Эгоисповедь

– А щас можем чайку попить, познакомиться…

– А как же мужик?… – Я не понимала своих чувств. С одной стороны, радостно, что удалось такое впечатление произвести на искушенную публику, а не только на своих родителей, но с другой – я же не собиралась пробовать себя в роли вокалистки! Это же был просто прикол, ребята!

Террор взял из моих потных рук джинсовку и усадил за ободранный столик с разнокалиберными кружками. Ник включил электрочайник, и вскоре комната наполнилась шипением.

– Нам характерный вокал нужен, понимаешь? – эмоционировал Сфинкс. – Чувства, а не фригидность эта оперная, можно и хрипы, и вопли, только чтоб личность за этим угадывалась, чтоб человеческий голос был, а не ангельский и не загробный. Понимаешь? Кстати, насчет скриминга – можешь продемонстрировать?

– С удовольствием! – и я гаркнула так, что сама чуть не оглохла, выплеснув напряжение последних минут. Стало легче. Намного.

От чая я отказалась, сказав, что меня ждут. На прощание пожала руки всем, а Террор вышел со мной за дверь, и мы вместе зашагали по коридору.

– Как тебя на самом деле зовут-то? – спросила я.

– Какая разница, мне мое имя не нравится.

– А почему?

– Оно слишком обычное и мне не подходит. Можешь называть меня Тэр, если хочешь. Ты точно придешь завтра?

Я отшутилась – мол, боишься, что я слиняю с вашими текстами? Террор ответил, что не подумал об этом. Мы как раз добрались до входной двери и прежде чем открыть ее, я пообещала:

– Я приду. И еще: можно, я буду называть тебя Теря, так роднее и теплее.

– Ну, это ж плагиат! – возмутился Террор.

Ой, пацаны, ну как дети, честное слово!

– С твоим прозвищем и группы есть, не только ники.

Теря смилостивился – называй, мол, только не при всех.

Я вышла на свет Божий еле живая, не веря, что все это было со мной и что мне теперь предстоит драть глотку под аккомпанемент четырех добрых молодцев.

– Че ты так долго, я уж издергалась! – встретила меня Мотька. – Ну и вид у тебя!

Я вяло забеспокоилась. Склонилась к зеркалу Мотькиного мотоцикла и увидела себя и в то же время не себя. Румянец во всю щеку и глазищи по пять рублей.

– Моть, прикинь, я лучше мужика! – захохотала я.

– А я и не сомневалась! – подруга крепко обняла меня, но для верности спросила: – Приняли?

Я кивнула.

– Класс! Долго упирались?

– Да чуть не угробили! Изверги!

– Не играли тебе ничего?

– Только клавишник. Меня порадовало – я играю не хуже!

Мотька насупилась из-за моей низкой самооценки и плачевного состояния моего рассудка. Может, не группа, а лажа, надо было их послушать! Как же так, не ведать, куда впрягаешься? Я махнула рукой – уйти всегда успею.

– Ты ж меня ждала, я старалась побыстрее слинять. Да и к предкам надо.

– А в кафе не посидим?

– Посидим, иначе я сдохну!

Мы пришли в почти пустое кафе, я взяла себе банку ледяной колы и, плюхнувшись на диванчик, начала громко и долго возмущаться такими экспериментами.

– Да, гениально, – Мотька накручивала прядь волос на палец, пока слушала меня, и так нахмурилась, что уголками рта чуть до столешницы не достала, – от них, наверное, вокалисты еле уползали. Представляешь, если б он что-нибудь из Gathering или Nine Inch Nails наиграл?

– Они бы ржали как кони ретивые, и я ушла бы вся в слезах. И слуха у меня нет, и петь я не умею, и мелодию я не угадала, и текстов я не знаю… в общем, полный отстой.

– И главное, не понятно, зачем оно им надо – вокальные данные-то от этого не зависят. Небось, только до тебя решили докопаться. Я горжусь тобой!

Я отмахнулась – мне же просто повезло. Матильда возразила: голос у меня хороший, и тут есть заслуга и пианино, и Кипелова, которому я самозабвенно подпевала. А Кипелову подпевать – это не Чаче Иванову, вот и голос окреп.

Посмотрев на часы, я решила, что пора двигать к родителям и, попрощавшись с Мотькой, побежала на остановку.

***

А в доме моем как всегда – точнее, последние пару лет, после переезда сестры с племяшкой. Сейчас ему три года, говорит он уже в целом понятно. Сероглазый и беленький, в нашу среднепошибистую породу пошел, что сестру радовало – не напоминал отца, хотя бы внешне. Он редко видит меня, поэтому я для него что-то вроде музейного экспоната, который он, тем не менее, любит.

Стол накрыт, будто к празднику. Мама опасалась за мое здоровье, зная о моей забывчивости поесть или о лени готовить и разогревать. Я так перенервничала сегодня, что налегла на спиртное. Оно еще быстрее отключило меня от реальности, чем она сама отключала меня от себя.

Телевизор на кухне как осветительный прибор. Смотрел его папа – с громким звуком и громкими комментариями. Нервно-занудные интонации в голосе сестры опять начали меня раздражать, малыш бегал туда-сюда, хватая что-то со стола, и беспрестанно курлыкал.

– Ну, рассказывай, как жизнь, – папа разлил вино.

О том, что прослушивалась в группе, я говорить не собиралась. Было дело, я хотела купить синтезатор, чтобы записать свои песни, которые играла только на пианино. Папа знал, что я собираю на него деньги, но не понимал, зачем мне это. В группе я играть не собиралась, а доделать собственные песни…

– …на эти глупости такие деньги тратить! – хмыкнул он.

– А на что их тратить? – привычка задавать глупые вопросы опять победила здравый смысл – я же знала ответ.

– Главное, сыт, одет, обут, а остальное все – пустая трата времени.

Так что все эти творчества, одиночества, музыки, литературы – по папиному мнению, удел бездельников, которым не приходится заботиться о хлебе насущном или стоять у плиты. Бесполезно говорить, что я писала стихи в ущерб сну и еде, потому что мне не спалось и не елось, пока я не выражу наболевшего. Я не того масштаба личность, не с графом Толстым себя сравнивать и не с «Войной и миром» – мои почеркушки.

– Нормально, – ответила я, – ученики посыпались, почти каждый день звонят.

– Ты к ним ездишь? – спросила сестра.

Я угукнула.

– Как же адреса находишь, ты же в городе не ориентируешься? – усмехнулся отец.

– Всему можно научиться. Даже таким, как я.

Теря был прав – скукотища. Уйти бы к себе, когда все обо мне забыли, но что теперь у меня? Это мамина комната, я уже не чувствую себя здесь как дома, хотя знаю, что ничего не изменилось. Только компьютера и бумбокса нет. Музыканты «Арии» и «Металлики» с плакатов смотрят на иконы. Но в этом больше нет меня, нет звучания, нет и крупицы моей жизни.

Мой отец – спортсмен, и этим все сказано. Для него тело важнее всего. Телесные кайфы составляют важнейшую часть его жизни: тренировки, футбол, банька, обливание холодной водой, вкусная пища, тепло и уют. Я не встречала человека, более внимательно прислушивающегося к физическим ощущениям. Хотя отец много читал, любил хорошую музыку и умел ее ценить, любил общаться с людьми, да и сам был, что называется, душой компании – разговора на эту тему не получалось. Хорошо и хорошо, нравится и нравится, а копни дальше… Я как-то пыталась, но быстро поняла, что разочаруюсь.

Он постоянно говорил, что надо есть больше фруктов, потому что это полезно, надо запасаться на зиму витаминами, надо больше двигаться. Какая от этой травы польза, меня не волновало, поэтому папа считал меня бестолковой чудачкой. Я не видела смысла в продлении своей никчемной жизни, которая не слишком радует, когда на каждом шагу опасность. Когда тени от веток деревьев падают на асфальт и темным вечером невозможно отличить их от перекрестья плит и от вырытых ям, когда не видишь, насколько близко к тебе машина, особенно солнечным днем – жизнь превращается в полосу препятствий, а не в источник удовольствий.

– В последнее время я от тебя ничего, кроме сарказма, не слышу, – сказал мне как-то отец.

Действительно, окунувшись во взрослую жизнь, я ощутила себя маленьким пузырем в большой ванне и еще полнее почувствовала свою беспомощность, уязвимость и зависимость от других. По натуре я гордячка и одиночка, если бы я могла обходиться без людей – прекрасно бы жила. Но, видимо, Господь решил подпортить мне физику, чтобы усовершенствовать душу. Смысл в том, чтобы терпеливо крест свой тащить и не роптать. Раньше лучше удавалось – когда жизнь не касалась. О ней всегда легко рассуждать, пока она тебя не трогает.

Сестра часто обвиняла родителей (особенно маму) в том, что они меня любят больше, чем ее – без этой телеги не обходилась ни одна их потасовка. Ну да, носились со мной в детстве, потому что я слепой была, хлебнули они со мной изрядно, что уж тут непонятного. Однако мама считала, дело в другом – как раз в этой серьезности по отношению ко мне. Я на девять лет моложе сестры, но к ней они относятся по-родительски, а не по-дружески.

После знакомства с моим творчеством родители стали считать меня кем-то не от мира сего, кем-то своеобразным и слишком много для своих лет понимающим, не в меру сильным, особенно для девушки. И конечно, таким чудам, как я, неинтересно общаться с такими обычными людьми, как они! И все равно они меня любили. Это похоже на притчу о блудном сыне, на мой взгляд – есть у них нормальная старшая дочь, нет, они в жалкой слепандере души не чают, хоть она, по сути, им всю жизнь сломала и продолжает.

Мама предложила остаться у них, но я отказалась. Папа же отказался вести меня к бабе Шуре и сказал, что глупее не придумаешь – добираться в такой час на автобусе.

– Я все-таки попробую, – ответила я, и мама пошла провожать меня на остановку.

Пока ждали автобуса, успели поговорить. Мама сказала, что ей без меня тяжело, ибо только со мной можно в этой семье нормально общаться. В прошлом году, когда я жила у бабушки и как-то заикнулась о том, что скоро перееду к ней насовсем, мама сказала, что ей будет одиноко без меня. Тогда меня эта реплика припечатала, и я передумала переезжать, и вовсе не из-за того, что с бабушкой тяжело общаться. Сейчас я окончательно заржавела или зачерствела.

– У меня такое ощущение, что мне нет здесь места больше. И раньше было немного, а теперь и вовсе не осталось. Даже физически – у нас ведь не развернуться, а малыш растет, ему отдельная комната понадобится…

– До такого возраста еще далеко, и вообще, об этом пусть мамка его заботится, мы-то при чем? Мне свои дети дороже.

– Видишь, не зря тебя упрекают в неравномерном распределении любви! – хмыкнула я.

Автобус, наконец, подошел, и, поцеловав маму, я загрузилась в него.

РЕПЕТИЦИЯ

Знакомство с музыкой моей будущей команды я не смогла оставить на завтра, поэтому, едва вернувшись домой, загрузила болванку. Сделала звук потише, чтобы не разбудить бабу Шуру и Женьку, и прилипла к колонкам. Вот это балдеж! Я не верю своим ушам! Неужели они сами так играют? Запись, конечно, не идеальная, но какая база! И судя по звуку, инструменты у них далеко не дешевые, да и сыгранность поражает. Технично и мелодично – редкое сочетание. Яркие темы, запоминающиеся переходы, классически простые, но потому и продумано-гениальные аранжировки: четко чувствуют ребята, когда вклинить акустику, когда сдвинуть темп, как разнообразить ритм и где добавить оркестровки. В общем, они не зря сравнили себя с Rainbow. Дело не в плагиате, а в общей стилистике, чтоб было понятно, в каком направлении движется стальной дракон. Примерно, потому что стиль у ребят уже выработался неповторимый, что свидетельствует либо о давнем существовании группы, либо об образованности музыкантов.

Утром следующего дня я стала читать тексты, которые мне предстоит петь. Как и следовало ожидать, они на английском, только на таком, что мне стало и страшно, и смешно. Автоматически я исправила карандашом ошибки и твердо решила поговорить на эту тему с ребятами – нельзя же мордой в грязь метить! Я попробовала спеть это уже без ошибок по намеченной мелодической линии, но запоминать мелодику не спешила – вдруг не так они ее наметили, лучше не привыкать, чтоб потом не переучиваться. Интересно, кто пишет ноты? Еще любопытнее – именно партию вокала, которую мне заботливо предоставили. Жаль, не на чем ее поиграть, а с листа я читаю из рук вон.

В час позвонила Вита и попросила познакомить ее с Мотькой – кто-то сказал, что у меня есть подруга, которая играет на ударных. Не знаю, насколько Мотьке это надо – учить кого-то дубасить по барабанам. Я позвонила подруге, спросила, как она отнесется к такому плану.

– А что, попробовать можно, не развалюсь.

Перезвонив Витке, я обрадовала ее согласием Матильды на общение. Когда и как – видно будет позже.

– Как у тебя-то дела? Не звонила по объявлению?

– Звонила, – отозвалась я, – и на прослушивание ходила. Сегодня на репу иду.

Восторгам Виты не было предела.

– Какой ты могучий талант! Даже мужики им уже не нужны, во как!

Что толку от таланта? – сказал бы мой отец. На хлеб не намажешь, и восхищаются им недолго – чаще завидуют.

Ровно в шесть я пришла на базу. Ребята еще не все собрались – не было Сфинкса, а те, кто был, коротали время за чаепитием. Встретили меня тепло и дружелюбно, будто я тут сто лет ошиваюсь.

– Терь, можно тебя на минутку? – я подошла поближе к Террору и тронула его плечо.

– Конечно! – расплывшись в улыбке, ответил он.

Чему радуется, чудик? Не знает, что я ему сказать хочу!

– Кто у вас тексты пишет?

– Я и Ник, в основном, – ответил Теря, – но если у кого из ребят хорошие стихи появятся, мы их тоже обрабатываем. А что?

Мы отошли в другой конец комнаты, я извлекла из рюкзака драный файл с текстами и мягко повела речь о том, что есть-де тут ошибочки. И как могла корректно стала посвящать его в правила английской грамматики. Террор так изменился в лице, что я с трудом сдержала приступ хохота. Брови сдвинулись, губы вытянулись в ниточку, глаза прямо-таки впились в этот несчастный лист и чуть не вылезли из орбит, а на лбу выступила испарина.

– Слушай, а почему это ты так во всем этом сечешь? – почти шепотом спросил Теря.

– Знаешь, было бы странно, если бы я ничего не секла, – улыбнулась я. – Специальность обязывает, иняз финишт.

– А-а-а! – Террор так шумно выдохнул, что ребята в другом конце помещения оторвались от чашек с чаем и воззрились на нас, но ничего не сказали. – А знаешь, это же круто! – Мой собеседник опять засиял улыбкой и пояснил: – Нам повезло еще больше, чем мы думали! Эй, ребята! Наш вокалист еще и англичанка по совместительству!

– Я так и думал, – отозвался Ник, – произношение у тебя шикарное, я еще вчера отметил. Да и тексты забугорные так хорошо знать – других максимум на куплет хватает и то с ошибками.

Вот ведь, отметить отметил, а похвалить не удосужился. Только руки на груди сложил и хмыкнул «ну послушаем…». Впрочем, обиды у меня ни на кого не было. Я вообще себя этим чувством не обременяю, и так жизнь тяжелая.

Террор попросил клавишника наиграть мне мелодические линии, пока нет остальных, я же могу потренироваться в исполнении некоторых песен.

– А когда наш оболтус придет, мы тебя поразим своим искусством! – хохотнул Цыпа, которого зовут Гришей, и он этого не стесняется. – Забабахаем мертвый концерт, потому что пока без вокала.

– А вообще, ты такую музыку любишь? – всполошился вдруг Теря.

Тут уж никто сдерживаться не стал – все так и грохнули от хохота.

– Тэр, на ней написано, что она любит! – отсмеявшись, просветил друга Гриша.

– На ней написано Metallica, а мы играем не совсем то, – Теря начал говорить агрессивно. – Ты, надеюсь, диск-то послушала? – обратился он ко мне, отвернувшись от хохочущих ребят.

Боже, в какой детсад я попала! Я закатила глаза и кивнула.

– Ну и как? – Теря сбавил шумы.

Я не была настроена петь пришедшие мне в пьяную голову дифирамбы. Пусть не зарывается.

– Ну, в целом устраивает?

– Более чем, – ответила я и отошла к Нику.

Полчаса или больше он наигрывал мне мелодии, которые потом обрастали моим голосом, правда, пела, глядя в листок с текстами, что мне не нравится – так не концентрируешься на музыке, а все внимание уделяешь чтению. Был бы у меня синтезатор, я бы поучила свои партии и пришла бы подготовленная, но петь с листа пока тяжко.

Остальные давно пришли и слушали наши «черновые наброски», окружив почти вплотную. Я раньше думала, меня такое напряжет, но на деле оказалось легче, чем в мыслях. Теперь придется все время так работать, что поделаешь. Да и пока я тренируюсь, еще и манеру свою не обрела, только чужое копирую. Причем, обладая хорошим слухом, я копировала не только манеру исполнения, но произношение, если песня на английском. Слухачам вроде меня надо петь свое, чтобы найти свою манеру. Свои песни у меня, конечно, были (я неспроста говорю об этом в прошедшем времени), но их почти никто не слышал, а самостоятельно оценить манеру исполнения я не могу. Со стороны слышно, а при исполнении не понятно.

– Ребят, может, хватит? – подал голос Цыпа. – А то вы так можете и до утра петь, а нам тоже надо дела делать.

– Ладно, тогда после мертвого концерта я готов поработать сверхурочно, – улыбнулся Ник, но улыбка его была не такой светлой и открытой как у Террора, а скорее едва заметной, как отголосок ноты ре в первой октаве. Именно отголосок, а не сама нота.

– В индивидуальном порядке, что ли? – хмыкнул Цыпа.

– Ну, хочешь, и ты посиди с нами, – буркнул в ответ Ник.

– Ой, хорош препираться, давайте уже играть! – заерзал Сфинкс.

И они начали играть, потратив минут пять на настройку. Знала бы Лика, на каких гитарах они играют – слюной бы захлебнулась! Paul Reed Smith, Les Paul и Jackson – это только те, что я разглядела. Каждый занят своим делом, каждый от этого балдеет и чувствует себя на своем месте – счастливые люди, сразу видно. Пусть в обычной жизни они такими и не кажутся, но когда играют – светятся, и такого света не спрячешь и не удержишь. Они слушают и слышат друг друга, но при этом у каждого партия со своим флером и завихрениями.

В общем, у меня праздник. Ведь, по сути, впервые слышу не профессионалов на сцене, которые на музыке деньги зарабатывают, а подвальных ребят, которые играют ничуть не хуже. Причем, играют классику, которая среди молодых тяжеловесов не популярна. Правильно сказал Удо по радио: «В наше время писали песни, а сейчас – кто быстрее запилит соло, кто громче прорычит, кто страшнее каркнет, у кого тексты кровавее». И еще он отметил, что развитие технологии портит музыкантов – у многих прекрасная запись (спасибо компам и хорошим прогам), но на сцене они никакие – не то, что играть, даже инструменты в руках держать не умеют. В общем, если существует в мире около тридцати тысяч тяжелых групп только известных (а сколько сидит по гаражам!), то, ясное дело, все из кожи выпрыгивают, чтобы этот искушенный мир удивить. Кажется, что осталось только это желание, а о музыке забыли.

Я разве что до потолка не подпрыгивала и на дифирамбы не скупилась. Да еще концерт для меня одной!

Ребята ушли, оставив нас с Ником разучивать песни. Остался и Террор – не представляю, как бы он нас покинул. Он то тихо сидел на старом диване, то ходил из угла в угол, нервно теребя подбородок, то стоял неподалеку, уставившись в потолок и скрестив руки на груди.

– Классный слух у тебя, хватаешь все на лету, – похвалил Ник.

– Спасибо, – равнодушно ответила я.

– Может, сыграешь что-нибудь сама? – вклинился Теря. – Ты же говорила, что умеешь играть на пианино…

– А я не знал! – воскликнул Ник. – Правда, сыграй что-нибудь.

– Честно говоря, неохота, – призналась я, – да и не играла я уже сто лет, поэтому мой имидж подпортится в ваших глазах.

– А я обещаю, что не буду над тобой смеяться, если ты меня стесняешься, – Ник снова отпустил ре своей загадочной улыбкой.

– Ну, хорошо, вроде все свои, – пробормотала я, садясь за синтезатор. Взяла пару аккордов, чтобы прочувствовать, как он реагирует. Чувствительный, зараза, но звук просто класс. Несколько минут я поиграла какую-то ерунду, приноравливаясь к чувствительности клавиш. Мое пианино так просто не зазвучит, клавиши надо вколачивать и прожимать сильно, а тут – чуть дотронулся, уже играет.

Наконец собравшись с духом, я сыграла инструментал собственного сочинения минут на пять, и менялось там восемь мелодических линий. В общем, мой первый и последний шедевр, за который краснеть не придется, несмотря на пресловутый ля-минор. Как ни странно, я не ляпнула ни одной ошибки, хотя пальцы ватные. Доиграв, я сорвала аплодисменты, вежливо поблагодарила слушателей за реакцию.

– Суперштука! – просиял Теря. – А чье это?

– Мое, – ответила я.

Молчание. Причем, такое резкое и глобальное, словно кто остановился перед кирпичной стеной на скорости сто километров в час, на полном ходу. Даже слышу визг тормозов и глухой удар… бдыщщщ!

– Елки-палки, ты молодец… – начал было Теря, но, видимо, передумал и отвернулся к стене.

– Ты слишком молодец, – опять улыбка Ника отзвучала нотой ре.

– Мы никому не скажем, разумеется, а то мало ли… – по привычке заулыбался Террор. – Сама знаешь, парни – народ чувствительный.

– А у тебя еще есть наработки, в смысле, музыкальные? – спросил Ник, вновь став серьезным.

– Есть кое-что, – отозвалась я.

– А ты планируешь с этим что-то делать?

– Забыть.

– А может, если тебе не жалко, мы сделаем… можем даже лирикс написать, как хочешь, или инструментал оставить – мы их очень любим, тоже часто играем.

– Мне все равно, делайте, если хотите, – с привычным безразличием ответила я. По тяжести молчания стало ясно, что парни ни фига не поняли, но за дальнейшей информацией в душу не полезли, за что я была им признательна.

– Пой дома песенки, чтобы не забыть, – напутствовал меня Ник. – Может, завтра попробуем сыграть все вместе.

У меня сердце в пятки упало, как представила эту картину. И свой голос с электрической музыкой, на дорогущих гитарах. Я же не потяну, ни за что не потяну такого!

Мы втроем вышли с базы и почапали на остановку.

– Темно уже, надо проводить девушку домой, – высказал мысль Террор, глядя в черное небо.

Тут подъехал какой-то автобус, и Ник полетел к нему, прощаясь на ходу. Мы с Терей остались вдвоем.

– Слушай, а ты очень домой торопишься? – он задал вопрос, которого я ожидала.

– Нет, не очень.

– Может, посидим в кафешке, пообщаемся? – предложил он, шаркая носком ботинка по асфальту. – Не могу так – видеться с новым человеком только на репетициях. Мы с ребятами давно друг друга знаем, сколько лет друзья, и к другим отношениям просто не привыкли…

Мы зашли в излюбленную кофейню с деревянными столами и сводчатыми потолками, взяли чайку и пирожными, сели за столик в углу друг против друга. Я ждала, пока Теря заговорит – его инициатива, пусть и предлагает тему. Как и следовало ожидать, разговор пошел легко и спокойно. В первую очередь Террора интересовала музыка, поэтому он долго и терпеливо выслушивал перечень моих любимых команд, мое мнение о блэке, мои дифирамбы ветеранам сцены и историю рок-н-ролльного воспитания (спасибо папе). Спектр моих пристрастий удивил его, но в целом устроил. Он спрашивал и о семье, об институте, о друзьях, об опыте работы в других группах, а потом мне надоела такая политика и я сказала:

– Терь, вообще-то на интервью я не настраивалась, пока еще не знаменитость. Может, и ты что-нибудь расскажешь?

Его улыбчивое лицо вытянулось, и он подался назад, откинувшись на спинку стула, будто я сказала что-то неприличное.

– Ты уверена, что хочешь это услышать? – привычный смех все-таки взял верх над ступором.

У него красивые глаза – только сейчас заметила. Как там в песне – глаза цвета кофе? И когда он улыбается, в них загораются огоньки.

– В общем, мне двадцать шесть, я старый холостяк, живу один, по выходным торчу у родителей – по старой памяти. Работаю на работе, учился в институте, а до этого в школе. Учился плохо, поэтому работаю не по специальности. Своим рОковым образованием никому не обязан, но с горем пополам закончил музыкалку по гитаре. Как перехватил басуху – убей, не помню. Просто понял, что Цыпа играет круче. С ним я знаком уже лет пятнадцать – учились вместе. Помимо музыки, увлечений у меня… – Теря закатил глаза и уставился в невысокий потолок, – нет, я скудная личность. Хотя читать люблю. Причем, все подряд, в голове бардак, но если какая-то тема впечатляет, сразу хочется об этом песню написать. Вот и пишу. Уровень моего английского тебе известен. Вот так…

– Спасибо, – я как раз доела пирожное, поэтому могла спокойно задавать вопросы. – А если не секрет, где ты учился?

– На горностроительном. Но мне это неинтересно, переключился на компы. Так, несколько программ нарисовал для одной фирмы – им что угодно можно просунуть, не разберутся. А потом… в общем, стал просто зарабатывать деньги, а жить музыкой.

– И давно вы ею живете? – спросила я, имея в виду срок существования группы.

– Мы? А, мы… подожди-ка. Играть мы начали, когда нам по пятнадцать было, а так, чтобы серьезно – ну лет семь или восемь.