Завет Адмирала

Староста, быстро оценил уровень и значимость постояльцев, тут же распорядился готовить еду поизысканнее. На стол были выставлены соления, моченая брусника, сало, свежий хлеб и чудом сохранившаяся с давних времен бутылка коньяка. Коньяку офицеры были особенно рады. Прекрасный ароматный напиток благотворно повлиял на укрепление духа уставших от перехода и холода офицеров. Долгая дорога в седлах давала о себе знать: офицеры простыли, и особенно одолевал кашель Лаврецкого. Но за ночь пропотев, полковник с утра выглядел сносно здоровым, а после коньяка раскраснелся и даже собрался пойти прогуляться по морозцу.

Сотник Хватов, понимая, что времени на отдых иркутские комитетчики им видимо не дадут и отправят вслед отряду свою боевую группу, решил, что суток им хватит, чтобы отдохнуть, а потом обязательно нужно уходить. Свои соображения он донес штабс-капитану Соколовскому и, посовещавшись, они решили, что завтра с утра нужно выступать.

– Согласен, сотник. Незамеченными нам пройти не удалось. Пришлось пострелять у поста на выходе из города, а значит, в курсе наши оппоненты куда мы направились. Думаю, и про груз наш они осведомлены, – ответил на слова Хватова штабс-капитан.

– Да, тихо пройти было нельзя. Там у них пост был скрытно поставлен, – заметили, – отвечал, потупившись Хватов, вспомнив отчаянную перестрелку, когда ранним утром, еще в полутьме рассвета наткнулись они на пост, укрытый крутым обрывом на изгибе реки и густым лесом. Тогда пришлось прорываться в отчаянной скачке, подавляя огонь с поста из ручного пулемета. Пулемет был американский крупнокалиберный, скорострельный и его удалось выкупить с несколькими ящиками патронов за золотой брусок у чехословацких легионеров. Бил он так, что молодые березы и тонкие лиственницы срезал невероятно плотный огонь. А при попадании в тело солдата шансы на выживание были минимальны: отрывало конечности и такие оставляло раны на теле, что свободно мог пройти кулак на выходе пули из тела.

Между тем казаки, отдохнув и разомлев от самогона, повели себя развязно.

Из хат стали слышны крики и уже из одной избы, с высокого крылечка выскочили, размахивая кулаками, хозяин двора и пьяный казак. На крыльце рядом с пьяным казаком стоял с белым, как снег, лицом молодой совсем еще мужик и рвался кинуться на обидчика. На нем висла молодуха, в разорванной сорочке и широкой юбке, растрепанная с искаженным плачем лицом и не давала ввязаться мужику в драку, с криком и причитаниями:

– Паша! Не встревай родненький! Порешат казаки тебя! Пусть батя поразговаривает с ними!

Хозяин хаты оттолкнул жену и взялся лупить кулачищами умело-размеренно и размашисто едва державшегося на ногах пьяного казака. Казак нескладно отбивался, и плохо ориентируясь спьяну, едва стоял на ногах. Мужик, схватил его практически оглушенного за шиворот, протащил по двору и выбросил за ворота в снег улицы.

Размазывая кровь по разбитому лицу и истошно вопя:

– Бьют, служивые! – казак кинулся, спотыкаясь к коновязи и разглядев, что коня его тут нет, бросился во двор большого дома, где собралось до десятка колчаковцев.

Тут же из двора на улицу вывалились несколько вооруженных казаков, один в исподнем, но в папахе и уже сидя на коне, размахивал шашкой.

Казаки кинулись во двор к обидчику.

Хлопнул выстрел, потом ответный, явно глуше, – видимо из нагана. Вслед тут же в ближних дворах заголосили женщины, залаяли собаки.

Во дворе завязалась потасовка. Прибежавшие казаки свирепо избивали вступившихся за своего родственника мужчин: старого уже седого хозяина подворья тут же ударом по голове опрокинули в снег. Молодого сельчанина, что только что гвоздил казака кулаками, свалили на землю и взялись избивать нагайками, добавляя в запале тугие тяжелые удары коваными сапогами и в ответ на отчаянно отбивающегося мужика, стали забивать прикладами карабинов, до тех пор, пока тот не потерял сознание.

Из избы вышел на крыльцо совсем старый дед с берданой и в ответ на избиение его младших родственников пальнул над головами собравшихся во дворе казаков. Казаки настороженно остановились, но не дав перезарядить ружье, сшибли старика с ног и скинули с крыльца.

На снегу появились пятна крови, и унылая атмосфера насилия и страха повисла вокруг.

Хватов, услышав хлопки выстрелов, на неоседланном своем мерине, примчался к месту событий и едва успел пресечь расправу над несговорчивым мужиком и его семьей. Несчастных под дулами карабинов уже поставили к стогу сена на заднем дворе и теперь измывались, демонстрируя силу.

Когда Хватов подъехал, у стога стояли деревенские: согнувшись, весь в кровоподтеках знакомый ему Платон Сердюков, его старший сын Павел, бледный как полотно и старик – отец Платона. Платон Сердюков держал беспомощно обвисшую руку и, скривившись беззубым ртом, пузыря кровь на губах, слал проклятия и стыдил казаков:

− Што? Справились, вояки вшивые! Со стариками и бабами только воевать могете!

− Заткнись, старый! Мало кровушки хлебанул, − выдавил с угрозою в голосе казак Никонов и потянул шашку из ножен.

− Ироды, как вас только земля наша носит! – негромко, но внятно произнес старик и плюнул в сторону сгрудившихся казаков кровью из разбитого рта.

Казак Никонов, ощерившись, едва сдерживаясь, с шашкой в руке шагнул к Платону.

− Хватит бурагозить! Что вытворяете! Мы сюда не насильничать зашли! Прекратить! – завопил, подскочивший к казакам Хватов, крутясь на своем мерине. Конь уловил волнение хозяина и теперь сопел, раздувал ноздри, пучил глаза и все норовил кинуться вскачь, но удерживаемый жестко натянутыми поводьями и удилами, что рвали губы, только вертелся, перебирал ногами и кидал копытами снег округ себя выгнув шею, и был в этот момент необыкновенно красив.

− Отпустить! Мужиков отпустить и всем по дворам разойтись! Собираться всем! Выходим из деревни уже нынче! – в сердцах, плохо соображая, кричал Хватов и для убедительности не сдержавшись, огрел сгоряча ближнего казака нагайкой так, что у того от удара лопнула рубаха на плече и сразу окрасилась алым.

Казак охнул, пригнулся, присел и выронил карабин. Хватов, понимая, что не к месту разозлил казака, тем не менее, отметил, что его решительность вершить суд над деревенскими на собравшихся казаков подействовала.

– Кондратий, да ты че?! Мы только хотели их пугануть! Успокойся! – включился в конфликт старый авторитетный казак урядник Михей Новоконов, которому удавалось всегда по-отечески обращаться к сотнику как старшему и более опытному служаке, давно пребывающему под его командой.

– Хотите проблем? Нам ругаться с местными не с руки! – пытался донести до казаков важную мысль Хватов.

Все понемногу начало успокаиваться.

Казаки стали расходиться, переговариваясь между собой и бросая косые, полные укоризны взгляды на Хватова.

Хватов соскочил с коня, проводил Сердюковых к дому.

– Что случилось то? – обратился к Платону сотник.

– Так, в доме ночевали двое из ваших, а седня пришел после бани один из них, страмина, – совсем пьяной и давай Дашку, жену сына лапать, да тащить из хаты. «Идем в баню с казаком, спинку мне потрешь», − говорит и давай, зараза, жене Павла чуть ли не при всех подол задирать. Та ему по морде, да в крик, – вот и пришлось вмешаться.

− Я его выпроводил из хаты, так он в драку полез и привел своих дружков, – переживая произошедшее, трясущимися разбитыми губами, затягиваясь самокруткой, вступил в разговор Павел.

– Понятно. Обычная история. Как выпьют – не люди, а сброд дикарей. Но понять их можно, – считай на холоде, без нормальной еды всю зиму, без бабьего участия, – оправдывал неуверенно своих казаков Кондратий.

Успокоив казаков и проверив караул на въезде в деревню, Хватов направился к дому своего соседа Ивана Зимина.

Еще на въезде в деревню хотелось Хватову зайти и показаться Матрене, которую он знал с малых лет и хотел взять в жены, как девушка подросла. Но война спутала все планы на жизнь и, вернувшись после германца в деревню, увидел Кондратий уже замужнюю Матрену с мальцом у подола. Малец терся возле мамки и стесняясь чужого дядю, прятал лицо, утыкаясь в подол и несмело выглядывал на него, а словив ответный взгляд, снова утыкался мамке в юбку.

Выходило так, что не дождалась Матрена его, хотя если быть справедливым, то, в общем-то, и не обещала она ему этого. Он ходил за ней, приставал, давал знать, что люба она ему, но по малости лет девка все отшучивалась и серьезности в ее девичьем положении не показывала. Он собрался и ушел в войска, и вот на тебе – та, что должна, как ему казалось, рожать сыновей и дочек ему − Кондратию Хватову, вышла замуж и родила сынишку сморчку малолетнему – сыну Ивана Карцева. Сказывали, сын Ивана до сей поры не вернулся из войск, куда угодил уже позже Кондратия. Говорили, что как будто сгинул – ни весточки, ни памяти в письмеце хотя бы, так и не было получено от солдата.

Но сердце, − оно неугомонное, все хлопочет и хлопочет, и порой похлопотав, казалось попусту, требует настойчиво того, что кажется безнадежным. Уже как бы и понятно, что Матрена жена другого и довесок в лице сынка уже образовался, но тянуло Кондратия к ней. В прошлый свой приезд заходил, подарки дарил, но все впустую. Матрена его обсмеяла, − заливисто, весело, запрокинув задорно голову с тяжелой русой косой, платок цветастый, что подарил, правда взяла, но большего не позволила.

И вот решил Кондратий зайти, еще попытать счастье. Тянуло его к Матрене, казалось, и сил не было стерпеть. Правда не знал, что он ей скажет, что может предложить взрослой замужней женщине. Было понятно, что его война еще не закончилась и придется уходить на восток, но хотелось сказать о своих чувствах, что тлели − не угасали, а от этого только сильнее бередили душу.