Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

Глазёнки девочки блеснули дикой радостью и она, застеснявшись, со смехом спряталась за маму, но оттуда изрекла:

– А первый фильм у меня будет про инопланетян. Я верю, что они существуют и даже очень высокоразвитые, но почему-то к нам не прилетают, так? Я много об этом читала и думала тоже. Может, они в своём развитии доходят до такой точки… то есть, сначала надо знать, что все цивилизации развиваются, потому что есть борьба двух противодействующих сил. Иначе развития не будет. Но происходит… фу, приходит такой момент, ну, что-то вроде как у нас сейчас, не обязательно такими же средствами, но в общем какая-то катастрофа. Вот. А потом всё сначала. Вот поэтому они и не могут никак до нас добраться. И мы не сможем. Вот такой фильм.

Она выглянула, желая узнать впечатление. Молодая женщина улыбалась, мама удивлялась – она впервые увидела свою дочь как бы со стороны, и ей даже не верилось… Мужчина задумался, потом спросил:

– Что ж, по-твоему, так-таки и нет другого пути – ни для развития, ни для встречи? Невесёлая картина, – спросил и тут же заговорил о своём, о взрослом:

– Знаете, я много езжу, много, где бывал. Меня пугает другое: не техническая катастрофа, а состояние людей. Всем правят деньги. Мельчают люди, мельчают. За деньги – можно всё, до курьёзов иногда доходит. На Кавказе повели к одному в гости. Сидим, стол хороший, подаёт одна женщина. Красивая такая женщина, хотя уже и не молодая. А из-за занавески ещё одна выглядывает – молоденькая, так глазками стреляет! Я спрашиваю про первую: «Жена» – «Да, жена» – «А за занавеской – дочь?» – «Почему? Тоже жена!» Не успел удивиться, как появилась третья – ну, совсем ещё девочка. «Ну, это наверняка дочь!» – думаю, но на всякий случай спросил. «Э, дорогой, зачем – дочка? Обидеть хочешь? Жена». Я говорю: а закон как же? Смеются. Всё по закону, генацвале – сиди, пей.

– Да что там на Кавказе! – подхватила учительница, – у нас разве лучше? Даже газеты читать не хочется. Ну, тут ребёнок.

Разговор продолжался далеко за полночь. Потом в купе похолодало, решили лечь спать. Стали устраиваться.

– А как же тебя зовут? – спохватился вдруг мужчина, обращаясь к девочке, но маленькая будущая знаменитость уже спала.

Перед рассветом на одной из станций мужчина помог выйти женщине с ребёнком. Пока он снимал сумки, женщина благодарила его, а девочка, стоя на подножке, сонно хлопала глазами. Он взял её на руки и, опуская на перрон, неожиданно крепко обнял: «Береги себя!»

Новый год в больнице. Смешно… Я так устала жить!..

Отчего женщины так жалостливы? Мне кажется, я погубила тебя своей жалостью. И только ли тебя? И мимо скольких я проходила, даже не замечая?

Пашка… с ним было так хорошо.

Я устала. Устала от всего. Я всё время думаю… думаю о том, как бессмысленно наше пребывание на земле. Никакого смысла в жизни нет, но человек так создан: ему надо чем-то заняться, чтобы оправдать своё существование. Всякое человеческое знание конечно именно потому, что имеет смысл. А жизнь смысла не имеет, отсюда противоречие – мучительное для многих, убийственное для некоторых. Однако, есть же счастливцы, которые этого даже не замечают!

Смысл – это ЗАЧЕМ? Затем только, чтобы рождались другие, которые снова будут ломать голову над этим же, пока окончательно не сломают и не отчалят навсегда в другие дальние края, предварительно дав жизнь следующим мученикам. Зачем трава? Она ничего не ищет, никуда не стремится, но тоже живёт, растёт… Зачем? Чтобы кормить корову, корова затем, чтобы кормить человека, а человек затем, чтобы всё это объяснять. Да-да, больше ни зачем, и этим заняты самые лучшие, другие просто копошатся в навозе! Взгляните, чем обрели бессмертие те, кого принято именовать великими. Всем всё объясняют! Смысла от этого не прибавилось. Многие из них провели жизнь в трудах и лишениях, служа человечеству, и что – стало оно от этого лучше? Нет, серьёзно? Или поумнело?.. даже если и поумнело… ум – это бич. Если бы я была глупой, то, скорее всего, и счастливой.

А счастья всё-таки хочется вопреки всякому смыслу.

Голубые хрусталики инея затянули окно. Белые хрусталики снега покрыли землю. Серые хрусталики грусти точат моё сердце. Меня всё меньше и меньше…

– Паш, а если я приеду?

– Да ради Бога!

И так до самого конца.

А может, он просто знал, вот знал и всё, что у него впереди не сто лет и даже не сорок, и не хотел никакой грязи, ничего тёмного и ложного?

Я не понимала даже того, что он для меня значит. Последние страховочные петли отброшены, и я лечу в никуда.

А может, он просто знал?

2

В маленьком заснеженном дворике играли малыши. На скамейке сидела женщина – высокая, спокойная, яркие голубые глаза. Взгляд её обращён на меня. Мы условились. Это и есть Таня.

– Татьяна Сергеевна?

– Да, я.

Всё время надо что-то придумывать, изобретать – они не сидят на месте, эти дети! Вон их сколько, как грибов после дождя, под каждым кустиком. Хорошо, что Наталья Викторовна им что-то рассказывает, а то бы опять пристали: давайте поиграем! Так и бегай-прыгай с ними целый день, а тут ещё скоро конкурс песни. В новом клубе – только-только построили, это значит, опять мероприятие, подготовка.

Пионервожатая Таня была в опасении: ведь мало, что этих разбойников надо заставить подготовить несколько номеров от отряда, надо ещё какой-нибудь плакат нарисовать, чтобы не хуже, чем у других отрядов было. Это же очень ответственно! Или шишки для костра собирать. А они одно знают: играть! Или на речку! «Другие отряды уже ушли!» – это они кричат, а самих не видно – в траве притаились. У-у, «грибочки»! Значит, у других отрядов уже всё готово, – это она им отвечает. Резонно так. А они опять кричат. А над всем этим шумом – шелест лип, жаркое полуденное солнце, сладкое пение Пугачёвой: «Лето, ах, лето…» А они всё равно кричат. Такие настырные!

Речушка была маленькой, не речушка, а так, ручеёк, затерянный в зарослях ив и акаций. В одном месте заросли прерывались полоской мелкого речного песка. Визг, плеск, радостные крики, невнятная строгость воспитателей. Речка протекала сразу за оградой лагеря. Здесь – воля. И солнце, и горячий песок (во, уже кого-то закопали), и вода, и брызги во все стороны. И всем весело. И все при деле.

Нет, не все. Один мальчик всё время сидит на берегу, в тени, в стороне от своих сверстников. «Из младшего отряда», – подумала Таня, рассматривая его. Из рукавов тенниски и из шортов торчали тонюсенькие загорелые ручки и ножки, не ножки, а веточки с припухшими бугорками колен. «А, это тот мальчик, который был болен. Из санатория!» – догадалась Татьяна. Говорили, что он пару лет не ходил и даже учился в специальной школе в Симферополе, где все уроки дети проводят, сидя в кровати. Танино сердце сжалось от сочувствия. Она подошла, накрыла ладонью худенькое плечико. Он поднял лицо – остренькое, из-под светлой панамы виднелись выгоревшие соломенного цвета волосы, глаза тёмные и живые до озорства, длинный нос, большой рот, но в сочетании – симпатичная неправильность.

– А ты почему не купаешься.

– Хочу!

– Чего хочешь? – не поняла Таня.

– Чего-чего… не купаться хочу.

– А-а… а как тебя зовут?

– Паша. Семёнов.

И тут же, словно эхо (бывают ведь в жизни такие совпадения, точно кто-то нарочно подстраивает!) бегущая от лагеря дежурная прокричала:

– Паша Семёнов из четвёртого отряда! К тебе приехали!

Мальчик вскочил и на своих худеньких ножках неожиданно прытко побежал к воротам, возле которых стоял высокий начальственного вида мужчина, полная привлекательная женщина и девочка-подросток в жёлтом открытом сарафане.

– Татьяна Сергеевна, совсем традиционный вопрос: как и когда вы познакомились? При каких, так сказать, обстоятельствах?

– О, давно, очень давно. Я была пионервожатой в лагере, училась уже в институте, кажется, после первого курса. А Лизе тогда было тринадцать где-то… Да, двенадцать-тринадцать лет. Они с мамой приехали навестить Лизиного двоюродного брата, потом мама уехала, а Лиза осталась у нас, у меня в отряде. Пашин отец, её дядя, был большая шишка, он и строил этот лагерь, так что…

– И как вы потом подружились? Всё-таки, извините, такая разница в возрасте.

– Да, шесть лет, и тем не менее. Знаете, она меня сразу чем-то поразила. Даже не знаю, чем. Она была какая-то необычная, развитая не по годам. Иногда как скажет что-нибудь или взглянет, все и рот откроют. Взрослые только переглядывались. Она это замечала и взрослых всех игнорировала. Да, и меня тоже. И это тоже было странно. Другие девчонки чуть не передерутся из-за того, кому рядом сесть, делились со мной своими тайнами, мы с ними устраивали такие прогулки-посиделки при луне. Такой возраст, знаете, им уже хочется поскорее почувствовать себя взрослыми. Лиза тоже не была в стороне, она быстро со всеми подружилась и в остальном вела себя как самый обыкновенный ребёнок её возраста, вот только что, разве, взрослеть она не спешила. Но всё равно она была другая… и очень скоро это так ясно дало о себе знать! У нас в отряде был мальчик – Коля Шалей. Огонь, а не парень. Такой заводила в любом деле, хохотун и вообще мастер на все руки. Он у нас был командиром отряда, но мне не помощник, а одна морока: как где какая заваруха, так уж знай – это Шалей, все ниточки к нему! Он такой симпатичный был – спортивный, глаза карие, мягкий такой, бархатный взгляд, ресницы длинные и всегда улыбка. Родинок тоже много, но они его только украшали. Его весь лагерь любил от мала до велика. Старшие ребята уважали, малыши просто висли на нём, только и слышно везде: Коля да Коля. Ну, все мои девчонки, ясно, только о Шалее и вздыхали, но так, знаете, со смехом, с шуточками, «по секрету». Он со всеми ровно, никого не обижал, но и никого так уж слишком не выделял, пока не появилась Лиза… Она мне потом много чего рассказывала, всё пыталась меня уверить, что это была любовь с первого взгляда, что она потому и осталась, что встретилась глазами с этим мальчиком… Может быть, не знаю. Но вот то, что я сама видела и помню. Это было уже на вторую неделю её в лагере. Наши взрослые мальчики, первый и второй отряд, уехали в соседний лагерь на соревнования по футболу. Мы остались сами, женской половиной, и всё у нас было хорошо, спокойно, рады были отдохнуть от наших забияк и горлопанов. Все девчонки – при деле. Только Лиза слонялась по комнате такая печальная-печальная. Я думала, она заболела. Подошла к ней. И что меня тогда поразило: у неё в глазах была такая взрослая тоска… Потом кто-то крикнул: «Едут! Едут!» Девчонки бросились к окну. Коля шёл впереди и размахивал знаменем. И тут я услышала, как Лиза тихонько счастливо рассмеялась. Вечером за ужином она смеялась громче всех, а перед отбоем бегала по палате и кричала во всё горло, что она любит Шалея. Все думали, она шутит. Ну, кто это станет кричать о любви? Но это была именно любовь, самая настоящая, какой ещё даже у меня в мои девятнадцать лет не было, хотя были парни и встречи. Я ей даже позавидовала, представляете? И вот тут мы подружились. И как! С ней было интересно – она всё время фантазировала, рассказывала в лицах какие-то смешные истории и часто судила о вещах с такой стороны, что другому и в голову бы не пришло. И потом – она ещё пела. Это не то, что у неё был голос какой-то особенный, хотя и голос был, да, и довольно приятный. Но в её пении было столько чувства, что все мои девчонки плакали, а иногда и я сама, хотя крепилась изо всех сил, мне раскисать перед моими было как-то неудобно. При мальчишках не пела, стеснялась, но они приспособились подслушивать под дверью или перед открытым окном – и пение, и все наши разговоры. Песен и стихов наизусть она знала море, так что иногда даже и говорила стихами. Да, один раз она, правда, спела перед всем лагерем на конкурсе песни чуть не в первый день – и заняла первое место, я даже и песню помню: «Соловьи, не пойте больше песен, соловьи. В минуту скорби пусть звучит орган. Поёт о тех, кого сегодня нет, скорбит о тех, кого сегодня нет, с нами нет, с нами нет». А Коля… конечно, он знал, что она в него влюбилась… А дальше был день, когда комната, в которой жила Лиза, номер восемь, дежурила по столовой. Это значит, что они ещё с вечера не играли со всеми, а чистили картошку, потом встали ни свет ни заря и целый день помогали накрывать на столы и мыть посуду. Одним словом, устали девочки. А мальчишки в тот день играли с первым отрядом. Шалей несколько раз посылал гонцов, просил, чтобы они пришли поболеть. Но восьмая идти отказывалась. Тогда он пришёл сам, но они всё-таки не пошли. Надо было накрывать на ужин. Потом отдыхали в палате, и я с ними. Тут дождик начался… Я почему всё это так подробно рассказываю? Всё, как нарочно, выстроилось в одну цепочку. Лиза – она немного фаталистка, и я от неё переняла. Вообще в нашей дружбе, как ни странно, она на меня влияла больше, чем я на неё. Так вот, сидели мы в палате, спокойно беседовали, в корпусе и в лагере тихо, потому что остальные все на поле. Вдруг какой-то нехороший шум в коридоре, всё громе, громче. Чует моё сердце: что-то случилось! Из девчонок кто-то выскочил в коридор. Я тоже, а там – столпотворение, весь лагерь собрался в нашем корпусе. Я всех растолкала. И в этот момент двое парней из первого отряда внесли Шалея на руках. Он был бледный и морщился от боли. Прибежал врач. Сказала: шины и срочно в больницу. Похоже, перелом. Так потом и оказалось, он ногу сломал. Вызвали машину, врач с ним. Весь лагерь столпился возле машины, прощались со своим любимцем. А он (надо же: в таком возрасте и такое мужество!) уже пытался улыбаться и острить. Я стояла рядом и видела, как он тревожно шарит глазами по толпе, всё ищет кого-то, ищет и не находит. Но мне в тот момент было не до того, чтобы наблюдать и делать выводы. Позже я узнала, что Лизы возле машины не было: она обливалась слезами у себя на кровати, так что подруги были напуганы, не знали, чем её успокоить и меня отрывать от Шалея тоже не могли. Колю увезли, а мы до самого отбоя провозились с Лизой – никак не могли её успокоить. Да и у всех тогда было подавленное настроение. Такой был парень – как будто солнышко зашло. А Лиза заявила, что убежит в город, в больницу к Шалею. И ведь она чуть не убежала на следующий вечер. Мы её перехватили, позвонили, вызвали родителей, и её забрали. Она оставила мне свой адрес, мы начали переписываться. Я сначала удивлялась её письмам, а потом про всё забыла – и про её возраст, и про то, что я уже взрослая, а она ещё ребёнок. Я всегда так ждала её писем! Она приезжала ко мне в студгородок каждый год. Потом на последнем курсе я вышла замуж, приглашала её на свадьбу, но она не приехала, потому что это был год окончания школы и поступления. Она приехала позже, ну, к тому времени я с ней уже так срослась душой, что она мне была, как сестра. Я так и Диме её представила: сестрёнка.

– А как закончилась эта история с Колей?

– А так вот и закончилась. Лиза ведь приехала издалека… И потом, знаете, у неё такая натура: она год о нём плакала, а потом… влюбилась в другого. Вы только не думайте, пожалуйста, что она мне всё рассказывала. Такого человека, которому она бы рассказала о себе всё, по-моему, на свете не существует.

3

Этот город – маленькое чудо, хотя в нём и нет ничего чудесного. Просто снег и тяжёлые ветви сосен, дорожки парка в беличьих следах. Или: прелые листья и особый запах чего-то безнадёжно-грустного, навеки оставленного. Здесь всё родное, знакомое и – чужое навсегда. Меня здесь никто не ждёт, но почему я всё время сюда возвращаюсь? И почему тихий шелест упавшего листа слышится мне как вздох? Я знаю этот дом и это окно. Здесь когда-то жило счастье. Потом оно уехало, не оставив адреса, и я прихожу сюда, как погорелец на пепелище, как убийца на место преступления. Я прихожу сюда… Когда-то этот дом был отдельным и очень уютным семейным общежитием. Один из пяти или шести точно таких же корпусов. Теперь все они соединены висячими галереями из стекла и металла, а в середине взметнулось высокое здание с лифтом и охраной. Всё изменилось. Теперь другие студенты, весёлые и беззаботные, выбегают мне навстречу. Я не знаю их, они не знают меня. Всё прошло. Это же очень просто. Но почему я всё время возвращаюсь сюда? И каждый год – падает ли снег или кружатся листья, или летит по воздуху тополиный пух – стою под одним окном, смотрю на заросший травой старый вход с покосившимся крылечком, которое скоро разберут на кирпичи, и жду… Вот сейчас они выйдут и неторопливо, держась за руки и улыбаясь, пойдут мне навстречу…

Этот город, где меня никто не ждёт, единственное, что у меня осталось. Я брожу по его улицам, останавливаясь на знакомых перекрёстках и мне одной памятных местах, и думаю о тех, кого здесь уже никогда не встречу.

Я сказала, что не помню, как это началось… Ты не поверил мне? Правильно. Да, я соврала.

На улице мело, как в феврале. Дима продрог и устал, хотя лекций в этот день у него не было. Ещё накануне договорился с Татьяной, что будет печатать фотографии. Пока в электросамоваре грелась вода, он достал ванночку, сдвинул вместе два маленьких столика, сделанных им из спинок кровати; скатерть и клеёнку аккуратно отложил в сторону. Потом медленно и с наслаждением пил горячий кофе, предаваясь приятным размышлениям о предстоящей работе. У соседей, к счастью, было тихо, хотя чей-то сопливый Яшка всё же гонял по коридору на велосипеде, но это были уже мелочи. Потом он и вовсе забыл о чужом Яшке, задумавшись о своём собственном – сын? Дочка? В этот момент кто-то вошёл в коридор их распашонки. Осторожные шаги и («только бы не к нам!») стук в дверь.

– Да-да! – ответил Дима, оборачиваясь.

В комнату заглянула незнакомая девушка. Точно солнце выглянуло на миг из-за тучки.

– Здравствуйте. Я к Тане. А её нет?

– Дело в том, что Татьяна сейчас в институте. А вы кто ей будете?

– Я? Подруга. Я писала, что приеду. Она должна знать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.