Априори Life 2

Лариса Бутырина

Априори Life 2

Все события едва ли основаны на реальных событиях; в основу образов с малой вероятностью заложены реальные люди; любые аналогии названий, аббревиатур и мест с действительными, случайные совпадения.

Глава 1

Ира несвойственными ей широкими шагами отмеряла потрескавшийся асфальт узкого тротуара. Редкие фонари рывками выхватывали искаженный силуэт и бросали его на стены эхом отражающего присутствие. Она яростно втыкала тонкие каблуки босоножек и рывками откидывала непослушные пряди волос с лица. Ее переполняла злость и обида, разочарование и горечь, но большую часть в этом сладком коктейле занимало непреодолимое желание съездить этой мерзкой твари по физиономии. По его наглой и скользкой физиономии, так умело сумевшую усыпить ее бдительность.

Ириной была особа двадцати шести лет. В меру строптивая, порой чересчур категоричная, четко знающая, чего хочет от жизни и каким путями туда прийти, двумя вышками за плечами и музыкальной школой по классу контрабас. Ее успехи дизайнера в развивающейся полиграфической компании и непримиримое отстранение от мужчин сулили ей блестящую карьеру, но сегодня она сделала исключение…

Марат оказался очередной свиньей. Тонко и ненавязчиво он вклинился в ее плотные будни и воспользовался чистой девичьей наивностью, пусть и старательно прикрытой под маской неприступности, чем только укрепил незыблемое разочарование в мужском населении. Привыкшая к собственной правоте юная особа не сумела, да и не пыталась учиться контролировать эмоции. И когда что-то шло супротив ее четко спланированной последовательности, она злилась; когда что-то позволяло себе развиваться не по ветви ее представления, она приходила в бешенство; когда же это что-то выходило за рамки ее здравого суждения, ей обуревала ярость. Сейчас был именно третий случай…

На улице уже никого не было. Половина второго ночи в разгар рабочей недели не предполагало оживленности городских переулков, лишь редкие автомобили полуночных трудоголиков лениво ползли на сонных проезжих частях.

Ирина свернула в переулок. Низкие здания понуро жались друг к другу, составляя узкий проход, с проемами для мусорных контейнеров и покосившимися козырьками подъездов. На освещении внутреннего убранства города правительство, как правило, экономило, и, сгустившийся мрак разбивали, разве что, редкие еще горящие окна не знающих отдыха москвичей. Не хватало только надрывного скрежета проржавевших петель качающейся на ветру перекошенной двери и мечущихся вдоль строений отожравшихся крыс для идеальных декораций типичного триллера. Впрочем, как и щуплой блондинки, старательно трясущейся то ли от страха, то ли от недоедания перед квадратной глазницей кинокамеры.

Ира не тряслась. Более того, не боялась, – не было возможности. Ярость пульсировала слишком сильно и настойчиво, чтоб испытывать, хоть какие-то эмоции помимо.

Переход. Нет, не парадная часть к пасти подземки, а узкий плиточный туннель с массивными колонами, разделяющими его ровно напополам. Такие туннели обычно используют вместо мостов для переправ через железнодорожные пути, ну и в качестве временного крова для лиц без пмж в холодные периоды года. Ирина всегда испытывала отвращение к подобным социальным слоям и присущему им запаху затхлости человеческих испражнении, поэтому ускорила и без того быстрый шаг, желая, как можно скорее преодолеть возможное столкновение. Новые набойки с удвоенной силой впивались в грязную поверхность пола, эхом отскакивали от плиточных стен и гулко отгоняли жуткие впечатления от мало приятного места. Они лихо обрывая куски разыгравшегося воображения, минувшую злость, отчаяние и обиду и… бесшумные шаги в мягкой обуви, стремительно следующие за ней.

Зябкая дрожь метнулась вдруг по позвоночнику. Мгновенно. За секунду до того, как мощная рука рывком развернула ее за плечо и с силой вдавила в стену, зажав ей ладонью рот. Нежданная встреча затылка с замызганной плиткой резво отозвалась болью. Сумка глухо шлепнулась на пол, высыпая наружу содержимое, а перед глазами вдруг возникло чужое лицо. Чужое и абсолютно безразличное к твоей жизни. Только два болта пустых впадин, неотрывно смотрящих сквозь тебя, и шершавая ладонь, ползущая вверх по внешней стороне бедра. Ира попыталась рыпнуться и оттолкнуться руками от громоздкого тела, за что получила еще более внушительное уплотнение в стену. Боль накатила новой волной, и реальность происходящего становилась все более зыбкой. Происходящее выглядело объемным изображением с незамысловатым сюжетом и отличнейшей графикой, и казалось, что вот сейчас, буквально через секунду появится подтянутый красавчик, и одним движением спасет ее честь, отключив неудачливого насильника. Ну, или хотя бы усатый дядечка с обозначившимся от изобилия творческой работы животиком, в неизменной кепке и на продавленном стуле с кривой надписью на спинке «режиссер», надрывно крикнет в граммофон: «Стоп. Снято!», и суетливая кучка визажистов тут же бросится поправлять ей макияж…

Но никто не появлялся. Никто не кричал и не размахивал пушистой кисточкой по ее щекам пудру. Лишь едва заметная тень мелькнула за опорными колоннами, прежде чем нечто огромное больше человеческого роста не сбило ее обидчика собственной массой. Картинка заметалась. Освобожденная Ирина медленно сползла вдоль шершавой стены и четвереньками встретила пол. Взгляд упал на мохнатую тварь слишком большую для известных ей собак, слишком мощной спиной закрывшую ей обзор. И хруст. Хруст похожий на звук ломающейся ветки под тяжестью веса. Хруст ломающихся хрящей. А за ним, – конвульсивно дергающаяся кисть придавленного человека, чавкающие звуки объяснили ей причину таких рефлекторных движений, и, как будто подтверждая ее догадки, зверь обернулся.

Сгустки жидкости вязкими каплями свисали со свалявшейся шерсти подбородка, придавая скорее нелепый, чем зловещий вид не агрессивному с виду животному. Оно неподвижно смотрело на нее, будто бы изучая, склонив голову на левый бок. Затем медленно и решительно подошло так и стоящей на четвереньках Ирине. Запах крови резко ударил в мозг. Она заглянула ему в глаза. Глаза. Два карих почти черных зрачка беспредельно глубоких в миндалевидной впадине глазниц. Настолько правильной, будто кто-то осознано умелой рукой вырисовывал их на лощеной шерсти. Необычайно глубокие и такие затягивающие, что испуг был бесцеремонно выдавлен за рамки чувствительности. «Таких глаз не бывает», – думалось ей. «Не бывает у обычных животных, пусть и значительно нарушающих физиологию естественных размеров».

Зверь подступил вплотную. Прерывистое дыхание резко коснулось ее покрытого от волнения испариной лица. Он не отпускал ее взгляда. Он будто приковал его к себе. Но тут она допустила ошибку. Взгляд непроизвольно скользнул в сторону месива, которое совсем недавно пыталось сделать ей больно. Глупо. Как же глупо…

Ирину затошнило. Желудок делал отчаянные попытки освободиться от увиденного, сотрясая судорогой все тело. Она опустила свинцовую голову, стараясь глубоко дышать. Мир закружился, переливаясь разводами крови на грязном полу, пока зубастая пасть не в оскале – в ухмылке не сомкнулась на ее горле. Последнее, что она увидела, было выжженное на замызганном потолке перехода корявыми буквами слово «зачем?

*

Вчера я проснулся с чувством жуткого голода. Внутренности сжимались в комок, а мысли крутились исключительно в области желудка. Такие моменты всерьез подвергали сомнению, на чьей стороне все же прерогатива управления всем организмом, больше и больше в последнее время, признавая деспотизм пищеварительной системы.

На улице висел типичный июньский день, вернее его завершение. Полуденная жара постепенно стихала, уступая место густой духоте. Кухонные часы выдавали начало седьмого. Я почти всегда встаю в такое время, – утренние часы слишком суетливые, слишком слепящие и, слишком бездействующие для меня, хотя я ничего не имею против прямого солнечного света.

Я распахнул окно и вышел на лоджию. Текучий воздух лениво проник в мою обитель. Я глубоко наполнил им легкие. «Сегодня насыщенный день. Надо поесть…»

Вслед за сумраком я вышел на улицу. Бесцельно бродя по измученным жарой улицам, я встречал темноту. Голод усиливался. После полуночи, когда вариации ужина значительно сузились, я увидел ее. Невысокая шатенка с плавным формами и явными признаками сидячей работы. Удлиненные шорты с завышенной талией в меру свободные и плотные, чуть сутулая спина и быстрый шаг, слишком уж быстрый для уставшей походки после отработанных сверхурочных.

Я двинулся за ней, с каждой секундой сокращая расстояние между нами, но не приближаясь вплотную, – промежуток в двадцать шагов для меня был ничем, она же не замечала. Я следовал за ней, изучая, не скажу, что без удовольствия, тыльную ее сторону и мысленно дорисовывая, как обстоят дела спереди.

Она свернула во двор. «Хм, рыбка в сеть плывет сама».

Я выждал минуту и неслышно повернул за ней. Но меня опередили. Кислый запах пота ударил мне в нос, и угловатая тень шмыгнула из подворотни. Сгорбленная и суетливая она нервными прыжками последовала за девушкой. «Какого черта, приятель? Тебя здесь не ждали…». Я укрылся за выступом здания, мысленно прокручивая дальнейшее развитие событий. Выводы несколько омрачали мой вечер. Мне нужно время.

Двор уводил на узкую улицу, прерывающуюся через несколько метров подземным переходом. Она спускалась туда. Теперь я уловил ее страх. Тонкий солоноватый ноткой он шлейфом вился за ней, смешиваясь с окружающими запахами все активнее. Серая тень шмыгнула за ней. Медлить больше не было смысла. Я побежал. В движении меньше ощущается трансформация. Влетая в туннель, я застал ожидаемое, – безликая фигура по-свойски орудовала девушкой. Мне достаточно было пары секунд, чтоб сбить его с ног, еще пары, чтоб разодрать ему горло.

Острое амбре страха резануло мне обоняние. Я обернулся. Девушка сидела на четвереньках, выставив на меня свои ошалевшие глаза. «Миленькая… если б еще не губы, искривленные в маске ужаса, так вообще…»

Я подошел к ней почти вплотную. Дикая смесь остатков парфюма и взбесившихся гормонов будоражила обоняние. Она не отводила взгляд. Наоборот, всматривалась в меня, будто пытаясь что-то найти. «А ведь это даже забавно…». Но тут она посмотрела чуть правее, – за меня. И природный позыв скрутил ее вдвое.

«Да, милая, ты права, – двоих мне будет много. Но свидетелей я не оставляю…».

Ее горло было слишком близко…

Поднимаясь из перехода с приятной тяжестью внутри, я лениво осматривал местность. Что ж… теперь можно заняться общественно полезным трудом. Вытянута рука, таксующая «десятка» и курс на Маросейка, 16.

Ах да, забыл представиться. Максим. Двадцать три года. Оборотень.

***

– Они даже имя менять не стали? – я придвинулась к нему еще ближе, насколько мог позволить бархатный подлокотник. – Распространенная нынче режиссёрская находка…

– На этот раз, чистое совпадение, – Макс улыбнулся, сжимая чуть сильнее и без того крепкую сцепку из наших пальцев и едва заметно прикоснулся губами к виску. – Сценарий был расписан еще задолго до того, как меня утвердили на роль. До этого на нее пробовался другой персонаж, – профессиональный актер, надо отметить.

– А ты, выходит, непрофессиональный? – я усмехнулась, обращаясь к нему взглядом.

– Ну, люди годами в театральных горбатятся, чтоб хоть получить мало-мальски приметную роль, – проговорил он практически мне в ухо, обжигая дыханием прядь непослушных волос. – У меня же и мысли «играть» никогда не было, а тут – на тебе! Полный метр и выскочка-дилетант.

– У нас это называется – талант от природы, – улыбнулась я, вновь поднимая глаза на мерцающий экран.

– Природный талант, – хорошо тренируемая мышца.

А жизнь, как известно, тренер бескомпромиссный…

*

– Я никогда не забуду изумления во взгляде того маленького жалкого рекламщика мужского интернет журнала, встретившего меня однажды утром на съемочной площадке, в сопровождении режиссера, – делился со мной Макс, задолго после шумной премьеры очередного шедевра Ковальчука и скандального дебюта в нем никому неизвестного на тогда еще юноши. Юноша с того момента весьма повзрослел, обзавелся известностью, парой собственных компаний и местом в списке Forbes у самого моего сердца. Однако воспоминания дня той судьбоносной премьеры возможно стереть теперь, разве что, с памятью…

– Он надменно тогда отказался принять мою статью под предлогом, что у меня "нет имени", a теперь он был готов расстелиться ковриком, лишь бы я только снизошел узнать его. Я по глазам его это прочел, и прошел мимо, слушая и смеясь над чрезвычайной нелепостью, которую мне пересказывал режиссер и мой в будущем хороший друг. Случай был незначительный, я бы даже сказал ничтожный, но он привел меня тогда в хорошее настроение и подтвердил одну ясную мысль, что главным удовольствием, которое может давать известность, – это сила возврата с мстительными процентами за все презрение и оскорбления, с которыми встречалась каждая моя попытка продвижения проекта во времена моего начинания.

Случаи с тех пор были разные, проценты выплачивались регулярно, а начинания поднимались громко и с размахом. Откупоривание бутылок шампанского, звон стаканов, громкий гул разговоров, перемешанных со смехом лжи и лицемерия, подобно обезьяньему визгу или лошадиному ржанию, сопровождали каждый подобный триумф.

«Как долго может держаться "новая звезда первой величины" на небе кинематографа?» – пестрели заголовки глянцевых изданий. «Все это падучие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже: "Звезды, которые падают, падают – падают и исчезают!"

Но эта не падала. Продолжала светить, лишь набирая свое сияние и все сильнее затмевая собой шум зависти и нищебродства. А потом в ход пошла желтая пресса. Ведь нет ни одного «спорта», который бы критики так ни любили, как издевки над личностью, поимевшей неосторожность разговаривать на равных с теми, кто стоит ниже в умственном отношении. Но, что больше всего оскорбляло меня в его лице, это бесчисленное количество его друзей, которые были не столько друзья, сколько друзья его доходов. Они кишели повсюду, они не давали ему прохода, а себе – труда спросить его о прежней его жизни. Кто он такой или откуда он, – для них это не имеет важности. Они не интересуются, ни как он живет, ни что делает, болен ли, здоров, счастлив или нет. Для них решительно все равно. И, несмотря на это, они с каждым разом все изобретательнее старались превзойти друг друга ценностью или абсолютным безвкусием своего присутствия в наших жизнях.

– Рекламщики, как и журналисты – тоже люди, – пожимала я тогда обнаженными плечами, чувствуя его нарастающую озлобленность и горячую ладонь в области своей талии, крепко обозначающую мое присутствие и полную его принадлежность этой ладони.

– Работа у них такая, – продолжала я в его сторону, перемешивая слова со скользкими улыбками, то и дело слепла от вспышек фотокамер, и нарочно старательно шуршала струящимся в пол платьем после дежурного интервью на фоне премьерного пресс волл.

– Не стоит реагировать на провокации. Они – всего лишь проводники между идеей и публикой. Твоей идеей. Нашей. Поэтому ты не обязан отвечать на все их вопросы, – выбирай наиболее приятные и выгодные, и уклоняйся, если будет возвращать к предложенной теме. Второй раз – повторять вряд ли станут. Но главное не надо ссориться, как бы ни раздражали. Масс-медиа всегда сильнее, – именно в ее руках мощнейшее оружие по уничтожению репутации и создания имиджа.

Имидж ему создали безупречный. Репутация же скрипела как накрахмаленная рубашка, то и дело, уклоняясь от «пятен». Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не пускал ее под обстрел жидкой грязью или другими сложно выводимыми пигментами. Оракул прессы стонал, извивался, цеплялся. Он изощрялся, как только мог, лишь бы выбить жертву из морального и публичного равновесия. В ход шли все известные блядские способы – от бескультурно кустарного монтажа фото- и видеопродукции до обсуждения задней достопримечательности его спутницы с явным преувеличением существующей действительности. Это льстило в какой-то мере. В конце концов, пусть попа в женщине и не главное, однако именно она, по словам моего фитнес тренера, является центром, а от ее габаритов уже напрямую зависит устойчивость. И чем стабильнее она у обладательницы, чем сложнее с моральной у окружающих. Вот и приходилось отдавать на растерзание пытливым глазам общественности те или иные выступающие части своего тела как объект обсуждения, чтобы снять на какое-то время внимание от упомянутого выше актерского дарования. Умение вести себя сообразно обстановке, как известно, очень важный навык позиционирования. Нужно всегда уважать то место, где находишься, даже если это место – последнее в списке желаемых к посещению.

«Обстановка» прилагала все старания уличить и спровоцировать. Мне же не составляло сложности вести себя отстраненно подобно большинству. Демонстрировать томную скуку, ничем подлинно не интересоваться и лишь вовремя выставлять папарацци те или иные доминирующие факторы: грудь или губы. Тоже, кстати, не главное и не лучшее. Просто женская грудь ждёт от зрителя точной и убедительной реакции, а губы лишь подготавливают к ней.

Реакций было много. И всякий раз, просматривая отчеты, я уверяла себя, что слишком серьезно и резко воспринимаю проделки общества. А это непрактично. То, что ты показываешь окружающим – совсем не обязательно чувствовать, в самом-то деле. Ведь можно выглядеть подобающим образом, ездить на нужной машине, вести определенный образ жизни, искренне веря, что тогда вас будут любить, ценить и считать успешными людьми. Можно тоннами жрать косметику, в надежде хоть как-то украсить свой внутренний мир, и совершенно спокойно воспринимать свое порнографическое участие как дорогу к славе, богатству и счастью, где все самые смелые мечты сводятся к пластической хирургии, липосакции и сумочкам от Луи Вюиттона. И ежедневно увеличивать дозу вакцинации в мозг разговорами и обсуждениями спившихся кинозвезд в смирительных рубашках и со следами от уколов на руках. Хотя даже их я, скорее, пойму больше: чтобы воспринимать всю эту «роскошь» и не сойти с ума, нужно быть либо блаженным идиотом, либо жестким циником. А это опасная грань, баланс на которой мне приходилось сейчас сохранять.

Я часто задумывалась, глядя на содержанок, кишащих на подобного рода мероприятиях в безвкусных, но дорогих нарядах с надменными взорами на менее удачливых соплеменниц, – трудно ли так сильно зависеть от других? У них есть полные «соц. пакеты» в распахнутых на «трудовых мозолях» пиджаках, у пиджаков взамен есть иллюзия красоты в их лицах и в одной постели. А еще у них у всех есть пустота. Одна на всех. Безграничная. Она – у них в глазах. Потому что вся эта мнимая роскошь, весь этот навязанный и с радостью принятый быт – на деле лишь высокомерный фактор ограниченных способностей. Никакая это не роскошь. Это максимум комфорт, господа. И вы понятия не имеете о подлинной роскоши, если считаете, что деньгами решается все. Роскошь, которую я защищаю, не имеет никакого отношения к деньгам. Ее невозможно купить. Она – награда тем, кто однажды не побоялся дискомфорта.

***

Я даже представить не мог, настолько нелепо она может выглядеть в этом защитном скафандре большим ей как минимум размера на два. Закатанные вдвое штанины и рукава придавали ей явный вид ребенка, потерявшегося в отцовском костюме.

– И ты хочешь, чтобы я в этом ездила, – донеслось из глубины шлема.

Я не удержался и прыснул смехом. Вспышка приглушенного хохота тут же ответила мне эхом.

– Это самый маленький. На гномиков костюмов не имеем, уж прости.

– Нда… – съерничала она и демонстративно почесала макушку шлема. – Тогда хоть веревку принеси – я обвяжусь, а каску все-таки глянь поменьше, эта мне весь обзор закрывает....

– Шлем, Ника, шлем.

Я вернулся в гараж.

Если мне не изменяла память, то меньший размер мог-таки заваляться среди прочего мусора. Сашкиного сына, проводившего у меня как-то пару раз выходные. Не без экстрима, конечно же, вдали от отцовских глаз и рук, творивших в тот момент не самые чистые промыслы. Жаль, что родителей не выбирают. Возможно, тогда маленький Витя не увидел бы труп отца с простреленной головой, слившего, как выяснилось позднее, партию левого кокоса не тем людям…

Шлем обнаружился на дальнем стеллаже за ящиком автоэмали. Так и есть,– беленький с размытыми полосами с обеих сторон и единственной черной буковкой на тыльной части- S. Он стянул его и смахнул пыль: «Еще один ребенок на мою голову… Какой с меня, к черту, педагог?»

Гуманоид тем временем, придерживая штаны на манер подола, угорал над собственным отражением в тонированном стекле 'Оutlander'-а. Вот куда ей азы управления тс категории А, скажите? Ей самокат – максимум, ну ладно, велосипед… Трехколесный – не менее…

Она держала пальцы на манер пистолета и поочередно тыкала ими в свое отражение, при этом бурча что- то нечленораздельное. Мое присутствие, видимо, было для нее не обнаруженным. Последнее, что меня обескуражило, был жест матерого боксера, приложившего головой фонарный столб, стоящий позади нее. Я не сдержался и заржал в голос. Она тут же среагировала и, уставившись в мою сторону, тоже принялась заливисто хохотать.

Что- то я становлюсь неприлично сентиментальным… Черт…

Я молча стянул с нее шлем, и тут же водрузил новый, стараясь как можно скорее скрыть это упивающееся собственной глупостью лицо. Лучше б я ей пакет на голову надел, честное слово! Глаза. Ее глаза. Они смеялись. Твою же мать… Смотрели сейчас на меня в прорезь поднятого визора и смеялись. Так неподдельно, так искренне. Не помню я, где еще такие видел. И когда в последний раз так же стоял и лыбился, как идиот.

Она крепко вцепилась в руль. Я сидел сзади, максимально концентрируя внимание за ее щуплыми плечами и готовый в любую секунду перехватить управление на себя. Экипировку мы все-таки сняли, – ездить в таком виде куда более ущербнее. Достаточно было моей куртки, застегнутой с горлом, и шлема восьмилетнего мальчика, пришедшего как раз в пору.

Мы выехали со двора. Общее представление об аппарате она имела, остальное нарабатывается практикой. Медленно проползая мимо обшарпанного забора детской части двора, она явно направлялась на оживленный проспект. Я чувствовал, как пульсирует кровь в ее висках, как задерживается дыхание и, как сжимаются мышцы нижнего пресса, превращая все ее хрупкое тело в пружинку, в натянутую пружинку, накапливающую в себе потенциальный заряд адреналина. Не исчерпывающая на данный момент кладезь энергетики. Хоть бери ложку и снимай самый свежак, вкусненький и только что из печи. Какой соблазн, черт возьми… Какой соблазн.

Я сделал глубокий вдох и попытался переключиться от нее; от ее бушующего красно-желтыми вспышками ареола чистой энергии, чтобы ненароком не накачаться им до беспамятства.

Она по-прежнему напряженно рулила. Ползла по правому краю проспекта и то и дело сжимаясь в сгусток энергии при вновь проходящем мимо автомобиле. Преодолев 300 метров, которые я желал, чтоб закончились как можно скорее, я свернул ее на одинокую заводскую территорию. Раздолбанная дорога в две полосы, – как раз то, что нужно для снятия ступора новоиспеченного пилота.

Наскоро объяснив последовательность управления, пару раз отработав разгон и торможение, переключение передач и вход в поворот, я дал ей возможность познакомиться с машиной, оценить способности, пообтереться характерами и решить, надо ли это ей вообще. Спустя минут двадцать отчаянной концентрации и пыхтения, ее решимость не угасла. Ну что ж… Тогда поехали, девочка. И мы, крадясь, выхватывая выпученным глазом фары куски изможденного асфальта и убогость панорамы, выползали на трассу, только руки на контроле руля я уже не держал.

*

Сказать, что я была в восторге, – не сказать ничего.

Я с легкой иронией наблюдала, как он неспешно выкатил мотоцикл из гаража, любовно поглаживая по кожаному сидению и пристально осматривая каждый сантиметр своего сокровища, как это умеют делать исключительно мужчины.

“Ну, аппарат, ну двухколесный… Ну, тот же транспорт”, – думала я в тот момент. “Что я машин никогда не водила?”

Водила. И не плохо, между прочим. Слава богу, отец с шести лет за свой «жигуленок» сажал, – за баранку подержаться. Сколько я на его калымаге отмотала, одному богу известно, пока не умер он. От цирроза печени. С тех пор я лишь пару раз садилась за руль, но навык, как известно, штука подсознательная и легко восстанавливаемая на уровне мышечной памяти, поэтому сомнений и возникнуть не могло, что я справлюсь.

Облачив меня в эту идиотскую экипировку, он явно держал умысел поиздеваться: свисающие почти в три четверти рукава куртки, штаны, заканчивающиеся поясом в районе груди и безразмерный шлем. Я чувствовала себя вешалкой, на которую набросили весь этот прикид и заставили в нем маневрировать. Придурковатости от данного снаряжения было куда больше, чем пользы. По крайней мере, я так ощущала по себе. И ничего, кроме как веселиться над собственным видом, мне не оставалась. После недолгого приступа хохота, всевышний, похоже, услышал-таки мою мольбу, и Макс снизошел до отказа от данной клоунады в пользу его уплотненной куртки и откуда-то возникшего вдруг шлема моего размера.