Ветер с Севера

– Осторожней, госпожа! – услышала она голос гвардейца и поняла, что, задумавшись, едва не споткнулась о валяющийся поперек дороги труп тощего старика.

Стражник поспешно оттащил его в сторону, и путь продолжился, а Ретта подумала, что, встреться ей сейчас Бардульв, она с удовольствием бы высказала ему о работе вотростенских патрулей. Впрочем, Месаина пока еще не признана побежденной, а также не успела стать колонией северян, поэтому генерал-полицмейстер для выволочки тоже вполне подходил.

«Вот этим я по возвращении домой и займусь», – твердо пообещала она себе.

Так, за невеселыми размышлениями, они незаметно дошли до госпиталя.

Первоначально местный странноприимный дом представлял собой просто длинное низкое прямоугольное здание, окруженное крохотным садиком, неопрятным и неказистым. Было это около ста пятидесяти или даже двухсот лет назад – точную дату основания Ретта не помнила. Денег на строительство и содержание лечебного дома для нищих и бездомных однажды дал потерявший после долгой болезни любимую жену аристократ. Постепенно здание разрасталось, были пристроены флигели и новые этажи, основана школа для лекарей. Главный госпиталь Эссы превратился в одну из жемчужин города с роскошной лепниной на потолках и стенах залов и тщательно спланированным садом.

Однако теперь, в конце войны он больше напоминал помесь склада с конюшней, а от былой красоты остались лишь воспоминания: палаты, залы, даже подсобные помещения и сам сад – все было забито ранеными до такой степени, что иногда просто свободно пройти казалось серьезной проблемой. И над всем этим – над стонущими солдатами, над переломанными и гниющими конечностями, над перебинтованными головами стоял непереносимый, густой смрад, от которого не спасало даже постоянное проветривание помещений.

Ретта толкнула дверь, переступила порог, и на нее сразу обрушился гул голосов.

Поначалу слегка терявшаяся, теперь она совершенно привыкла и уже без стеснения промывала и перевязывала, очищала раны и при необходимости брила волосы, если младшие служители были заняты.

Оглядевшись по сторонам, Ретта поискала взглядом мастера Малиодора – того самого лекаря, который и обучил ее в свое время целительскому искусству. Однако он первый заметил ее и помахал рукой:

– Доброе утро, девочка! Рад видеть, ты как раз вовремя. Присоединяйся, мне нужна твоя помощь.

– Сейчас иду, мастер! – ответила Ретта и пошла мыть руки.

Малиодор был бодрый старик лет примерно шестидесяти пяти с длинными седыми волосами, стянутыми в высокий пучок. Ходили слухи, что то ли бабка его, то ли мать вели происхождение из восточных земель, однако отец его совершенно точно был младшим отпрыском одного из знатнейших семейств Месаины. В юности покинув родину, Малиодор в течение двенадцати лет путешествовал, а вернулся уже опытным лекарем и вскорости возглавил и сам госпиталь, и школу при нем.

По его приказу полы и стены здесь регулярно мыли, ткань для перевязки и инструмент кипятили, а белье меняли раз в три дня. И как младшим служителям удавалось поддерживать установившийся порядок в столь невыносимых условиях, какие сложились теперь, для Ретты оставалось поистине загадкой.

– Что случилось? – спросила Ретта, подходя к длинному, покрытому облупившейся зеленой краской столу, на который двое дюжих солдат как раз укладывали гвардейца.

– Смех сквозь слезы, – охотно начал делиться с ученицей Малиодор. – Мало нам ран и порубленных северянами конечностей, так еще и воспалившиеся отростки привозят.

– Это тот, о котором вы мне рассказывали? – уточнила она и, взяв со столика поменьше зерновой спирт, помыла им руки.

– Именно, – подтвердил старый мастер. – Тот самый гнусный маленький червячок, который дает о себе знать обычно в самый неподходящий момент. Говорят, наш бравый гвардеец до последнего сопротивлялся отправке в госпиталь, и лишь клятвенные заверения командира, что он сможет вернуться в бой сразу же, как позволят лекари, помогли бедолаге смириться с печальной участью. Его уже напоили вином, так что можно приступать.

Малиодор протянул руку, беря со стола небольшой, остро отточенный ножичек, и Ретта поняла, что вступительная часть окончена и начинается дело.

Лежавший на столе гвардеец был еще не стар – всего лет тридцати с небольшим. Ретта чувствовала, да это и так было в общем понятно из рассказа мастера, что нынешний пациент действительно чист душой. Сколько их таких герцогиня перевидала в стенах лечебницы? Десятки, сотни? И сколько умерло от воспаления вот этого самого отростка? Много. И отдавать еще одного Ретта точно была не намерена.

Мастер тем временем разрезал живот больного, и она потянулась за пинцетом. Двое дюжих солдат стояли рядом, чтобы держать бедолагу в том случае, если он вдруг вздумает прийти в себя.

К счастью, тот вел себя вполне смирно, и операция шла своим чередом, как и жизнь в госпитале. Сновали туда-сюда младшие служители; молодой лекарь что-то сосредоточенно втолковывал школяру, а тот слушал, смиренно опустив глаза.

Ретта прислушивалась к звукам с улицы, между делом заодно размышляя, какие условия может потребовать Бардульв для заключения мира. Дань? Единовременную или постоянную? Или, может быть, часть территорий? Хотя зачем они ему, если разобраться? Месаина столь удалена от Вотростена и его колоний, что удержать вновь приобретенные территории князю будет крайне сложно. Значит, все же, вероятнее всего, дань. Но в каком размере? Что понадобится отдать, чтобы собрать необходимую сумму? И оставит ли Бардульв в Эссе гарнизон? Впрочем, все эти размышления носили больше отвлеченный характер. Какой смысл рассуждать, не имея на руках текста договора?

Ретта вздохнула, откинула с лица упавшую прядь, а Малиодор между тем наложил последний шов, сверху повязку и объявил восхитительно бодрым, даже радостным голосом:

– Ну все, готов. Забирайте!

Солдаты подхватили гвардейца и понесли его в сторону как раз недавно освободившейся койки, а старый лекарь, вымыв руки в тазике, заметил мечтательно:

– Может быть, твой отец подпишет договор, и поток пациентов наконец иссякнет? А, малышка? Что скажешь?

Он посмотрел на ученицу и заговорщически ей подмигнул:

– Пойдем поедим? У меня был припасен кусочек свининки. Сочный! Вот увидишь, тебе понравится!

Ретта намеревалась было вежливо отказаться, но после операции всегда хотелось мяса, а потому она позволила себя обнять и увести в огороженный невысокой ширмой уголок, где они с аппетитом поели.

Время резвыми конями бежало вперед. К Малиодору то и дело подходили с вопросами младшие лекари, и Ретта, прибрав следы их скромного пиршества, поспешила в общий зал – работы там хватало на всех.

В основном, конечно же, это были перевязки разной степени сложности, отличавшиеся одна от другой лишь уровнем однообразия манипуляций. Снять старые повязки, обработать рану, наложить мазь, перебинтовать. Ничего хоть сколько-нибудь занимательного или интересного. Только вот пациенты, безусловно, попадались разные. Одни лежали спокойно и смирно, не желая мешать целителям, другие принимались молоть языками и выкладывать всю подноготную, включая историю семьи до седьмого колена, так что к вечеру частенько от таких разговоров начинала всерьез болеть голова. Некоторые вели себя достойно, не издавая ни единого звука, даже если целителям приходилось очищать рану от омертвевших тканей или убирать нагноения. Другие же начинали громко стонать, даже когда к их коже присыхал небольшой кусочек бинта.

Пот заливал глаза, ломило спину. Ретту на перевязках сменил только что вернувшийся из деревни неподалеку молодой лекарь, и она, кивнув благодарно, отошла в сторонку, где стоял тазик для умывания, и с облегчением и непередаваемым удовольствием ополоснула лицо.

Молодые и старые, аристократы, купцы и крестьяне. В главном госпитале, казалось, смешались все имеющиеся в стране сословия. И удивительно, почти никто не требовал для себя особых условий. Хотя, конечно, бывало всякое. Но редких скандалистов быстро и ловко ставил на место Малиодор.

– Сестренка, – послышался тихий голос, и Ретта, обернувшись, увидела молодого парня не старше восемнадцати лет с перебинтованной рукой. – Не поможешь мне? Хочу письмо родителям написать, а самому неудобно с такой-то рукой.

– Разумеется, – согласилась Ретта и, взяв перо и писчие принадлежности, устроилась у кровати и принялась записывать под диктовку солдата.

Новости его были, в общем, все те же самые, что и у других страдальцев в его положении. Живой, руки-ноги на месте, голова цела. Лекари обещали отпустить его скоро домой на побывку, и это действительно была правда. Надписав на чистой стороне адрес, она запечатала послание и сказала:

– Его отправят с утренней почтой.

– Спасибо тебе, – поблагодарил солдат.

Она улыбнулась:

– Теперь отдыхай.

Тот послушно закрыл глаза, Ретта же отнесла и положила письмо в специально отведенный для этих целей ларец.

– Шла бы ты домой, девочка, – заметил Малиодор, приблизившись и покачав головой. – Вечер уж наступает. Устала ведь, на ногах не стоишь.

Красное солнце и впрямь висело уже над самыми крышами. Еще один день, словно выпущенная стрела, просвистел мимо. И когда только успел? Ретта провела ладонью по лицу и ответила:

– Пожалуй, вы правы, мастер. Пойду я.

Стражник, все это время терпеливо ожидавший госпожу, подобрался и вытянулся по стойке смирно. Ретта, впрочем, заметив его движение, привычно махнула рукой, разрешая расслабиться.

– До свидания, мастер, – попрощалась она.

– До свидания, девочка, – отозвался Малиодор. – Надеюсь, вести будут хорошими.

Герцогиня вопросительно подняла брови, но старый учитель ничего пояснять не стал, лишь загадочно и ободряюще улыбнулся. Гвардеец распахнул дверь, и Ретта вышла на свежий воздух. Свежий, конечно же, лишь по сравнению с атмосферой госпиталя.

Далеко над морем противно кричали чайки, к городу подступал милосердный вечер, пряча в складках темного покрывала разруху и боль. Мраморные колонны прозрачно розовели в закатных лучах, и можно было легко вообразить, будто вот-вот заиграет музыка и юные девушки заведут протяжную, нежную, мелодичную песню, как часто бывало в прежние времена. Всего год – а кажется, будто минули столетия, и мирная, беззаботная жизнь с веселыми ярмарками и поэтическими состязаниями подернулась пыльной, густой, удушающей пеленой.

Ретта вздохнула и ускорила шаг. От скорбных воспоминаний толку не было никакого, лишь сильнее начинало болеть сердце.

Впрочем, по сравнению с утренним временем улицы стали как будто более оживленными. Кто-то вернулся с дневных работ либо просто часть солдат распустили по домам? Но что это могло означать, если не то, что в их службе больше не было необходимости? И не значит ли это?..

Додумать мысль она не успела – из ближайшего проулка выбежал вестовой и, заметив герцогиню, поспешил к ней.

– Моя госпожа, – начал он торопливо, останавливаясь перед Реттой и вытягиваясь по струнке, – герцог вернулся час назад.

– Где он?! – не сдержав нетерпения, вскрикнула та и резко подалась вперед.

– У себя в кабинете.

Алеретт подобрала юбки и побежала во дворец, едва разбирая дорогу. Отец вернулся! Какие известия он привез?

Дыхание ее сбилось, волосы растрепались. Она перепрыгивала через клумбы и тощих кошек, испуганно смотревших ей вслед.

– Поворот, госпожа! – крикнул гвардеец. – Налево!

И она послушно свернула в указанном направлении.

Дворец, до последнего камня, до малейшей выщербины знакомый и бесконечно родной, предстал ей, словно видение принцессы Грезы: окутанный прозрачным туманом и розовыми вечерними лучами.

Ретта остановилась и несколько минут стояла, впитывая волшебную, чарующую картину всем существом, каждой клеточкой измученного, исстрадавшегося тела. Отчего-то казалось, что больше родной дом таким она никогда не увидит. Но что может быть глупее и нелепее подобной мысли?

Вновь ускорив шаг, она вошла в парадный холл, в изобилии украшенный вазами и скульптурами юных дев, вручила сундучок со снадобьями ближайшему стражнику и побежала на второй этаж.

Именно там, в дальнем конце тихой, уединенной галереи, убранной в соответствии со вкусами герцога картинами и музыкальными инструментами, располагался его рабочий кабинет. В мирное время здесь можно было встретить много народу: министров, просителей, успешно миновавших первый кордон из секретарей, и придворных дам, стреляющих по сторонами глазами. Однако теперь вокруг было на удивление пустынно и тихо, если не считать, конечно, лейб-гвардии, по-прежнему стойко несущей бремя охраны герцогских покоев.

При виде Ретты они брали на караул, и та неизменно приветливо кивала каждому из встреченных стражей. Последний предупредительно распахнул дверь, и герцог Рамиэль, до сих пор задумчиво смотревший в окно, обернулся, а увидев дочь, побледнел.

– Что случилось? – в нетерпении спросила Ретта, подбегая ближе и заглядывая отцу в глаза. – Какие вести?

Тот заметно смешался, и она внутренне похолодела. Что же произошло?

– Присядем, дочка, – мягким голосом сказал Рамиэль, указывая на пару кресел у стола.

Ретта села, терпеливо ожидая, а герцог устроился напротив, достал бумаги, некоторое время читал их, будто впервые видел, а потом отложил в сторону и потер затылок. Ожидание становилось невыносимым.

– Понимаешь, – заговорил он наконец, – нам, по сути, нечего было предложить Бардульву. А ему с нас взять. Переговоры шли сложно. В конце концов князь согласился удовлетвориться единовременной кабальной данью, которую, право, я даже не представляю, из каких средств платить. Но речь не об этом.

Рамиэль встал и подошел к карте, что висела на стене напротив стола. Заложив руки за спину, долго стоял, что-то высматривая и время от времени шевеля губами. Наконец произнес:

– Ведь князь молод.

Ретте показалось, что он продолжал разговор, который до сих пор вел сам с собой мысленно, но на всякий случай ответила вслух:

– Я знаю.

– Это хорошо, – кивнул герцог и снова потер затылок. – Понимаешь, я у него спрашивал, зачем ему это надо. Он сказал, что вовсе не для того, чтобы дополнительно нас унизить, и что я могу быть совершенно спокоен на этот счет. Мне кажется, девочка, все дело в том, что окрестные властители не горят желанием отдавать за него своих дочерей, а жена Бардульву все же нужна.

Тут Рамиэль обернулся, и Ретте показалось, что в алеющих закатных лучах глаза его полыхают каким-то мистическим, нереальным светом, так что она даже всерьез испугалась, хотя никогда себя не считала трусихой.

– В общем, дочка, – вздохнул герцог, – Бардульв предложил, и я согласился. Ты должна будешь стать его женой. Я продал тебя. Завтра утром он начнет отводить от Месаины войска. Прости меня, так получилось.

В этот момент закат окончательно прогорел, и на кабинет как-то внезапно упала тьма. Дверь осторожно приоткрылась, и один из слуг вошел, чтобы зажечь светильники, но Ретта этого уже не увидела. Она встала, слегка покачнувшись, и поспешно ухватилась за спинку кресла. Перед глазами плыло, но она ценой неимоверных усилий сохраняла неприступный, надменный вид.

Некромант! Предел мечтаний, что и говорить. Каково это – пойти под венец с человеком, который в любой момент может убить тебя, едва твоя жалкая жизнь станет ему не нужна? Интересный, должно быть, окажется опыт.

Герцогиня гордо, саркастически усмехнулась и, не проронив ни слова, направилась к выходу. Отец молча глядел ей вслед.

Ретта миновала две галереи, поднялась на третий этаж дворца, в свои покои. И только войдя и плотно притворив за собой дверь, наклонилась, скорчилась, словно ее раздирала изнутри невыносимая боль, и закричала. Закричала беззвучно, но от того не менее страшно.

Бериса, увидев воспитанницу, бросилась к ней:

– Что такое, девочка? Что случилось?

Ретта вздохнула тяжело, приходя в себя и вытирая невольно проступившие на глазах слезы, и ответила:

– Он отдал меня в жены Бардульву.

Затем распрямилась и вдруг, плавно осев, упала без чувств.

К ночи Ретта слегла с лихорадкой.

3. Сборы

Ретте казалось, что она куда-то бежит. Впрочем, нет – она совершенно отчетливо это ощущала.

Кругом раскинулся лес – непроходимо-густая, окутанная тишиной чаща. Высокие, иссохшие деревья упирались острыми, словно лезвия мечей, верхушками в серые небеса. На голых ветвях не росло ни единого листочка или иголочки, кора облетела, зато под ногами стелился толстый, пышный, колючий ковер из пожелтевших и опавших прошлогодних игл.

От земли поднимался серый густой туман. Вязкий, точно фруктовый кисель, что в детстве так любила Ретта. Можно было подумать, будто неведомый повар плеснул, не глядя, и оставил на мутно-прозрачном полотне несколько неравномерных по густоте серых пятен.

Ретта бежала, то и дело оглядываясь себе за спину, и казалось ей, что от страха сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Первобытный, непереносимый ужас распирал изнутри, рвал грудную клетку. Она падала, раздирала руки и колени в кровь, но сразу же снова вскакивала и неслась еще быстрее. Волосы растрепались, ветки хлестали по лицу, оставляя царапины, но она не обращала на это никакого внимания. Из потрескавшихся, кровоточащих губ рвался истошный, леденящий душу крик.

А за спиной, за жидкой границей мертвых деревьев вставала первобытная тьма. Откуда пришла она? Из каких теснин поднялась? Вряд ли кто-то из ныне живущих мог ответить на подобный вопрос. У нее были очертания, сходные с человеческими – высокий рост, фигура, будто укрытая плащом, а еще глаза. Два горящих факела, нестерпимо ярко пылающих среди древесных крон. Они наступали, становились ближе и ближе, и тьма расползалась, обнимая выпирающие из земли корни деревьев, увалы, пни и колючие кусты, стекая в овраги.

Куда бежала, Ретта вряд ли могла бы сказать, но она понимала, что остановиться означает умереть. Впереди блестело непонятное сине-серое марево, и она стремилась туда в безумной надежде, что сможет спастись.

Марево росло, превращаясь в полосу прибоя. Ретта выбежала на берег, оглянулась в последний раз, желая убедиться, что у нее есть небольшой запас времени, и, вдохнув поглубже, нырнула в море.

Вода обожгла и почти сразу вытолкнула на поверхность. Внезапная радость опьянила, придав сил, и Ретта поплыла, мощными гребками бросая тело вперед. Берег стремительно отдалялся, море волновалось, взбивая густую пену, и вот, когда уже начало казаться, что дыхания не хватает, волна приподняла ее и выбросила на песчаный, отлогий пляж.

Впереди, на расстоянии полета стрелы, начинался густой живой лес. Непонятная сила подхватила Ретту и понесла. Все, что она могла разглядеть, – это рыжая шерсть гигантского зверя да огромные мраморные валуны, поднимавшиеся из земли. Словно великаны начали строить нечто неведомое, но потом бросили, и следы их трудов поросли травой, и теперь осталась лишь тень былого величия.

Внезапно в чистом, голубом небе закричала птица. Ретта подняла голову, проводила ее глазами, а потом вдруг раскинула руки и полетела все выше и выше. Небо становилось ближе, земля уменьшалась, а в груди росла непонятная, беспричинная на первый взгляд легкость, и хотелось петь. А Ретта все кружилась и кружилась в диковинном танце, и крылья, огромные и белоснежные, росли за спиной.

Она тихонько покачивалась на облаках. Со всех сторон лился золотистый свет, прозрачный воздух звенел и искрился. В душе царили покой и умиротворение, и Ретте казалось, что так было, есть и будет всегда.

Однако со временем до нее стали доноситься звуки. Сперва далекие и обрывистые, постепенно они становились все ближе и громче. Взволнованные. Негодующие. Голоса юных девушек и взрослых мужчин. Поначалу Ретта никак не могла понять, кому они принадлежат. И о чем идет речь? Кажется, спорят или горюют о чем-то. Море. Корабль. Смысл казался понятным и близким, однако почему-то ускользал, словно живая рыба из рук.

– Выпей, девочка, – тихо шептал знакомый, родной голос, и она послушно приоткрывала губы: обладатель его не способен был причинить ей вреда, в этом Ретта была уверена.

Потом она стала различать наступление ночи и дня: просто время от времени перед глазами то начинало темнеть, то светлело. Голоса становились все оживленней, и в конце концов ей стало невозможно интересно, что же такое вокруг происходит. И Ретта открыла глаза.

Конечно, удалось ей это далеко не сразу – поначалу веки не поднимались, и можно было подумать, будто их налили свинцом, до того они стали вдруг тяжелы. Но прошло время, и, немного передохнув, она поняла, что теперь вполне может попытаться совершить это без преувеличения героическое усилие.

– Ваше высочество! – звонко и радостно воскликнула одна из фрейлин, всплеснув руками, и на лице ее, наивном и юном, расцвело выражение искреннего счастья. – Вы проснулись! Сейчас, подождите, я позову госпожу Берису!

Девушка умчалась, громко хлопнув дверью, однако не прошло и пяти минут, как в гостиной вновь послышались шаги, и няня герцогини со всех ног вбежала в комнату.

– Малышка моя! – улыбнулась она светло, подбегая и глядя Ретте в лицо. – Наконец! Очнулась!

И, не удержавшись, обняла и крепко расцеловала воспитанницу. Та в ответ тоже улыбнулась слабо, но на большее у нее пока не хватало сил; затем попыталась что-то сказать, однако звуки так и не сорвались с потрескавшихся, пересохших губ.

– Сейчас, подожди минутку, – всполошилась Бериса.

Подойдя к столу, нянька налила воды из графина в фарфоровую, расписанную крупными розами чашку и поднесла больной, немного приподняв ей для удобства голову.

Ретта с благодарностью посмотрела на старуху, отпила пару глотков, но потом закашлялась и сделала знак, что пока больше не хочет пить. Однако теперь, по крайней мере, появился голос.

– Сколько? – чуть слышно поинтересовалась она, и Бериса, присев на стул рядом с кроватью, расправила складки юбки.

– Ты была без сознания десять дней, – сказала она и взглянула вопросительно, по-видимому ожидая новых расспросов.

И те не замедлили прозвучать. Очевидно, хотя Ретта пока еще была не в силах пошевелиться, мысль работала почти так же хорошо, как до болезни.

– Отец?

– Раздавлен твоей внезапной хворью и ждет известий.

Больная в ответ нахмурилась, некоторое время молчала, а потом решительно покачала головой. Бериса неодобрительно поджала губы:

– Не слишком ли резко вот так поступать, деточка? Да, он виноват, не спорю, и все же он твой отец.

Ретта слегка прикусила губу, думая над словами няни, а та, поднявшись, распахнула окно, и в спальню ворвался чистый, свежий морской воздух.

– После, – наконец прошептала герцогиня, очевидно имея в виду отца и предполагаемую встречу с ним, а потом спросила: – Бардульв?

Бериса вновь уселась на прежнее место и заговорила:

– Наверное, это можно счесть хорошей вестью: князь несколько дней назад покинул Эссу. Блокада снята, однако на сборы у нас осталось не так уж много времени – не больше недели, а учитывая твое состояние, так и всего ничего. А еще столько разных дел, которые необходимо сделать перед отъездом!

Ретта движением век дала понять, что совершенно согласна с няней. Однако теперь скудные силы ее иссякли, и она прикрыла глаза, отдавшись во власть блаженному покою.

Дверь снова тихонько приотворилась, и вошли фрейлины с двумя подносами в руках. Бериса, завидев их, встала и велела поставить ношу на стол. Обмакнув батистовое полотенце в чашу с розовой душистой водой, она подошла к постели и обтерла Ретте лицо. Затем со второго подноса взяла кувшин и налила в чашку ароматного куриного бульона, которым немедля с помощью фрейлин и напоила подопечную.

Кажется, больше пока желать было нечего. На губах Ретты расцвела слабая, но совершенно очевидно радостная улыбка. Девушки ушли, забрав с собой оба подноса, а нянька, взяв с одного из столиков лютню, уселась в кресло и запела. Не колыбельную, нет, для этого Алеретт была слишком взрослой, но одну из песен, что в прежние годы любила петь герцогиня Исалина. Больная слушала, и перед глазами ее вставали счастливые, безмятежные сцены детства – игры с матерью и младшим братом, совместные прогулки по дворцовому саду, вечерние чтения книг у камина. Ретта слушала, постепенно уплывая в страну снов, и реальный мир со всеми его горестями и бедами становился дальше и дальше, по крайней мере, на некоторое время.

Не прошло и четверти часа, как она уже крепко спала. Только на сей раз это был здоровый, без малейших признаков болезни, отдых.

***

Силы к ней возвращались медленно, постепенно, шаг за шагом. Сперва Ретта начала присаживаться в постели, затем стоять, обеими руками держась за спинку кровати, потом смогла при поддержке няни пройти с десяток шагов до кресла и сесть, закутавшись в плед и плотно обхватив ладонями чашку крепкого ароматного чая.