Запас прочности

Мама, папа и Танюшка понимали, что взрослеет Лиза, что влюбилась, но молчали, деликатничали. Один только Мотька удержаться не мог, допытывался:

– Ну че ты, Лизка, втюрилась?

Вот интересно: все знали о любви Танюшки и Коли Воронкова, даже о свадьбе начали поговаривать, и никто ее не трогал, не дразнил, на улице пацаны вслед «жених и невеста – тили-тили тесто» не кричали. Матвей, когда Николай к ним заходил, вообще старался побыстрее исчезнуть. А тут, когда к Лизе любовь эта сумасшедшая пришла, приставать начал, втюрилась-не втюрилась.

Однажды не выдержала Лиза, схватила его за ухо и в это самое прихваченное ухо сообщила громким шепотом:

– Втюрилась, втюрилась. По самые уши. И замуж за него пойду. Потому что он в меня тоже втюрился. Запомни и больше не спрашивай, а то я Диме скажу, он тебе уши совсем оборвет. Понял?

Она отпустила его. Больно было Мотьке, но он не заплакал. Еще чего! Реветь перед девчонкой, хоть и старшей сестрой? Да умереть – не встать, слез моих девчонке не видать! Он отвернулся. Так, на всякий случай: вдруг слезинка возьмет и без спросу выкатится – больно же! И проворчал:

– Замуж… Ты сначала школу окончи.

Лиза потрепала его по непокорным вихрам, прижала голову к груди, поцеловала в макушку.

– Ладно, не сердись. Окончу.

Мотя недовольно повел плечами, шмыгнул носом, уткнулся головой ей между грудей и… неожиданно заплакал.

А Лиза гладила его нестриженые кудри, все крепче прижимая к себе, и шептала:

– Ну что ты, миленький? Ну что ты? Все будет хорошо, все хорошо. И школу мы закончим, и замуж выйдем…

Как будто и школу они вместе заканчивать будут, и замуж вместе пойдут.

Дима и Беленко быстро сдружились, теперь нередко вечера и выходные дни проводили вместе: Дима с Лизой и Саша с Леной. Эта дружба повлияла и на положение Лизы в классе, и на всех двадцатидомиках. Ее и раньше уважали, но прежде это было уважение к тихоне, порядочной девушке, от которой слова плохого не услышишь. А уж нецензурщины – избавь господи! Даже ребята, в разговоре между собой особо не выбиравшие выражений, при Лизе старались дурных слов не говорить. Но это была одна степень уважения, а дружба с Сашкой Беленко – другое дело! Сашка – это ж всеобщий любимец: высокий, крепкий спортсмен, боксер, лучший волейболист города, круглый отличник, заводила и секретарь комитета комсомола школы. И при всем при том не ябеда и не подлиза. И оценки свои не попой, а мозгами зарабатывает. Это довольно редкий случай, когда ребята с таким уважением относятся к отличнику. И все потому, что Саша нос не задирал, а был свой среди своих, несмотря на то, что отец его, Пётр Беленко, и орденоносец, и депутат Верховного Совета страны, и директор одной из лучших шахт Донбасса. А это уже статус. Многие городские начальники, имевшие дочерей, мечтали заполучить сына знаменитого земляка в зятья. Но Саша, как с седьмого класса влюбился в Лену Новосёлову, дочь простого инженера, так на других девчат и не засматривался. Теперь вот и с Лизой Калугиной дружбу стал водить, а она вообще из рабочей семьи. Многие начальнички недоумевали по этому поводу, а сказать-то нечего. Одна надежда: с возрастом поумнеет, поймет, что к чему.

А пока Санька кружился в танце на выпускном вечере. В основном, конечно, с Леной. Но и других девчат старался вниманием не обделять. При этом нет-нет да и поглядывал на дружка своего – Димку Полякова. Что-то очень уж Александру не нравилcя сложившийся треугольник: Лиза, Дима и этот придурок Степанко. Лиза была ему очень симпатична. Хорошая, серьезная девушка, в компании еще та хохотушка!

Саша всегда выделял ее из общей массы. Какая-то она простая, свойская была. С ней и поговорить приятно, и посоветоваться можно. Вот вроде умом особым не блещет, а по жизни такой совет, бывало, даст – закачаешься. Делай, как Лиза сказала, не промахнешься. В общем, хорошие дружеские отношения у них сложились. И не пыталась она, как некоторые, глазки ему строить. Всегда Лену поддерживала, а нередко и палец ему большой показывала, кивая на Новосёлову: вот, мол, девка! На все пять! И это Саше тоже нравилось. Непонятно было ему только одно: что ее связывает с Сашкой Степанко? Она вроде к нему симпатии не питает, однако же Сашка всегда рядом с ней. И если кто из ребят начинает Лизе особые знаки внимания оказывать, Сашка тут как тут. Да не молча, сразу в драку: ты чо? Не знаешь, чья она девушка? Да я с ней с детского сада вместе! Не лезь – прибью! Они и правда в детский сад вместе ходили. А Сашка – сумасшедший. Вот никто с ним связываться и не хотел. А Лиза – тихоня. Первая никогда не заговорит, не постоит за себя. К тому же, хоть и симпатичная она девушка была, но все же не первая красавица. Так что хлопцы в очередь к ней не стояли. «Ну, Сашкина так Сашкина», – считали парни. Так Лиза и осталась: вроде с Сашкой, а на самом деле сама по себе. Беленко Лиза нравилась, но у него уже была Лена. Тут уж ничего не попишешь. Так что у него с Лизой отношения сложились теплые, но чисто дружеские. Александр считал, что не имеет права вмешиваться в ее личную жизнь. Так все и продолжалось, пока на горизонте не появился Дима. Беленко вздохнул: наконец-то повезло Лизе. Димка парень что надо. Грамотешки, может, не хватает, но это дело наживное. Доучится, не сомневался Александр. Зато мужик. Быстрый, умный, главное – порядочный. И Лизу любит по-настоящему. Такой не подведет, в беде не оставит и, если нужно, рубаху последнюю другу отдаст. И надо же – на пути у Лизы с Димой этот придурок, Степанко, оказался. Бояться его, конечно, не стоит. Придурок, он и есть придурок. Но, с другой стороны, в том-то и беда: не знаешь, чего от него ждать. Этот из-за угла и ножом пырнуть может. Поэтому Александр веселиться веселился, а за другом присматривал.

А Дима о Степанко и думать забыл. Но Сашка уловил-таки момент, когда Дима один в сторонке оказался. Подошел, уставился ненавидящим взглядом. Прошипел:

– Ну что, выйдем поговорим?

– С тобой? – удивился Поляков, пожал плечами. – О чем мне с тобой разговаривать?

Сашка наклонился к нему.

– Забздел, комсомолец?

Диму аж передернуло.

– Я?!. Ну пошли.

Они не спеша, не привлекая внимания, протиснулись к двери, вышли на улицу и двинулись вдоль стены за угол. Дима впереди, Сашка за ним. Пройдя пару шагов, Дмитрий тормознул, обернулся.

– Иди рядом: не люблю конвоя.

Сашка осклабился:

– Я ж говорю – забздел.

Но дальше они рядышком пошли. Со стороны глянешь – друзья покурить вышли. Зашли за угол. Дима остановился, повернулся к Сашке.

– Ну и что ценного ты хотел мне сообщить?

Степанко с высоты своего роста навис над Димой. Угрожающе сдвинул брови, бросил в лицо:

– Говорил я тебе: не бегай за Лизкой! Говорил?

Дима пожал плечами.

– Говорил. Ну и что? Мне твои слова до фени. Понял? Иди еще мамке своей пожалуйся, что Лиза не то что дружить с тобой не желает, ей и видеть-то тебя невмоготу. – Помолчал и добавил: – Я сам решу, за кем мне бегать. Если ты все сказал, я пошел.

Дима повернулся, чтобы уйти, но Сашка схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе.

– Стой, падла! Убью!

И тут произошло то, чего он никак на ожидал: Дмитрий резко выбросил вперед правую руку. Его удар пришелся прямо в солнечное сплетение Степанко, напрочь сбив ему дыхание. Сашка согнулся пополам, вытаращил глаза, руки его плетьми повисли вдоль тела. Он с усилием поднял голову, глотая воздух открытым ртом, и хрипел, не в силах произнести ни слова.

Дима несколько мгновений смотрел на него. Потом вздохнул и со словами «Эх ты, Аника-воин» не ударил – толкнул Сашку в лоб. Тот, все еще с открытым ртом, откинулся назад, больно ударившись головой о стену, и сполз на теплый асфальт школьного двора, да так и остался сидеть на нем.

Димка покачал головой и молча пошел назад.

На крыльце у входа на него налетел Беленко. Взволнованный и возбужденный. Схватил за руку.

– Ну что? С Сашкой разбирался? Не удержался-таки он? – Беленко взглянул за спину Диме. Как будто этот каланча Степанко мог там оказаться незамеченным. – Так где он? – повторил уже обеспокоенно Александр. – Ты его не прибил?

Дима пожал плечами.

– Не беспокойся, не прибил. Отдыхает там, за углом. Вот так. Просил не беспокоить. Сейчас очухается, придет.

Беленко попытался мимо Димки рвануть туда, за угол. Посмотреть, как там Сашка. Но Дима придержал его.

– Я же говорю: просил не беспокоить. Ничего страшного. Очухается. Пошли на танцы. А то девчата наши небось уже волнуются.

И они пошли танцевать.

Степанко в этот вечер в школе больше не появился.

А в следующем году сыграли две свадьбы: Танюшка вышла замуж за Колю Воронкова, а Жора, Димкин брат, женился. Жену его, молодую симпатичную девушку, звали тоже Лизой.

– Ну, сынки, – шутил их отец, Сергей Фёдорович, – женится Дмитрий, и будет у нас Лизин дом. – Покачивал головой, шутливо грозил сыновьям: – Вы ж, орлы, смотрите, жен не перепутайте.

Дима заверял:

– Не перепутаем, мне до женитьбы еще далеко.

А на самом деле оказалось, что совсем не далеко: на следующий год и Димкину с Лизой свадьбу сыграли. Только жить они стали у Калугиных. «Чтобы не перепутаться Лизам», – шутил Дмитрий. На самом деле тесновато было у Поляковых, а у Лизы после отъезда к мужу Танюшки жилплощадь как бы лишняя образовалась. Маленькая, конечно, но молодым хватало.

Женился и Степанко. Женился на однокласснице Шурке Иванковой, крепкой полноватой девке с узкими, в щелочку, поросячьими глазками.

Шурку Степанко не любил. Да и никто ее в классе не любил: хитроватая была девушка. Умом не блистала, но из тех, кто своего не упустит. Если что не на месте лежит – считай, уже у Иванковой в кармане. Вот что-то такое и с Сашкой произошло: не мог он в себя прийти после замужества Лизы. Запил даже. А Шурка пожалела, приголубила, в постель уложила. Она давно по Сашке сохла, а тут случай такой – мужик бесхозный оказался! Не такова была Александра Иванкова, чтобы свое упустить! Кочевряжился поначалу Степанко, потом успокоился, свыкся. И оказалось, нашли они друг дружку. Ни дать ни взять: два сапога – пара. И жили они в достатке. Шурка хозяйственной оказалась, все в дом тащила, да и Сашка в этом смысле был парень не промах. Только смириться оба не могли: Сашка с тем, что Лиза его «прокатила», Шурка – с Сашиной любовью к Лизе. Но соседи же! Приходилось встречаться. Степанко не здоровался и не разговаривал с Елизаветой, а Шурка, закусив губу, молча кивала. Лизе все это было неприятно, да что ж тут поделаешь? Старалась не замечать.

Дима после женитьбы поступил на курсы товароведов и стал работать заведующим заводской столовой. Лиза устроилась машинисткой в дирекцию завода. Жизнь потекла совсем другая. И надо сказать, счастливая жизнь. Днем все были при деле, по вечерам их ждал прекрасный ужин – Екатерина Ермолаевна старалась вовсю. А потом – чай. Это целое мероприятие. Пили чай неспешно, обсуждали новости. Сначала семейные, потом заводские, потом сплетни разные: кто с кем и зачем. А потом уж и до международной обстановки добирались. Так что поговорить было о чем. Даже Матвей, набегавшись за день, сидел притихший и слушал старших.

Саша Беленко уехал в Сталино – поступил в горный институт. Теперь он дома появлялся только в воскресенье. Да и то ненадолго, надо же было и Лене время уделить. У них-то со свадьбой задержка вышла, Саша сказал, что хотя бы курса три института окончить нужно. Там, гляди, и подработку можно будет взять. На студенческую стипендию семью не прокормишь, а на шее у родителей он сидеть не собирался.

В следующем году приехала домой беременная Танюшка – рожать. Коля ее служил на Урале, мотался по командировкам, а Таня боялась оставаться в таком положении одна. Вот и решили до родов, а тем более после них с малышом лучше пожить рядом с мамой.

Дима на работе старался, из кожи лез, и навел в столовой образцовый порядок. Заменил поваров, разобрался с закупкой продуктов, и теперь домой на обед из заводских никто не бегал. Зачем? У Полякова в столовке покормят вкусненько, по-домашнему. Дима стал пользоваться успехом. Его узнавали на улице, приветливо здоровались. Лизе это было очень приятно.

У Танюшки приближался срок родов. Она потяжелела, ходила слегка вразвалку, уточкой. Лиза не раз замечала слезы на ее глазах. Подходила, обнимала любимую сестричку, успокаивала. Гладила по волосам, шептала:

– Ну что ты, милая? Успокойся, все будет хорошо. Все хорошо. Скоро уж все закончится, родишь ты нам мальчонку. На Колю твоего будет похож. Вырастет высокий, красивый, как ты. Ну?…

Прижимала Танюшку к себе, нежно промокала заплаканные ее глазки. Как будто не Таня – она была старшая. Успокоив сестру, бежала к маме.

– Колю надо вызвать. Видишь, Танюшка сама не своя. Тяжело ей.

Екатерина Ермолаевна вздыхала, ворчала:

– Не срок еще. Доктор говорил, ден десять-пятнадцать до родов. Потерпеть надо. А что тяжко ей, так что ж: дите выносить и родить – работа не легкая. Такая наша доля бабья. И я рожала, и бабка твоя рожала, и Танька родит. – Помолчала, пожевала губами. – Придет время – и ты родишь. – Строго взглянула на нее, кивнула на живот. Спросила: – Сама-то не тяжка пока?

Лиза покраснела, покачала головой:

– Ну что ты, мама? Нет. Когда случится, я тебе сразу скажу.

– Ну, ну. У вас что, по плану? – Помолчала, потом добавила: – Так ты, если сможешь, погодь пока. Дай с Танюшкой разобраться. Потом уж твои заботы решать будем. Погодь.

– Ладно, мам.

Лиза поцеловала ее в щеку и побежала на почту. Дала-таки телеграмму Николаю: «Таня рожает. Срочно приезжай».

Той же ночью Танюшке стало плохо. Забегали Калугины, засуетились. Вызвали скорую, Таню увезли в роддом. На Екатерине Ермолаевне лица не было. Она металась по квартире, не находя себе места. Остановилась перед мужем.

– Звони главврачу, Михееву. Плохие дела: срок вроде не вышел, а Таня рожать собралась, воды отошли. Кто там сегодня дежурит? Кто знает? Пусть сам едет. Попроси, вы ж еще в Гражданскую дружбанами были. Звони.

Фёдор Николаевич молча оделся, побежал на заводскую проходную звонить, ближе телефона не было. А Екатерина Ермолаевна собралась и, не дожидаясь мужа, заспешила в роддом. К Тане ее, конечно, не пустили, но домой она не пошла, сидела в приемном покое. Вскоре появился озабоченный Михеев. На ходу молча кивнул и рысцой пронесся мимо. Пришел Фёдор Николаевич, сел рядом, шепотом спросил:

– Ну, что там?

Екатерина Ермолаевна пожала плечами.

– Да кто ж его знает? Рожает, видно, Танюшка. Только все убегли куда-то. Спросить не у кого. Будем ждать. – Она вздохнула: – О-хо-хо. – Перекрестилась. – Грехи наши тяжкие.

Фёдор Николаевич с укоризной глянул на нее.

– Ну что ты, Катя? Какие грехи? Танюшка наша – чистая душа. И нагрешить не успела.

Екатерина Ермолаевна вздохнула:

– Да я не об ей. Я вообще. Что-то тяжко на душе. Подумай, дед, грешные мы все, и платить-то все одно придется.

Фёдор Николаевич совсем расстроился, рассердился. Даже отодвинулся от жены. Покачал головой.

– Грешные мы, грешные. Все грешные, но Танюшка-то при чем? Вот раскудахталась старая, прости Господи.

Екатерина Ермолаевна с обидой глянула на него, поджала губы, вздохнула, покачав головой. Сказала тихонько, будто про себя:

– Что ж делать? Будем ждать.

Прошло два часа.

Михеев вышел обессиленный, с пустыми глазами. Сел рядом. Екатерина Ермолаевна бросилась к нему, схватила за руку, затеребила. Спросила:

– Ну что? Ну как там?

А сама уже знала: там плохо. Там очень плохо. Сердце ее почти остановилось. Но надежда, последняя капля, теплилась в ее душе. Она встала напротив Михеева, положив руки ему на плечи. Прошептала:

– Ну что, Иваныч, не томи.

Иваныч молча взглянул на нее своими прозрачными глазами и… заплакал.

Екатерина Ермолаевна уронила голову ему на колени и громко, по-бабьи, завыла.

В ту ночь в роддоме дежурил молодой выпускник Киевского мединститута Олег Пашенко. Не прошло и месяца после его приезда в Енакиево. Самостоятельное дежурство ему доверили первый раз. Слишком уж самоуверенно вел себя молодой специалист. А с коллегами даже несколько высокомерно. Врачи помалкивали, выжидали. А сестры, особенно проработавшие по десять-пятнадцать лет, после общения с Олегом только головой покачивали – слишком заносчивой оказалась эта столичная штучка. Старшая медсестра, глядя ему вслед, неодобрительно покачивая головой, говорила нараспев на местном полуукраинском, полурусском наречии: «Ты дывы, яка цаца! Практики нэ мае, знань до пупка, нос до потолка. Як у того ефрэйтора!» Поэтому-то Михеев его и придерживал. Начинать когда-то все равно надо. Знал бы он, чем закончится первое дежурство молодого врача! Долго его инструктировал перед уходом домой, и на сердце было неспокойно.

А случай будто поджидал такого совпадения: молодой врач и тяжелая роженица. Когда привезли Калугину, Олег, недолго думая, не посоветовавшись ни с кем, даже не позвонив главврачу, сразу решил делать кесарево. Что тут сказать? Таня умерла прямо на столе.

Ребенка, девочку, удалось спасти.

Утром появился Воронков. Помчался в роддом. Вышиб ногой дверь, выхватил пистолет и с криком «Где? Где эта сволочь?» ринулся по коридору, распахивая на бегу все двери и сверля налитыми кровью глазами рожениц. Пробежав по первому этажу, рванул на себе ворот гимнастерки, выстрелил несколько раз в потолок и бросился на второй этаж.

Фёдор Николаевич в это время сидел в кабинете Михеева, в который раз слушая его рассказ о событиях минувшей ночи. Почти одновременно с хлопками выстрелов в кабинет вбежала дежурная медсестра. Белая, как первый снег. Плача и заикаясь, прокричала:

– Там Воронков! Грозит всех убить, стреляет! Прячьтесь!

Михеев и Калугин вскочили, какое-то время молча смотрели друг на друга. Первым опомнился Фёдор Николаевич.

– Так, – обернулся к сестре, – где этот горе-доктор?

Та пожала плечами.

– Точно не знаю. Был, по-моему, на третьем.

Фёдор Николаевич бросился к ней.

– Пойдем, покажешь. Коля, он такой. И вправду за Танюшку убить может. Оно и верно. Сам бы убил. – Обернулся к Михееву: – Иваныч, закройся. Не выходи, от греха подальше. Я что-нибудь придумаю.

Он вытолкнул сестру в коридор, выскочл следом.

– Пошли, пошли, – поторапливал он ее.

Они почти бежали в конец коридора и дальше по лестнице вверх. Калугин все торопил сестру:

– Ну давай, давай, живее. Где этот доктор? Ищи, веди, убьет ведь, если раньше нас обнаружит.

Пашенко сидел в конце коридора третьего этажа в бельевой на полу и дрожал всем телом. Увидев Фёдора Николаевича, забился в угол. Кто этот заскочивший в бельевую мужик, он не знал. Но страшно испугался и, прикрыв лицо руками, затараторил срывающимся голосом:

– Я не виноват, не виноват… – захлебнулся слезами с соплями вперемешку. – Не виноват я! Операция нужна была! Нужна… А у нее сердце слабое… Я не знал! Не знал я! – упал в ноги Калугину, закрыл лицо руками, зарыдал, завыл: – Не убивайте!

Фёдор Николаевич поморщился. Процедил сквозь зубы:

– Убить тебя – это мало. Живьем бы закопал. Да дитя ты спас, а ее полной сиротой я оставить не могу, негоже это. Нет, не дам Колю в тюрьму упечь.

В коридоре гремели сапоги Воронкова. Грохнули еще два выстрела. Фёдор Николаевич быстро огляделся, схватил за шиворот Пашенко и потащил его к большому шкафу с бельем. Стал запихивать туда Олега.

– Лезь, лезь быстрее, если жить хочешь.

Жить Олег хотел. Он каким-то чудом протиснулся в узкое пространство шкафа, поджал ноги, и Калугин захлопнул дверцу. Шаги Воронкова слышались уже у самой двери. Фёдор Николаевич распахнул ее и закричал зятю:

– Ну что? Нету? И здесь нету гада! Гляди!

Воронков заглянул в бельевую, рванул на себе и так уже расхристанный ворот, обреченно, со злобой и тоской, прошептал:

– Нету. Сбежал, сволочь.

Фёдор Николаевич пытливо глянул ему в глаза, понял: не ушли гнев и ненависть из души Воронкова, не в себе еще зять его, все еще готов стрелять и рушить все на своем пути. Еще не понял он, что не вернуть ему никакой стрельбой, никакой ненавистью жену свою любимую. Схватил Николая за руку, потащил к лестнице, доверительно заговорил:

– Давай, Коля, в подвал. Он, собака, видно, там прячется.

Кинулись вниз. Но до подвала не добежали – на первом этаже навалились на Николая четыре милиционера, скрутили руки, вырвали пистолет. Воронков сопротивлялся, рычал, как раненый зверь, одного милиционера сбил с ног, второму так в глаз засветил – чуть не выбил, но силы были неравны. К милиции подоспела помощь, скрутили, связали Николая. Бросили в угол. А он все не мог успокоиться: крутился, пытаясь сбросить опоясавшие его веревки, сверлил налитыми кровью глазами тяжело дышавших милиционеров, хрипел:

– Пустите, пустите, гады! Развяжусь – всех перестреляю!

Их начальник похлопал Воронкова по плечу, вытер большим, как полотенце, платком пот со лба и сказал облегченно:

– Перестреляешь, перестреляешь. Вот отсидишь десяточку и перестреляешь.

Фёдор Николаевич зашел к Михееву. Там в углу на стуле сидел возбужденный, все еще дрожащий Пашенко. Увидев Калугина, обернулся к главврачу, закричал:

– Вот! Вот этот человек спас меня! Сергей Иваныч! Если б не он – все! Каюк бы мне был, убил бы меня Воронков. Убил бы! А я не виноват. – Он повернулся к Калугину. Протянул к нему руки. – Товарищ! Как ваша фамилия? – Казалось, еще мгновение, и он упадет перед ним на колени. – Век вас буду помнить! Как?

Вконец расстроившийся и растерянный Михеев молчал. Не мог сообразить, что сказать, что сделать.

Фёдор Николаевич с ненавистью взглянул на Пашенко, брезгливо отстранил его руки, прошел мимо. И тут Сергей Иванович наконец заговорил:

– Встань. Калугин его фамилия. Отец зарезанной тобой Тани Воронковой.

Ужас охватил Пашенко. Он вздрогнул всем телом, как будто молния его прошила. Свела, скурочила все тело судорога. Безумным взглядом окинул он Михеева и Калугина, вскочил и опрометью бросился вон из кабинета.

Воронкова увезли в Сталино, но вскоре отпустили. Он приехал притихший, поникший. Ни с кем не разговаривал. Посидел на кладбище у могильного холмика Тани, забрал дочку из роддома и вместе со своими родителями уехал. К Калугиным даже не зашел. Ни поздороваться, ни попрощаться. Потом только они узнали, что дочку он Таней назвал. А о самом Николае разные слухи ходили: одни говорили, что посадили его за дебош в роддоме, другие – что не посадили, но сильно понизили и в должности, и в звании. И служить отправили куда-то далеко: не то на Крайний Север, не то на самый юг. Однако толком никто ничего сказать не мог, а сам Воронков ни письма, ни другой какой весточки не подавал. Ничего не знали Калугины и о судьбе маленькой Танюшки. Лиза пыталась разыскать хоть старших Воронковых, но и из этого ничего не вышло – след их затерялся где-то на просторах Сибири.

Время шло. Директор металлургического завода оценил хватку молодого Полякова и назначил его своим помощником по хозяйственной части. Теперь Дима стал Дмитрием Сергеевичем. Работы у него прибавилось. Пропадал на заводе с утра до позднего вечера. Похудел, осунулся, из-под черного смоляного чуба только глаза сверкали. Такие же живые и неугомонные. Нередко приходил домой, когда все уже спали. Одна Лиза не ложилась, ожидала мужа. Кормила его, шепотом рассказывала, как день прошел, какой номер Мотька еще выкинул, как мама с папой. Потом шли спать. Дима засыпал буквально на ходу.

Однако дочку Лиза в том же году родила. Родила быстро и без осложнений. В том же роддоме, где умерла Танюшка, где продолжал трудиться Михеев. И где уже не было Пашенко. Он быстро исчез из города, и о его судьбе толком никто ничего не знал. Поговаривали, что посадили его. Но это были только слухи.

А другая Лиза, жена Георгия, Димкиного брата, тоже родила. Только мальчонку, а самого Жору призвали на военную службу. Изредка Дима получал от него коротенькие письма. Вроде бы все у него складывалось хорошо, служба ему нравилась, и он собирался поступать в военное бронетанковое училище.

Подходило время и Димке в армию идти, но директор завода правдами и неправдами всякий раз добивался для него отсрочки призыва: не может, мол, завод без молодого Полякова работать – встанет! До поры до времени директору удавалось Диму отстоять, а потом – все! Надо служить и баста! И директора завода военком прижал, и дома Фёдор Николаевич сказал:

– Доколь же ты от армии бегать будешь? Все одно – служить надо! Отдай долг Родине и живи спокойно. Вон Сашка, сосед наш, дурак дураком, а в армии уже отслужил, давно пришел, на заводе работает. И ничего, живой и здоровый. И ты – быстрей уйдешь, быстрей вернешься. А мы с матерью, пока здоровы, и за Лизой присмотрим, поможем, если что. А там дальше бог его знает, что будет. Я и загадывать боюсь. Так что, сынок, раз надо, так надо!

А не вовремя это случилось. Ой, не во время! Лиза вторым ребенком беременна была. Вот-вот уж и родить пора, а Димку в солдаты забрили. Так и уехал Дмитрий в воинскую часть, не увидев сына. Юрка – так назвали новорожденного – на свет появился через две недели после его призыва. Зато Поляков не куда-нибудь, а в саму Москву служить поехал. Так в народе и говорили: «Такого орла, как наш Дмитрий Сергеевич, куда ни попадя служить не отправят! Такие люди и Москве нужны!»