Априори Life 2

Вадим закончил играть, резко прервав произведение, сделал несколько обессиленных шагов спиной и замер на покрытом резьбой и позолотой стуле. Выглядел он, как настоящий псих: бегающий взгляд, дрожащие руки, безвольно повисшие вдоль тела, так и не выпускающие инструмент, учащенное дыхание и гримаса полуулыбки на губах. Такой весь мрачный и торжественный. Он ведь действительно во многом был псих, и это было, наверное, одной из главных причин, почему мы смогли сработаться.

– Когда-нибудь об этом я напишу книгу, – заговорила я, уловив в его глазах заметное просветление. – «Формирование нордического характера, или Влияние смычковых инструментов на арийских мальчиков».

Он улыбнулся в ответ уже более естественно и выпрямил спину:

– Не описывай только, что, вырастая, эти арийские мальчики становятся невыносимо амбициозны, а в порыве гнева крушат головы всех, кто так или иначе начинает фальшивить. Рискуем оставить будущее без истинных виртуозов.

Я мягко улыбнулась, растворяя на контуре губ порцию привычного “яда”, и повернулась к окну:

– Мастерство и без того исчезает, чтоб его еще уничтожать осознанно, – проговорила я на выдохе. – Кругом сплошное дилетантство, а оно, знаешь ли, настолько утомляет и расстраивает…

– Меня сегодня расстроил утренний звонок об отчетности со слов: «Вадим Сергеевич, у вас есть чем застрелиться? Здесь такое дело…»

– Они по беспределу пошли, Вадим, – прервала я, вновь обратившись в сторону собеседника. Он на глазах приходил в себя, будто трансформируясь в привычное ему хладнокровие, и взгляд вновь приобрел характерную пелену инея. – Отрихтовали его так, что собственная мать долго от него шарахаться будет. Думаю, еще пара месяцев в подобном режиме и, они окончательно сорвутся с цепи.

– И это тебя расстраивает?

– Скорее утомляет, – я чуть заметно пожала плечами. – И нервирует немного…

– Тогда я сочувствую им вдвойне, – он вновь ухмыльнулся, и не спеша, поднявшись, подошел к напольному зеркалу, поправляя манжеты. – Некоторые женщины в утомленно нервозном виде способны покорить и изувечить Северный полюс. Избы и кони, лишь их завидев, прекращают гореть и скакать. Даже я, известный с юности смельчак и хулиган, откровенно таких побаиваюсь …

– Вы как всегда щедры на комплименты, Вадим Сергеевич, – я чуть с больше положенной скромностью улыбнулась и поймала его взгляд в отражение уже без тени насмешки. – Что вы мне с ними теперь делать прикажете?

– То, в чем виртуозна исключительно ты, – он продолжал настолько самодовольно оправляться у зеркала, что глаза его блестели даже через отражение. – Связать их за яйца и направиться в нужное мне русло, – пусть мальчики развлекаются.

– Как бы они потом этим коромыслом мне на плечи ни легли, – уровень сарказма нарастал прямо пропорционально его желчи в голосе. – А то получится своего рода «яичница на открытом огне»: вроде бы и куриные жаришь, а собственными рискуешь в сантиметре от раскаленной сковороды. А уж если быть еще точнее, то вашими, так как в моем случае «яйца» – понятие относительное и виртуальное. А потому огнеупорное. Абсолютно.

– А вот здесь-то, как раз, и вступают в силу твои «кулинарные» способности, – он обернулся, едва сдерживая проступающий яд в маслянистых глазах. – Негоже же в самом деле потом публичному лицу контра тенором объясняться.

– Что вы, Вадим Сергеевич, какой контра тенор?! – Я в сердцах сложила ладони на груди. – Обойдётся максимум лёгкой хрипотцой! Голос будет такой… с песочком. Знаете, даже эротично. Женщины страсть как любят диапазонные мужские голоса…

– Еще больше они любят, когда человеческий самец в возрасте пятого десятка, с нарушенной конституцией веса и редеющей растительностью на голове приносит с улицы котёночка, однако это совершенно не аргумент превращаться из мужчины в малахольного идиота.

– Ох, ну вам ли про возраст, в самом деле! – жестом отмахнулась я, сдерживая прилив смеха. – К тому же, вам ли не знать, что от моей стряпни в восторге только мухи, да и те, что умудрились не подохнуть.

– Именно на это я и рассчитываю, как на неравное преимущество.

*

Два дня спустя нам выпала честь быть приглашенными на прием в немецкое посольство. Вадим настоял, чтоб я пошла с ним. На такие приемы по протоколу следует приходить со спутницей, к тому же он хотел представить меня очередным деловым партнерам: речь шла о запуске (якобы о запуске ) новой линии производства под Москвой. Никто не верил, что Европа даст денег. Но она дала, потому что добра к искренним идиотам.

Ровно в шесть, как было указано в приглашении, мы поднимались по лестнице посольства. Вадим – в безупречно сидящем смокинге, я – в вечернем платье, с идеально уложенными волосами. У входа в просторную гостиную официант в накрахмаленной белой сорочке и бордовой бабочке предлагал шампанское. Я, как водится, поблагодарила и залпом осушила бокал, – невероятно хотелось пить. В последнее время я все чаще испытывала ничем не утоляемую жажду, – то ли от солевых отложений времени за последние периоды жизни, то ли от вездесущей пресности.

В зале было много изысканно одетых элегантных женщин. Дамы стояли кружком и беседовали вполголоса, бриллианты их загадочно мерцали и отражались в бокалах и зеркалах. Рядом группа мужчин в смокингах что-то бурно обсуждала по-немецки. Я молчала и улыбалась, – светские свои обязанности я всегда выполняла послушно, и абсолютно без удовольствия. Шампанское было безвкусным. Я все чаще встряхивала волосами в такт присущей наигранности, смеялась и фальшиво кокетничала, смотря на эти мелькающие вокруг картинки чужих жизней, и думала о том, что явно занимаю здесь чье-то место.

Тогда-то и случился у меня первый приступ…

Внезапно я ощутила настолько острую боль, что согнулась пополам и обхватила себя руками. Необъяснимо трудно стало дышать. Голова закружилась, перед глазами поплыли тысячи маленьких разноцветных звездочек. Все крупнее и ярче, все ближе и ближе, пока полностью не застелили собой обзор. Последнее, что я успела почувствовать, были подхватывающие меня чьи-то сильные руки.

*

Размеренный шум дождя стуком по карнизу вторгся в сознание. А вчера еще было солнце, я помню. Вчера много всего было. Чем только успело закончиться…

Я попыталась открыть глаза. Странный треск болью отзывался в одном из полушарий. В левом. Веки медленно, с трудом поднялись, и я увидела смутно знакомое мне лицо. Или незнакомое? Или не увидела?

– О, с возвращением, Ника Борисовна! – отозвался располагающим голосом силуэт. – Вы проспали больше суток. Выспались?

– Где я? – я чуть слышно пошевелила губами.

– Клиника Доктора Симушкина. Терапевтическое отделение, – продолжил голос, не меняя тональности. – Сейчас выпьем таблеточки и на процедурки!

– Процедурки?

То ли от удивления, то ли от резкого спиртового запаха, боль отошла на задний план, и моему взгляду снова вернулась четкость. Я огляделась. Светлые стены, окно с задернутыми занавесками – практически белыми и фигура чуть полноватой женщины, непринужденно меняющая воду в вазе с живыми цветами. Она, почти танцуя, орудовала с непослушными стеблями изящного букета, затем положила на тумбочку пластиковый стаканчик с разноцветными таблетками и весело пропела: – Примите пока капсулы, я зайду за вами попозже.

Я дождалась, когда она покинет помещение и вновь осмотрелась. Я была в больничной палате, менее всего напоминавшей больничную. Стены выкрашены матовой краской нежного светло-кремового оттенка; комод, столик на массивных колесах соответствующий общему стилю, и шкаф для одежды снабженный зачем-то даже антресолью. Помимо этого, в смежном маленьком помещении без окон размещались небольшой холодильник и микроволновая печь. Стулья и барная стойка со сверкающими бокалами на высоких ножках. Линолеум нейтральных тонов. Бамбуковые жалюзи. Из окна вид на ухоженный сад, – скамейки, фонари, вычищенные дорожки. И, конечно же, кровать с отличным ортопедическим матрасом и нарядными вышивками на наволочках. Не сложно было представить, что находилось за дверью этого больничного «номера», – интерьер первоклассной гостиницы должно быть, не менее.

Я медленно поднялась на локтях. Тело отозвалось тяжестью и ломотой. В голове – острая вспышка боли. Скопление подушек у изголовья кровати, видимо, для того и созданы, чтобы проваливаться в них от бессилия. Проваливаться, чтоб просто снова прикрыть глаза…

В дверь постучали. Я продолжала лежать неподвижно в ожидании, что это та бодрая «толстушка» вернулась за мной на процедурки, как она не менее бодро выразилась. Однако на этот раз мой локатор вероятности дал сбой, (видимо, я слишком сильно травмировала голову). Я ошиблась, – на пороге немного растерянно и виновато стоял небритый мужчина в джинсах и белом халате, небрежно наброшенном на плечи поверх мешковатого джемпера. Первые минуты мне было даже несколько трудно узнать в нем своего всегда вышколенного и статного супруга. Некогда статного. Некогда супруга…

Мужчина молча подошел к моей койке и присел на край.

– Лерка, – произнес он, глядя в сторону. – Лерочка…

Я буквально внутренностями почувствовала, что он волнуется, и от этой его заботливой интонации мне стало еще больше не по себе.

– Я прошу, – едва слышно заговорила я, не узнавая собственный голос. – Я прошу, Игорь, не называй это имя…

– Ле… – попытался он снова, обратившись в мою сторону и накрывая ладонью мои тонкие пальцы.

– Не называй! – прервала я все скопом его попытки. – Его нет больше. Ее больше нет…

И барабанящий дождь, как факт подтверждения. Глаза они ведь красноречивее слов. Так было. Так и осталось. Это, пожалуй, единственное, что осталось неизменным. Как и неизбежный приход осени. Я слишком чувствительна стала к осени, особенно, если она начиналась внезапно.

Пять лет назад осень началась резко и сразу. Я как сейчас помню этот период. С первых чисел сентября улицы уже заливал холодный дождь, и всюду веяло промозглостью и простудой. Лишь ближе к середине октября погода вдруг стала удивлять солнечными деньками. Хотя какое значение имеет погода, если за один пресловутый месяц меняешь не то, чтобы страны, – континенты. Если успеваешь проживать не то, чтобы время, – события, и воспринимаешь климатические капризы не больше, чем декорации.

Декорации «made in Italy» импонировали мне больше всего. Особенно, когда солнце окончательно садилось за горизонт. Когда густые багряные тени спускались на горы, и одна или две маленькие звездочки слабо блестели где-то на западе. В такие моменты крепкая мужская рука на тонюсенькой талии и трепетный поцелуй в висок куда более покровительственны, нежели погодные выходки в этой извечной человеческой гонке за комфортной средой обитания. Среда имеет свойство неминуемо превращаться в четверг, как известно, а для гонок давно изобретены надлежащие тому устройства.

«Устройство» призвано урчало. Я расслабленно сидела на пассажирском сиденье, сняв легкий шарф и подставив его на вытянутой руке потоку встречного ветра. В предвкушение неминуемого удовольствия я слегка запрокинула голову. Я люблю скорость. Люблю мчаться под рев мотора и гул в ушах, люблю тот сдавливающий холодок в районе солнечного сплетения и невероятную ясность мыслей. Но больше всего я любила это ощущение рядом с ним. Любила…

Игорь внимательно следил в ту ночь за дорогой, направляя машину по извилистой трассе, а я украдкой любовалась в тот момент его профилем. Мы не разговаривали. Молчание давно было для нас – некое подобие сообщничества – выражало согласие, слишком уж глубокое для слов.

Обошлось тогда без слов. С присущей закономерностью случая. И именно в тот момент, когда прогретый двигатель уже почти самостоятельно набирал обороты, а разгоряченное сердце все настойчивее требовало скорости и адреналина, очередной слепой апекс горного серпантина вдруг резко прервался фургоном, перегородившим дорогу. Дальше вспышка, рывок, его крик. Я без всякого страха выпрыгиваю через заблокированную дверь. Точнее, выпадаю вследствие сильного толчка. Скорость машины велика, я неловко вываливаюсь и приземляюсь на руки и оба колена сразу, после чего кубарем принимаю асфальт. Мне мокро и больно одновременно, но по-прежнему не страшно, и очень хочется увидеть Игоря, но не получается. Скрежет и грохот где-то поодаль заставляет сознание сжаться. Я всеми силами пытаюсь отыскать его источник, но тело отказывается даже подняться. Дышать становилось все труднее. Не закрывая глаз, я начинаю видеть темноту, красные вспышки где-то слева и длинные, сплетающиеся тени.

Приду в себя я уже в больнице, увижу тощую руку с торчащим из вены катетером и перемотанные конечности, закричу. Рядом нависнет кто-то непомерного роста и, что-то проговорив одними губами, медленно растворится.

Мы, все же, были прекрасная пара. Были. Но всегда найдется тот, кто от природы обделен такой редкой милостью, как уметь принимать чужое счастье. И сколько не проявляй в его сторону благородства, сколь сочувственно в это лицо ни улыбайся, он найдет в себе силы и выдержку, чтобы выждать момент уязвимости и направить твое же счастье против тебя. Спустя пару месяцев мы снова обрели друг друга в полном физическом смысле, однако понятие нас с Игорем как единого целого с того момента перестало существовать. Навсегда.

***

Во всем новом всегда есть свои плюсы. Плюсы новых документов, прежде всего в том, что их не нужно менять при любых бюрократических манипуляциях. Бракоразводная процессия сюда тоже относится. Вся эта бумажная волокита попросту сходит на нет, когда ее носителя тоже становится – нет. Вернее, он есть, только уже совсем не носитель.

Смена фамилии произошла сразу после выписки. Следом за ней – страна, окружение и ареал обитания. По идее и прошлое хорошо бы сменить для полноты картинки, – новый паспорт, новая виза…

Жаль они не избавляют от старых мыслей. И от воспоминаний не лечат. Со временем не оглядываться становится легче. Не более…

Переживая трагедию или личный кризис, всегда наступает определенный момент, когда доходишь до мысли: «Я все еще здесь, черт возьми. Все еще здесь. Значит, кому-то мое присутствие по-прежнему нужно. Но нужно ли мне оно в тоске, печали и неведение? Или все же найдутся силы в очередной раз подняться и продолжить движение вперед? Вот это, – вопрос».

Сил не было. Желания тоже. Но и произошедшее событие не оставляло шансов задерживаться. Оставалось только – вперед. В очередной раз, почти как инерция, а нарастающая боль – как сигнал того, что дотянулись до новых высот. И совершенно не обязательно, что там понравится, просто это неизбежность, предшествующая всему новому.

Господин «посол» всея олигархия политического строя страны все же не сдюжил тогда, – решил, не посольское это дело, «горшки обжигать». Вот был бы "вентиль", тогда – да. А за «горшки» браться не стал, сославшись на крайнюю рукозадость, присущую «послам» большинства мировых держав. Досадно было узнать впоследствии, что ради едино разовой наживы загубил себе стабильную ежемесячную подкормку в лице гос обеспечения, а нам – много комбинационную стратегию, чем спровоцировал увольнение высокопоставленного сотрудника, по совместительству – нашего человека. «Послу», конечно же, объяснили специально обученные люди в мягко-доходчивой форме, что данным поступком он попадает, как минимум, на контрольный пакет принадлежащей ему нефтяной компании. А также, в рамках уроков вежливости, напомнили, что если уж так неймётся открывать двери с ноги, то нужно изначально для этих "дверей" что-то сделать, быть чем-то полезным. Одному только статусу долго потакать не будут. Достойный люди – не станут из одного только уважения. Шлаку всегда свойственно прогибаться, но людям не дешевых понтов – нет. А меня, знаешь ли, всегда тянуло к достойному. И только благодаря этой тяге удавалось сохранить направление и не становиться говном, будучи даже в условиях полной жопы.

Жопа наступила сразу после того, как выяснилось, у кого находится вторая часть шифра от закодированного банковского счета, и каким именно образом мы стали носителями этой информации. Рам никогда не имел свойства хранить все яйца в одной корзине, что неоднократно являлось ключевым фактором во всех его стратегических комбинациях. Но на этот раз, как выяснилось, несколько просчитался в прочности дна одного из плетеных изделий. То ли прогнило оно, то просто отслужило свой срок. Однако как бы там ни было, факт оставался фактом, – на нас началась охота. На всех. Одновременно и сразу. Бескомпромиссная и хладнокровная. Одна из тех, когда цена человеческой жизни приравнивается к абсолютной дефляции. Или проще выражаясь, не значила ни черта в противовес смотрящей на тебя бездны дула пистолета. Это очень неприятное чувство. Никаких тебе картинок жизни перед глазами, как принято описывать, или причин, почему не хочется умирать. Ничего нет. Только пустота, леденящая душу и ощущение себя ненужным элементом интерьера, которому никак уже не находится место во всей этой системности и отлаженности, – то ли по габаритам не проходишь, то ли девать теперь некуда. Но и выбросить, видимо, жалко, – иначе как еще объяснить тот факт, что ты по-прежнему дышишь?

А потом ты вдруг находишь себя в чужой стране, с чужой фамилией и с абсолютно чужой историей без шанса связать концы прошлого. Кто ты? Что с тобой? Вопросы – насквозь пропитанные риторикой. Ты как зимний сад. Пустой. Деревья замерли в странных вычурных позах, чёрные, насквозь продрогшие. И вроде бы весна на дворе, и вроде бы климат располагающий, а на душе – холод. И жизнь вроде теплится, но так глубоко и слабо, что это почти незаметно. Все ушли, все умерли, а ты – опустевший сад. И нет конца и края той пустоте, как не было ее и тогда в отверстие ствола пистолета, до сих пор время от времени стоящего перед глазами. Но ты продолжаешь тянуть эту лямку до пусть не победного, но все равно конца. Ты все равно ее тянешь…

***

Я тихонько вошла в номер, отчего-то стараясь не хлопать дверью, и без сил опустилась на кровать поверх клетчатого покрывала. Рядом стоял узкий столик, на нем небрежно брошена свежая газета и узкие очки с диоптриями. Два стула, настольная лампа с абажуром цвета мокрого песка, удобное кресло, небольшой бар, на узких полках расставлены нарядные бутылки. В вазе на прикроватной тумбе – живые цветы. Их нежный запах причудливо смешивается с каким-то средством для ухода за деревом…

Я закрыла глаза и, протянув руку, сделала глоток вина, недопитого днем. Вино нагрелось и теперь казалось уже не столь изысканным. Я снова ощутила это странное колкое равнодушие. Казалось бы, вот-вот сейчас должно произойти событие, которого я так долго ждала, к которому готовилась… И что? Пустота. Снова та самая пустота. Я сделала глубокий вдох и подошла к окну. Город жил. Город дышал. Город насмешливо торопил и торопился. Я считывала его ухмылки и в полуденных пробках и утренних очередях. Со временем я слишком отчетливо поняла, что быстро в нашем мире можно получить лишь люлей в темной подворотне. Еще быстрее – пулю в лоб. На все остальное нужно иметь терпение.

И я стерпела. Я дождалась. И сейчас, сидя на краю казенной кровати, мое прошлое явно пыталось соединиться концами, но с одной лишь малой поправочкой, – я уже давно не была его частью…

*

Так и не поворачиваясь больше в его сторону, я смотрю через мокрое стекло окна. Глаза полны слез. Я смаргиваю их ресницами и прерывисто вздыхаю. Игорь накрывает мою руку и, опустившись почти впритык, шепчет мне прямо в ухо: – Я скучал по тебе, Лерочка…

– Игорь! – у меня все меньше и меньше сил сдерживаться. – Прекрати, прошу тебя! Это выше моих сил!

– Что прекратить, родная?

Он разрывал меня без ножа:

– Все это! – приняв вызов, я все же повернулась. – Ты возомнил себя Копперфильдом что ли? Исчезаешь… появляешься… появляешься и вновь исчезаешь. А я должна сидеть и в ладоши хлопать при каждом твоем появление? Так, по-твоему?

– Лерка, маленькая моя! – его голос стал еще ниже с еще более бархатным оттенком. – Ты же знаешь, почему так происходит, и это также был и твой выбор. Мы оба знали, на что идем. Я же всегда верил в тебя и всегда стремился тебе как-то помочь.

– Иногда лучший способ помочь – это просто быть рядом, – прервала его я укоризненным взглядом. – Буквально на глазах человек становится уверенней и сильнее.

– Я пришел, чтоб ты стала сильнее…

– Спасибо. – Я снова отвернулась к окну. – А теперь уходи.

И не дожидаясь, пока он встанет, я соскользнула с кровати и босыми ногами наступила ему на ботинки. Он выпрямился, но не отодвинулся и безотрывно смотрел на меня сверху вниз. Чтобы унять возобновившееся головокружение и попытаться сохранить равновесие, я обхватила его руками за торс. Мы так и стояли, почти прижимаясь друг к другу, пока я вновь не нашла в себе силы отпрянуть и выбежала босыми ногами в коридор.

Больше в палату я не возвращалась.

***

Я вышла через коридор «лучшей клиники из всех, что видела в своей жизни». Все вокруг говорило об этом – картины на стенах, цветы, низкие диванчики, журнальные столики на массивных ножках, много света и солнца. Слева от здания обнаружился небольшой кафетерий, и я вдруг вспомнила, что с самого утра не пила кофе. Врач что-то говорил мне после «процедурок» по поводу давления, слабых сосудов и вреде злоупотребления данным напитком, однако две чашки в день были для меня вполне нормой. Да, и на самочувствие всегда сказывались положительно. Я остановилась у двери кофейни, и незамедлительно вошла. Аромат свежей выпечки диссонансом после запаха медикаментов обескуражил мое обоняние. Я заказала двойной эспрессо и присела за свободный столик. Народу было немного, по массе своей постояльцы «гостиничного комплекса» и их навещающие. Диалог за одним из угловых столиков был слишком уж печальный, чтоб оставаться незамеченным:

– Наверное, все дело в том, что между нами больше нет ничего общего, кроме детей и домашнего адреса, – негромко проговорил мужчина в серой тройке с редеющими на затылке волосами.

Дама напротив в хлопковой тунике с молчаливым бессилием не сводила с собеседника глаз. Ее светлые волосы были собраны в пучок и открывали гибкую шею; высокий лоб, резко очерченные скулы и огромные глаза. Огромные и тоскливые, вмещающие в себя всю вселенскую несправедливость. В романах таких женщин описывают примерно так: «Вся в слезах, заламывая руки, она кинулась к отцу». В литературе, вообще, по умолчанию принято скакать к отцу всякий раз, когда у мужа обнаруживается пара-тройка лишних детей от тайных браков или именная дисконтная карта почетного гостя местного борделя в честь его юбилейного посещения. Конечно, в романах всегда присутствует некий перегиб, – и эта женщина была не вся в слезах, а только по пояс.

“Какой все же забавнейший в своей жестокости сюжет”, – думала я, отпивая обжигающий напиток. А начиналось все наверняка так мило и прозаично: он и она, оба студенты или молодые специалисты, без особых перспектив и со скромными доходами, объединились в семью. Он работает, устает, света белого не видит. Вечерами сидит, уткнувшись в телевизор. Она тоже работает, попутно рожая, перемывая горы тарелок, поддерживая связи со своими друзьями, с его друзьями, с их родней и вообще со всеми. Вьет гнездо, обустраивает, выстилает пухом и соломкой. Годы идут, дети растут, гнездо превращается в клетку, в которой они проводят двадцать лет. И он начинает задумываться, какого черта его жизнь прошла, так и не успев начаться? Кто-то называет это кризисом среднего возраста, по мне, так обыкновенная трусость. Нет здесь никакого кризиса, – человеку попросту не хватает смелости разобраться в самом себе, и он начинает разрушать все, к чему он прикасается. Но вот однажды он начинает пахнуть чужими духами и стричься у дорогого парикмахера. Она делает вид, что ничего не замечает. В итоге все кончается катастрофой. Она ли его поймает на месте преступления, он ли признается, что встретил и полюбил, – в любом случае его благодарность за чистые носки, тарелки и полы не в силах заменить страсть, которую он называет «настоящей любовью». Теперь он начнет все сначала, и ей тоже придется покончить с прошлым, хочет она того или нет. Она расскажет эту историю подругам, некоторое время поживет, как зомби, а потом… потом может быть, что угодно: второй брак; жизнь для себя; приступ энтузиазма к работе; всплеск агрессивности или беспорядочные связи. Да, все, что угодно, в самом деле. А может и не быть…

Я замерла, наблюдая, как мужчина подносит к губам чашку с кофе. У него был очень знакомый профиль. Впалые щеки, низкий лоб, пухлые губы, слегка дерганые жесты и нервозная улыбка. Типичные черты эгоцентризма. Было заметно, как женщина, пытаясь совладать с собой, закурила. Мужчина удивленно посмотрел на нее и ничего не ответил.

Глоток обжигающей жидкости снова перенял мое внимание и изменил взгляд на окружающее. Я смотрела прямо перед собой и думала о том, что только что услышала и о том, каким хрупким оказывается счастье. Кто-то посылает тебе огромную любовь, а потом вдруг отбирает ее, нелепо и безжалостно. И люди продолжают жить дальше, без любви, сохраняя «крепкие» семьи, ячейки общества, и смиренно прощая друг другу все выходки. Можно многое простить любимому человеку, даже то, что себе никогда не простишь. Я такая же абсолютно. Но недавно мне стало страшно. Бывает всякое, я понимаю, и какой-то один поступок не характеризует человека как личность и не изменит моего о нем мнения в целом, но любить его так же, как раньше я вряд ли уже смогу. И это не злость и обида оскорбленной души, как могло бы показаться. Это элементарное безразличие. Перед тем, как создавать что-то стоящее в своей жизни, я научилась именно ему. Это как в бизнесе – не получится добиться достойного уровня, если Вас постоянно «грызут» сомнения, и беспокоят результаты сегодняшнего дня. Преграды и искушения встречаются на любом пути и единственный выход не уклониться от курса – быть безразличным. Вы будете сталкиваться с бетонными стенами, прессами свыше тридцати килограмм на квадратный сантиметр и пулеметными очередями без предупреждения. И даже тогда, когда у вас наступит подъем, и отличные продажи будут будоражить вам голову, вы улыбаетесь, но опять принимаете безразличие. Вся сила – она в безразличии. Переступаешь и идешь дальше. И я переступила. В очередной раз. Ничего личного, как говорится….