Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

– Н-не знаю.

Владимир Николаевич обернулся и взглянул на неё весело.

– Иди-ка, Анюта, домой, хорошенько выспись. Вот так вот, моя хорошая.

Звуки его голоса действовали успокаивающе. Анюта послушно направилась к двери, но, покидая кабинет, вспомнила ещё что-то.

– Ну? – спросил доктор.

– А ещё у неё в книге появилась закладка – какая-то фотография.

– Фотография? Что за фотография?

– Ну, там какой-то мальчик в лесу. Я спросила: откуда?

– И что?

– Она говорит: за батареей нашла.

– За батареей, – он, казалось, думал о чём-то своём.

– Да, она так сказала, но ведь там же каждый день убирают. И с собой у неё не было – ведь все вещи осматривали и книгу тоже – страничку за страничкой, – Анюта опять сделала «страшные» глаза и добавила уже почти за дверью, понизив голос: – Владимир Николаевич, я её боюсь…

Пришло утро, и начался обычный вагонно-пассажирский день. Для проводника Кости он начался с того, что рано утром к нему в купе просунулись две взъерошенные мальчишеские головы, и один из них, кажется, тот, что схлопотал вчера по затылку, спросил шёпотом:

– А это… куда нам пустые бутылки девать?

– А что – горит?

– Что горит? – не понял мальчишка и оглянулся на товарища. У Кости не было охоты объяснять, и он сказал:

– Ладно, тащите сюда.

Пацаны кивнули и скрылись на мгновенье, возникнув тут же (Костя успел только спустить на пол ноги) с тремя пустыми бутылками. Костя взглянул и сразу понял причину столь раннего визита: бутылки были из-под пива.

– Ай-я-яй, подрастающее поколение, – укоризненно произнёс он.

– Ну, и ничего, мы же не алкоголики, – заявил второй пацан. – Вы только Зинаиде Матвеевне не говорите, а то она нас живьём сожрёт.

– Могила, мужики, – пообещал Костя.

Сон уже улетел. Пришлось прибрать в купе и заняться заботами о ближайшем будущем своих пассажиров.

Когда в вагоне наметились первые признаки пробуждения, в топке уже краснел уголёк, вода вскипала, стаканчики и ложечки были готовы к употреблению.

Днём девочки разгадывали кроссворд. Костя пристроился к ним.

– Так, так, – говорила та, которой удалось первой завладеть журналом.

– Ты не мычи, а читай, – советовала другая и, между делом, попыталась выхватить журнал у первой, но неудачно – та размахнулась, хлопнула её по макушке и прочитала:

– Ночная птица.

– Сова.

– Нет, это короткое.

– Филин!

– Ну, короткое, говорят тебе!

– Летучая мышь! – выпалила девочка с голубым бантиком.

– Так нельзя, – вразумили её остальные, – нужно, чтобы было только одно слово.

– А если просто летучая?

Та, у которой был кроссворд, тихонечко посчитала и объявила:

– Подходит.

В этом месте Костя непременно бы вмешался, если бы не был так увлечён наблюдением за давешней девушкой. Она сидела на разобранной постели, укрывшись простынёй, и читала книгу.

– Теперь… средство передвижения по болотистой местности. Этот… ну, как его?

– Вездепроход!

– О, я только хотела сказать!

Девушка перевернула страничку и взглянула на Костю. Лицо её было приветливым, она даже улыбнулась, но не губами, а глазами. Вчерашнее показалось дурным сном. Костя ответил улыбкой, но она уже отвернулась к окну. И почему это пассажиры так любят смотреть в окно? Смотрели бы лучше друг на друга, ведь может, больше никогда в жизни не встретятся, а то, что за окном, каждый рейс одинаково. Эх, девушка, девушка.

– Средство для выведения пятен грязи, жира, – читала теперь уже другая, потому что прежней надоели постоянные упрёки и советы. Теперь она забралась на верхнюю полку и с напускным безразличием следила за тем, как будут развёртываться дальнейшие события.

– Ну, думайте, думайте!

– Чего ты, Леночка, раскомандовалась? «Думайте, думайте»! Сама тоже думай.

– А и думаю.

– Ещё раз прочитай!

– Средство для выведения пятен жира, грязи.

– Тряпка!

Это крикнул маленький мальчик, которого всё время прогоняли. Он выглянул из-за перегородки соседнего купе и спрятался опять. В девичьем купе поднялась волна протеста.

– Сам ты, Ситников, тряпка!

– Полотенце ещё скажи.

– А по буквам подходит, – сообщила Лена.

– Да-а? Ситников, ты что – в ответ подсмотрел?

– Никуда я не подсматривал, – промычал Ситников из-за стенки, – я тоже играть хочу.

Костя не мог сдержать смеха, положившего конец перебранке: девочки тоже засмеялись, а Ситников, решив, что настала его минута, как маленькая обезьянка, перебрался к ним и, улыбаясь во весь рот, устроился посередине.

Возня с кроссвордом подзатянулась, а девушка явно скучала и не знала, как убить время. Костя развернулся к ней.

– А вы, по-моему, ещё не завтракали. Хотите кофе?

– А здесь что – ресторан?

– Нет, но если пассажирам комфортно, то и проводнику хорошо.

– Спасибо, пока не надо.

– Вы у меня, кажется, до конца едете?

– До конца… И с начала.

– Ну, такая долгая дорога. Если что-нибудь понадобится, смело подходите ко мне.

Девушка тихо улыбалась. Это было хорошим знаком.

– Меня, между прочим, Костей зовут. А вас?

– А зачем?

– Ну, интересно, знаете… такая девушка…

Неожиданно она рассмеялась – негромко, но от души.

– А что вы скажете, если этой девушке вот-вот исполнится тридцать?

– Тридцать – вам? Ни за что не поверю!

– Так это же ничего не меняет.

– Вот именно. Если уж на то пошло, то тридцать лет для женщины – самый рассвет.

– Неужели? А сам даже побледнел.

Глаза её при этом блеснули таким лукавством, что Костя счёл себя одураченным и пошёл на прорыв.

– Слушай, – сказал он, пересаживаясь поближе, – а ты случайно не заливаешь?

– Надо показать паспорт?

– Покажи!

– Был бы с собой, показала бы.

Для Кости наступила полная ясность, и он сразу повеселел. Бойкая девчонка, с такой не соскучишься. Он наклонился к ней, разглядывая в упор, подмигнул и спросил:

– А может, подруга, у тебя его вообще ещё нет?

Спросил – и моментально понял, что переборщил: улыбчивая девчонка исчезла, а вместо неё появилась немного рассерженная и немного утомлённая его болтовнёй женщина с холодным прищуренным взглядом и язвительным ртом. Костя понял, что этот раунд он проиграл. Оставалось красиво удалиться. В это время, как нельзя кстати, мимо прошествовала мельница и замерла возле его купе, чего-то высматривая там с недовольным видом.

– А где проводник? – протрубила она, хотя Костя сидел в нескольких шагах прямо по направлению её взгляда.

– Я здесь, – отозвался он. – Что вы хотели?

– В нашем туалете не идёт вода.

– Не может быть. Пойдёмте посмотрим.

Пассажиры, наверное, томятся во время долгой дороги, вот и придумывают себе занятия, в том числе поиски неполадок, благодаря чему день для Кости пролетел незаметно.

Когда подкрался вечер, в вагоне похолодало, начались умеренные жалобы, и Костя вновь занялся топкой. А виновата была погода. По мере того, как поезд приближался к Ленинграду, а Киев медленно отступал во вчерашний день, становилось всё холоднее.

Как ни странно, на этот раз дети утихомирились рано. Этому, наверное, способствовали заботы пожилой воспитательницы, недаром она ходила взад-вперёд по вагону и трубила, как паровоз. Косте удалось услышать кусочек её воспитательной беседы: «Что вы верещите, как тёлки! Кругом люди. Что о вас подумают? В соседнем вагоне едут иностранцы. Позор на весь Советский Союз!» Вот так. И телевизора не надо. И ещё потеха! По поезду опять прогуливаются «глухонемые» ребята с товаром (всякими картинками от божественных до порнографических – на любой вкус). А что? И проводнику доход, и пассажирам веселее. А потеха заключалась в том, что эта толстая воспитательница купила себе пособие «Гадание по руке» и весь вечер изучала свою лапу, пытаясь проникнуть в тайну своей судьбы. Вокруг собрались ребятишки. Она и тех осчастливила своими предсказаниями, а потом предложила погадать этой девушке. Видно, необычная пассажирка привлекала не только Костино внимание. Костя слышал, как та долго отнекивалась, но потом, видно, согласилась, и полились предсказания новоявленной хиромантки.

– Вы, деточка, не пугайтесь, но по руке выходит, что вас на жизненном пути подстерегает сумасшествие. Видите, вот тут звёздочка? И счастья, и несчастья – всего у вас вдоволь, прямо не жизнь, а целая поэма борьбы и страстей. А вот тут крестик – трудная старость… только тут же и вверх развилка, удача, как следует и не разберёшь. Ещё… ой, да вы дитя солнца! У меня Вадик вот тоже дитя солнца. Вадик!

К ним пробрался худенький черноволосый парнишка лет тринадцати. Его взгляд из-под густых бровей светился сообразительностью. Девушка улыбнулась ему так, словно он ей кого-то напоминал. Мальчик тоже смотрел на неё во все глаза и улыбался. Он, похоже слышал, о чём шла речь, потому что сообщил:

– И у меня звезда, как и у вас. Дайте-ка, – он осторожно взял одной рукой её тонкую кисть. – Точно! Вот посмотрите? У меня тоже. Ну, раз и у вас!.. Вы не бойтесь, мы с вами с ума не сойдём!

Вокруг послышался смех. Вадик насторожился, но сообразив, что это – одобрение, засмеялся сам. И она засмеялась.

И сейчас, проходя по уснувшему полутёмному вагону, Костя как будто слышал этот смех – мелодичный чистый смех обрадованного ребёнка.

В эту ночь он долго не мог уснуть: то ему казалось, что слишком сильно дует из окна, но укрывшись, начинал мучиться от жары, а когда почти уже наступила минута блаженного сонного успокоения, из темноты одинокой свечкой вспыхнуло её лицо – и опять сон отскочил испуганно, и всё началось сначала – холод, жара… Потом наступило утро, а с ним возня в вагоне, скрип переводимых стрелок, чехарда с бельём.

Седьмой час. Белёсая мгла. Вышел на перрон. Холодный ветер стремился забраться за шиворот. Костя стоял в форменном пиджаке, без фуражки, но холода не ощущал.

– До свидания, спасибо!… До свидания! – прощались ещё не совсем проснувшиеся ребята, и тянулись, тянулись без конца. Потом выкатила мельница и вторая воспитательница, пересчитали детей. Отхлынули, смешались с толпой. А вот и она. Шапочка, шарф, до половины скрывающий лицо. И не узнаешь! Только глаза – мерцающий, загадочный взгляд, точно зовущий следом. Да, нескоро позабудет он эти глаза.

– До свидания, Костя, – сказала она и, наверное, улыбнулась, жаль, губ не было видно.

Он пробурчал что-то и отвернулся, а потом долго смотрел ей вслед.

А что ещё прикажете делать?

4

– Аня, а вы любите зиму?

– Я?

Снег, снег и снег. «Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья…» Красиво всё придумано!

– Здорово всё придумано, Анечка! Всё в природе бессмысленно, и только человек наделён разумом для поиска смысла… смысла всего, что бессмысленно…

– А?

Снег да снег кругом. Раньше я любила снег. Раньше я любила… когда всё это было, я даже позабыла, совсем я позабыла, когда я снег любила… Ох, какая глупость! Ну, чего она, дура, долбит? Долбит и долбит? Вот ещё одна прилетела. Или это он? Как-то их надо различать по чёрной полоске. И кто додумался повесить сюда это сало? Конечно, люди не умнее птиц. Тоже долбят. Долбят и долбят. Как мне всё надоело!

– Аня, что вы всё время ходите, как маятник? Всё время ходите туда и сюда!

Аня пожала плечами и села к окну вязать.

А вот и доктор. Остановился за дверью и с кем-то разговаривает.

– Ну, как поживаем? А синячки уже позеленели, значит, идём на поправку. А настроение как? Тоже зелёное?

Это, надо понимать, он так шутит.

– Сегодня будем говорить? Или молчать? Присядьте-ка. Вот так. Смотрите сюда. Хорошо. Умница. Ну, и как же вас называть, мы в прошлый раз так и не выяснили.

Он, видимо, был в прекрасном настроении – так весь и лучился от кончиков ботинок до белоснежной своей головы. Даже прикосновения его были не осторожными, как прошлый раз, а властными, энергичными.

– Доктор…

– Да-а? Меня зовут Владимир Николаевич.

– Доктор, а когда у вас появилась седина?

– Седина? – стетоскоп выскользнул из его руки и с глухим звуком упал на пол. Анюта бросилась поднимать.

– Ничего-ничего, спасибо. Седина?.. А что?

– А у меня в восемнадцать… Называйте меня Эсмеральдой, – добавила она и уставилась в окно, как будто не было здесь больше никого, как будто не её тела касались умелые руки доктора. А за окном падал снег, и бойка синичка терзала прикрученный проволокой к подоконнику кусочек сала.

– И уберите отсюда эту кормушку, не то я разобью окно молотком и буду сыпать соль на хвост этим зловредным тварям.

– А где вы возьмёте соль и молоток?

Она хмыкнула, скосила глаза и не ответила.

Владимир Николаевич вернулся в свой кабинет, бесшумно прошёл по ковру и сел в кресло, мягко и задумчиво поворачиваясь из стороны в сторону. М-да. «Доктор, а когда у вас появилась седина?» Как слепо и безжалостно ткнула она в самое больное место. Да, не со зла, ничего не зная, но боль от этого не меньше… Как свежа ещё рана! Марина, девочка моя… Сняв очки, он долго тёр глаза и переносицу. Старею… Раньше я лучше владел собой. Раньше я бы и бровью не повёл, а сейчас… и стетоскоп пострадал. Впрочем, дело не в вопросе, нет, дело не в вопросе…

Немного подумав и покачавшись в кресле, Владимир Николаевич тяжело вздохнул и вызвал Виктора.

Виктор Ильич явился сразу, точно ждал вызова за дверью.

– Проходил мимо, как раз собирался пообедать.

– Я не задержу, присядьте на минутку, сейчас пойдём вместе… – сказав это, он замолчал надолго и задумался, точно забыв о Викторе. Выждав достаточно и с сочувствием глядя на погружённого в размышления шефа, Виктор спросил, наконец:

– Что, тяжёлый случай?

Доктор встрепенулся.

– Это странно, Витя, странно и не очень приятно. Я вынужден сказать это кому-нибудь… Дело в том, что по непонятным причинам эта пациентка, эта Лиза Никольская, напоминает мне мою покойную жену.

– Анечка, а хотите я вам сказку расскажу?

– А Владимир Николаевич…

– Жили-были, Аня, мальчик и девочка. У них было много друзей. Целыми днями они бегали вместе, играли, и всем было очень хорошо. Так они жили – весело, очень весело, а потом девочке пришло время уезжать – надолго или навсегда, этого она не знала, и никто другой не знал. И вот собрались они все вместе в маленьком домике, в такой рыбацкой хижине на берегу быстрой речки. Речку было видно из окошка, а называлась она И-путь. Как всегда, они пели, играли в разные игры, веселились, только мальчик сидел один на железной кровати лицом к стене и смотрел в окно. И был он грустный-прегрустный.

– Почему ты не играешь с нами? – крикнула девочка и подбежала к нему. И тут она увидела, что он не просто сидит на кровати – он прикован: обе его руки скованы цепью, которая прикреплена к кровати, а кровать прикручена к полу, как в тюрьме. Девочка испугалась и стала плакать, потому что ей очень было жалко мальчика, и она не понимала, за что его посадили на цепь. Сквозь слёзы она услышала вдруг голос, который произнёс: «Навеки приговорённый». Тут начался дождь, и всем стало грустно. Это означало, что настал час расставания. Девочка вышла из хижины, друзья отправились её провожать, а мальчик остался один, прикованный цепью. Но когда девочка обернулась, она увидела, что он стоит на пороге, машет ей рукой, а вокруг него летают и перекатываются по земле большие разноцветные воздушные шары. Мальчик взял один шар и бросил его ей, при этом он что-то крикнул, но девочка не поняла – шумел дождь, он шёл всё сильнее и сильнее, и ничего не было видно вокруг – только солнце и серебряные нити дождя. А когда дождь перестал, никого не было рядом – все исчезли, только большой красный шар блестел у неё в руках. На нём была какая-то надпись, немного размытая дождём. И сквозь слёзы девочка прочитала: «Я тебя люблю».

Она замолчала так же неожиданно, как начала. Она уже не лежала – сидела, подперев спину подушкой, и смотрела куда-то мимо Ани, покусывая ногти. Ане же сидела так, как будто всё ещё продолжала слушать.

– А что дальше? – спросила она, не меняя позы и не переводя взгляда. Голос рассказчицы, да и сам рассказ, который так неожиданно начался и так же неожиданно оборвался, странно подействовали на Аню: она погрузилась в оцепенение, в то время как перед глазами ясно проплывали картинки прикованного мальчика, плачущей девочки, грибного дождя я и красного шара, точно она спала и видела яркий сон.

– Дальше? – переспросила больная, деловито поправляя постель. – А что должно быть дальше? Это ведь сказка, а не роман с продолжением.

– А мальчик? Он так и остался сидеть в этой хижине?

– Не думаю. Скорее всего, он вырос и без труда порвал эту цепь – она ведь, наверное, была игрушечной.

– А девочка?

Она снова улеглась, укрылась одеялом под самый подбородок.

– Девочка? Она перед вами, – и закрыла глаза.

– Ну, к тому времени мы уже знали, кто она, хотя сама она, кроме вымышленного имени – Эсмеральда, – ничего сообщить не пожелала. Она всё время напряжённо думала о чём-то, сама поставила себе диагноз: отвращение к жизни. Но у таких людей обычно пропадает чувство юмора, а эта особа даже шутила сама, чем завоевала расположение медперсонала.

– И ваше?

– Моё?.. Давайте не будем торопиться. Спешить надо медленно, как говорили римляне.

– Владимир Николаевич!

– Да, Анюта!

– А она мне сказки рассказывает… Я думаю, что это, может быть, и правда, а может, это её сон.

– Сон? Очень интересно! Вы записали, как я вас просил?

– Конечно, я всё записываю, как вы и просили. Вот.

– Спасибо, Анюта! Цены вам нет! И мы с вами вместе спасаем человека.

– И спасём?

– Обязательно спасём, милая.

Дверь приоткрылась неслышно, не рывком, как всегда, и Владимир Николаевич вошёл тоже как-то не совсем обычно – боком, что при его солидности выглядело смешным, но смеяться было некому – его не замечали.

Все тайны мира, вселенной придуманы человеком. Тайна – это не объективно существующая вещь. Тайна подразумевает существование стремящегося её разгадать. Если бы не было человека, то не было бы и тайн. Сама вселенная мало интересуется собственным устройством, потому что он бесполезен, её интерес, если бы таковой и появился. Человека же всегда окружают тайны, потому что он слишком много на себя берёт. Зная лишь крупицу того, что можно узнать, он стремиться изменить всё сущее. В разгадках тайн – мироздания, бытия – человек ищет смысл и оправдание своего собственного существования. Тайна – миф, она существует только до тех пор, пока существует человек, интересующийся ею. Значит, и смысл жизни – это миф, выдумка, и жизнь человека имеет оправдание только в его собственных глазах. С точки зрения вечности люди бесполезны. Может, даже вредны. Хотя… природа не создаёт ничего бесполезного, бессмысленного, просто мы сами не знаем, для чего предназначены. Понятие «смысл» тоже искажено человеком, который везде и во всём ищет собственной выгоды… А может, люди нужны только для того, чтобы накопить колоссальный заряд энергии, который, высвободившись, даст новый импульс развитию вселенной? Может быть, цивилизации, все, которые существовали и будут существовать, – это и есть perpetum mobile!.. Но неужели, она не могла бы справиться без нас?..

Вечером дежурила Тоня – тихая, медлительная молчаливая. От её широкого лица в обрамлении тёмных роскошных волос струился мягкий свет и умиротворённость. Она никогда ни о чём не спрашивала и охотно позволяла не замечать своего присутствия.

Снятые с руки, тихо тикают часы на тумбочке. Из коридора послышались голоса, звуки телевизора и даже смех.

Тоня повернула голову, брови её удивлённо поползли вверх, но она встала и вышла, не проронив ни звука, – так хотел доктор.

Вся палата была погружена во мрак, только на тумбочке у изголовья стояла зелёная лампа, образуя на полу салатовый неподвижный полукруг, прихватывающий кусочек постели и тумбочку, где тихо тикали часы. Теперь в этом полукруге возник доктор.

– Вы что – опять объявляете мне протест? – обычно мягкий голос доктора прозвучал нарочито резко.

Полная неподвижность узкого лица на подушке. Черты его заострились так, что, кажется, проведи по ним живой ладонью, – останется след. Доктор протянул руку, медленно провёл ею в воздухе ото лба к подбородку, ощутил лёгкое дыхание. Губы её шевельнулись, произнеся:

– Почему вы так решили?

– Я пришёл к вам – вы даже не обернулись.

Она молчала. Владимир Николаевич сел на табуретку в тени, направил на неё свет лампы, нажал какую-то кнопку. Свет часто, ритмично замигал. Некоторое время вспыхивание и угасание происходило при полном молчании. Бокс, изученный до последних намозоливших глаза мелочей, предстал вдруг чем-то иным, чем-то таким, что лишено определённого места в пространстве: это было похоже на сон или на ту степень задумчивости, когда перестаёшь видеть и слышать окружающее, идёшь, сам не замечая куда, ведомый единственной мыслью или даже не мыслью вовсе, а глубокой сосредоточенностью на том, что только после станет мысль.

Она уже догадалась, что это, но это не была ещё чужая власть, а просто своё, ранее дремавшее, а теперь проявившееся желание говорить. Она была уверена в том, что, если захочет замолчать – замолчит.

Теперь появился голос – спокойный, отрешённый. Он шёл из темноты, и вполне мог быть её собственным.

– Эсмеральда… Откуда это имя? Почему Эсмеральда?

– Ну, как вы не хотите поверить?

– Поверить чему, Эсмеральда?

– Тому, что я давным-давно всё делаю просто так, ни почему. Я с детства воображала себя цыганкой. Мне хотелось уйти в табор!

– Тебе и сейчас этого хочется, Эсмеральда?

– А что такое хочется? Я больше не знаю, что это значит. Мне хочется только того, что я могу исполнить или получить сию же секунду. Если мне не захочется сейчас говорить, я закрою рот и буду молчать. Если бы я так же, по своему желанию, могла перестать дышать, я бы это сделала.

– Тебя что-то тяготит? Расскажи мне…

– Не могу… Какая пустота, и этот снег за окном – белый и холодный… Зачем снег? А в Африке сейчас жара, и чёрные негры бегают по раскалённому песку, и море плещется у скал… Что, может русская душа так устроена? Но если русский человек подобен русской природе, то за зимой непременно наступит весна, непременно… Впрочем, какая я русская? Во мне украинская кровь, и польская, и азиатская… ещё бы цыганской! Да, наверное, есть и цыганская! Не может быть, чтоб не было. Наверное, есть… И всё такое тёплое. Не люблю, когда холодно! Не могу, когда такая пустота вокруг, и эти белые голые стены, и иней на стёклах – ничего не видно… Ведь это неправда, что человек, бегающий по песку под жарким тропическим солнцем, устроен и чувствует так же, как тот, на холодном ветру, под дождём… С точки зрения вечности люди бесполезны! На холодном ветру, под дождём, когда вот-вот взлетит самолёт… и автобус с жёлтыми фарами лучами разрезает тьму и… нет! Не вспоминать! Уберите свет! Я не хочу больше говорить!

Свет погас. И снова голос – тихий, вкрадчивый, баюкающий:

– Ты устала, но теперь всё позади. Тебе тепло, хорошо. Ты чувствуешь приятный покой во всём теле. Тебе хочется спать. Спать. Спать!

Вокруг всё стало гибким, обволакивающим, принимающим в себя, но она ещё старалась держаться на поверхности. Однако то, что было не она, делалось всё настойчивее, оно ласкалось и окружало, как разогретый морской песок, как мягкое тёплое облако, и она, наконец, отдалась ему полностью.

Доктор опустил ладонь на её лицо. Лоб у неё был влажный. К вискам тяжело приливала кровь. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он увидел её лицо. В полумраке не различить было синяков и царапин, и оно белело – строгое и тонкое. Владимир Николаевич опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть её. Точёный профиль с изящным, плавно изогнутым носом, маленький, твёрдо сжатый и в то же время удивительно нежный рот. Он убрал со лба растрепавшиеся пряди волос и с напряжением всматривался в её лицо. На душе становилось тревожно. Нет, не похоже, совсем другие черты, но сквозь эти черты, как сквозь вуаль, с неумолимой ясностью проглядывало другое лицо… Обман зрения или шутки исстрадавшейся памяти? Или я сам медленно схожу здесь с ума от боли и одиночества?

Поднявшись с коленей, он медленно вышел из палаты и тихо прикрыл за собою дверь.

Как она сказала? С точки зрения вечности… Мне ведь не послышалось? Так говорила Марина. Это была её фраза, позаимствованная у меня. Не понимаю. Простое совпадение? Да, но это сочетание слов мне не приходилось больше слышать ни от кого за всю мою долгую жизнь, и при этом они так похожи… Что это – случайность или же это тот случай, когда внешнее сходство порождается сходством высших психических процессов?.. Или ты решила напомнить мне о себе? Но ведь я тебя никогда и не забываю.