Комендантский час

Вскоре все попытки штурма деревни прекратились. Командующие обеих сторон поняли, что если и дальше продолжат бездумно метать снаряды и не сдержат мощи боевого огня, то уже через несколько часов от населенного пункта, располагавшегося на стратегически-важной высоте, ничего не останется. И красные, и белые решили, что должны договориться миром, иначе победителя не будет вообще. Недолго думая, командиры двух дивизий решили встретиться в церкви, что стояла на видном месте, в самом центре злополучной деревни.

***

Проходя мимо потрепанных деревянных домов, во многих из которых окна были крепко заколочены, Семён Яковлевич Утюжнов рассматривал улицы и думал о бытности жизни на периферии войны. За весь его путь от лагеря белых до храма ему не встретился ни один прохожий. Может они спят? Да нет, куда там. Всю ночь ведь не стихала канонада артиллерийских залпов. Кто-то спрятался в погребе, опасаясь за собственную жизнь, кто-то – в сарае, и длинные шеренги домов с тёсовыми крышами казались абсолютно безжизненными. Глухой тишиной подкрашивали они утренний крик петухов, медленно растворявшийся в безмолвии, главенствующем над поселением.

Худой, подтянутый молодой человек лет тридцати был совсем не похож на усатого, грозного, полноватого отца. К внешнему различию добавлялось и бюрократическое: фамилии у них также были разными, ведь господин Утюжнов, узнав о том, что сын поддерживает «революционеров-провокаторов», в тот же миг отрекся от него. Сергей же, взяв девичью фамилию матери, продолжил исполнять, как ему казалось, свой долг перед отчизной.

И вот Сергей Семёнович подошел к часовне и, отворив старую дубовую дверь, вошел внутрь. Стены были увешаны иконами, явно сотворенными неким местным мастером, а посреди хорошо освещенного зала стояла фигура распятого Христа, украшенная красною каймой.

За заранее выставленным кем-то из священнослужителей столом, посреди комнаты, сидел генерал, ожидавший блудного сына.

Впервые за несколько лет войны увидев его, Утюжнов слегка повел пышными усами и усмехнулся: Самохин был одет в черное кожаное пальто, которое в ту пору было крайне модным у «красных». Оно делало капитана очень статным, хотя его несколько напускная небрежность в движениях отца лишь рассмешила.

– Здравствуй, сынок. Давно не виделись.

– Что есть, то есть, – ответил Сергей, стоя у входа.

– И уж точно не думал я, что увижу тебя в этой чумной одежонке.

Самохин прошёл навстречу родителю.

– А о чем же ты думал, когда отрекался от меня? О том, что я тотчас приползу к тебе на коленях и буду молить о прощении?

– О том думал, что наиграешься во все это…и вернешься домой.

– Забавно, а я и вообще не думал, что впредь тебя увижу.

– Хах, отчего же так? Уже списал отца? Вот вам, а не мою кончину, – произнеся это, Семен Яковлевич показал сыну кулак.

– Да нет, это не я списал, это история. И не только тебя, всех вас.

– Нееет, сынооок, – протянул генерал, – история героев не забывает.

– То-то и оно, героев! А ты кто? Не подлец ли и убийца?

– Щенок, сам-то будто святой!

– Твоя правда, – опустив взгляд в пол и вздохнув, сказал Самохин. – Меня война многому научила, но хорошего в этом многом с каплю в море.

– Об том и речь, настоящий офицер никогда своей чести не потеряет, ею не пренебрежет. Ни при каких обстоятельствах.

– Так ты, выходит, еще мнишь себя поборником чести офицерской?

Услышав это, генерал замолчал и задумчиво опустил взгляд на центр голой столешницы.

Самохин же снял свои кожаные перчатки и присев, наконец, напротив отца, бросил их на стол туда, куда был направлен взор Семена Яковлевича, отчего последний тотчас «опомнился» от глубокого раздумья.

– Да нет, уж черт разберет, где здесь честь, а где…, – начал Утюжнов, но вдруг опять замолк.

– Пошлость, – закончил фразу капитан и, закинув ногу на ногу, достал кисет с табаком и миниатюрную трубку из глубокого кармана собственного пальто.

– Тебе ведь вообще плевать, что честь, а что пошлость? Вам ведь слава нужна, – произнес генерал, засматриваясь на то, как сын забивает трубку.

– А ты не беспокойся, отец, слава просто так не достается, если, конечно, не дурная. Мы свою заслужим.

– Да чем же? Или разрушение отчизны для вас дело благое?

– Мы ее спасаем, от вас.

– От кого, нас? Отцов? Шелупонь, которая от рук отбилась, вот вы кто!

– Понятное дело. Для вас же все всегда должно быть под контролем, – сказал капитан, подкуривая трубку единственной не отсыревшей в коробке спичкой, – под вашим контролем. Да только глянь, до чего вы под своим присмотром страну довели? А мы для вас, выходит, просто смутьяны, что, будь ремень под рукой, быстро бы присмирели.

Командир «белых» был и сам не прочь выкурить табаку, да только совесть не позволяла сделать ему это в храме. Поэтому, стиснув зубы, он сидел, как на иголках, и стучал костяшками руки по столу.

– Нет, сынок, тут ремень уже не поможет. Только пуля.

– Считаешь, что я смерти заслужил?

– Если честно, то думается мне сейчас, что оба мы среди живых нынче ходим лишь по великой случайности.

– Случайности? Тут согласен. Только вот вы так, небось, чудеса божественные называете. Для вас ведь все, что творится, в божий план вписано.

– Может и так, да только нам Его планы на нас, – закатив глаза наверх, произнес Семен Яковлевич, – и в помине не познать и не осознать.

– Ровно потому, что и нечего познавать, отец.

– Не скажи. Бывает ведь так, что солдат чудом под шквальным огнем выживет, а на следующий день его дизентерия свалит или еще какая напасть, что в окопах водится.

– Бывает, да что-то я не понял, вы в случайности все-таки изволите верить, генерал, али в божий замысел?

– Случайности наши не случайны. Нам этого, правда, не понять: на все ведь воля Божья, что мы за волю случая чаще принимаем.

– Опять за своё! Не понять да не признать. Тьфу! Причинно-следственные связи – вот и вся наука. И случайностям, пожалуй, в нашем мире место есть. Только истинным случайностям, а не тем, за которыми создатель стоит.

– Дык мы в университетах тоже не вольными слушателями были. Когда человек видит божественный знак, но объясняет его случайностью, он просто отказывается от объяснения, ибо случаем можно все на свете объяснить, оттого он и бесполезен.

Капитан наигранно зевнул.

– Скучно-с мне с вами, батенька, а ведь нас с вами люди ждут. Так что давайте беседы наши великосветские закончим и побыстрее.

– Опять-таки, торопишься куда-то, – сказал Уюжнов, протягивая вперед указательный палец, как будто показывая отпрыску на него самого. – А ведь неизвестно тебе, кто из нас отсюда выйдет.

– Угрожаешь мне, старик?

– Нет, лишь предлагаю решение проблемы.

– Что тут решать? Уступите дорогу. А лучше – присоединяйтесь к нам. Мы люди щедрые, про прегрешения чужие быстро забываем.

– Э нет, сынок, – засмеялся генерал, – тут ты просчитался. Не уступим мы, потому что за нами Россия и отступать нам некуда. И не присоединимся. Иначе несдобровать.

– Да полно у нас ваших. Ничего, одумались. Это ведь по-христиански, как вам нравится – раскаявшиеся грешники.

– За богохульство свое ты еще ответишь, – сказал генерал, но увидев, как Самохин перекинул дымящуюся трубку из одного уголка губ в другой, тут же добавил, – хоть и не сейчас. Так вот. Мои люди к вам не пойдут и не потому, что чего-то бояться. О нет, мои ребята страха не ведают, потому что знают, за что борются. А вот вы – зло, le mal dévore le mal*. И не за горами тот день, когда друг друга стрелять начнете, потому что святого в вас нет, а за идеалами – пустота. Как только поймёте это – захотите пустоту кровью наполнить, да не получится. Ведь пустота та – зияющая бездонная хлябь. А человек, погрязший в насилии и бесчестии, уже и не человек вовсе. Кто-то скажет: « Животное!», но нет. Животные своих не убивают, не терзают пытками, не травят ядами и страхом. Люди, вкусившие плоти, животными не становятся, они становятся нелюдями. А такие, сынок, долго не живут.

– Слов много, а толку мало.

– Так давай за дело браться. Я уповаю на Бога, а ты, выходит, на себя и свою удачу?

– Допустим.

– Коли есть у Господа на меня план, то не пропаду.

– А я уверен, что случай – самый верный судья.

– Вот и пускай оружие рассудит наши поверья, – сказал Утюжнов и достал из кобуры потёртый наган, – сыграем в русскую рулетку.

– Эва как! Стращать смертью меня решил?

* – Зло пожирает само себя.

– Не думаю, что тебя такими пустяками напугать можно, – произнёс генерал, разряжая барабан своего револьвера.

– Просто будем друг в друга стрелять?

– Пускай каждый сам себе судьёй будет.

– И палачом….

– А почему нет? – усмехнулся генерал. – Война идёт уже давно, а значит, у нас с тобой грешков-то накопилось, ой, накопилось.

– Значит, будем про грехи рассказывать?

– Перед смертью принято исповедоваться. Не зря мы в храме. Или считаешь, что и то случайность?

Генерал зарядил один из патронов в барабан и раскрутил его, после чего положил наган на стол.

– Да, отец, не ожидал, что так все извернется. Но я с тобой сыграть готов, только первым начинай. Старшим надо ведь уступать.

– Думаешь, на тебя местечка в аду не найдётся?

– Ад давно уж на Земле, как и все его черти.

Семён Яковлевич откинулся назад и стал что-то вспоминать. Собрав всю волю в кулак, он начал свой рассказ.

– Шел 1819 год. Ты был еще в корпусе кадетском на Волге, а я уже гонял ваших «красных» псов по всей Луганщине. По ранней весне прибыли мы в село. «Нахабино», вроде, звалось.

Вошли туда, а там и нет никого. Тихо так. Только из одной трубы дым шёл. Ну, к ней мы и отправились. Дом был старым, ветхим, к нему по еще не сошедшему снегу вёл след саней. Оказалось, что живет там, в избе, одна бабулька, лет шестидесяти. Вроде обычная бабка, улыбалась постоянно. Наверное, это должно было насторожить. Но на войне так резко все переворачивается, что даже улыбка чужая, но искренняя, заставляет вспомнить мирное время и смягчиться.

Бабка та таскала дрова с другого дома, кем-то брошенного. Сама уже была не в состоянии их колоть.

У меня солдат шесть было. Больше для разведки-то и не надо. Остальные остались припасы ждать в городе. А мы все голодные, как волки. Она нас усадила за стол и говорит: «Ой, молодцы, да что же это такое творится? Чтобы русский человек на другого русского шёл, как на иноземца какого, э-ээх! Не могу понять иль вынести, уж ни сил, ни смётки нету».

И бросилась старая плакать.

Мои парни её, конечно, принялись успокаивать. Даже что-то веселое рассказали, подбодрили старуху. Оправившись, она сказала, что гостей не ждала, но нам очень рада.

– Я вам сейчас пирожков напеку, – полезая куда-то, бросила бабка, и тут у всех настроение поднялось. Потом она на стол полведра самогона, вытащенного из погреба, поставила.

Ну и началась пирушка. Тут и пес её выбежал, а она сама где-то там с тестом колдует. Наконец принесла она пирожки. Все румяные, как один. На стол поставила, а сама не ест. Ну, мои хлопцы как налетели! Еще бы, не ели ведь уже сколько! А я сижу и не ем. Будто что-то держит.

– А муж твой где, бабка?

– Да помер давно, от воспаления какого-то. Ты кушай, кушай.

– А остальные деревенские куда делись?

– Убежали, как про войну-то в наших краях услышали. Ты ешь, ешь.

А мне все в голову не идет, что в других деревнях люди с голоду пухнут, а тут пирожки с мясом жрут. Ну, я взял один, подозвал собачонку и бросил её под стол.

Псина понюхала и убежала.

– Ты чего едой разбрасываешься? – крикнула бабка, и увидел я, как глаза ее налились злобой. И тут один из моих лейтенантов говорит: «Что-то мне нехорошо». Поплохело ему, глаза покосились и рухнул бедолага на стол лицом.

«Ах ты тварь!» – крикнул я, вскочил и вцепился хозяйке в горло.

«Чуял ведь что-то неладное, у других в деревнях крохи на столах долго не задерживаются, а у тебя!» – говорил я, пытаясь совладать со старухой.

Тут кто-то сзади пьяным голосом: «Семён Яковлевич, вы что творите?»

– Она отравить нас решила! А остальных что? Тоже на ужин зазывала? – выдавливал я, пока глядел на её синеющее лицо.

– Ты что творишь…. я ничего не делала! – кричала бабка слабым голосом, растерянно сбиваясь с мысли.

– Сразу мне твое холеное лицо не понравилось, упитанное слишком для здешних мест! – сказал я и бросил ее в сторону.

Тут собака стала гавкать, и я, достав пистолет, застрелил её. Схватил после этого со стола офицерское ружье и рубанул хозяйку прикладом. Она повалилась от боли на пол.

Я её вытолкнул из дома и заставил дорогу к проруби показать. А она всё каялась. Говорила, что по-другому не могла, что даже не помнит, как они с любимым начали деревню-то свою травить и выедать. Сначала всю скотину сожрали, потом и за кошек с собаками взялись. Но своего пса не съели. Знаешь, что она мне сказала? «Жалко его было». А человечину ей жрать, выходит…. Ну ничего. Я ей пулю в затылок всадил, а тело в воду сбросил, чтоб не оскверняла духом своим могилы тех несчастных, кого она к себе до того заманила.

Вернувшись в избу, понял я, что нет у меня больше отряда. Все лежали лицом вниз с пеной у рта. Так я по собственной глупости и потерял шесть человек. А потом в погребе и останки мужа её окаянного нашел.

– Стыдно? – спросил Сергей Семёнович.

– Не то слово. Да только что уж теперь? Ну-с, может, Бог и простит, – подумал Семён Яковлевич и поднес к виску револьвер. Зажмурившись, он нажал на курок, но услышал лишь сухой щелчок. Выстрела не последовало: патронник оказался пустым.

– Теперь твоя очередь, капитан, – сказал Семён Яковлевич, глубоко вздохнув.

Утюжнов положил на стол пистолет, а его сын достал из кармана пальто немного табака и вновь принялся забивать трубку.

– Что ж, я поведаю тебе, отец, историю, случившуюся со мной на Юге. Туда меня и мой кадетский корпус переправили для отдыха, но из-за войны наши каникулы отменились, а нас в срочном порядке стали перебрасывать в Краснодар, для охраны сельхозугодий.

Было мне тогда 17 лет. Молодой, глупый мальчишка, как и все из моего корпуса, что с нас взять? Дали нам винтовку, мосинку третью. А патронов дать – то ли забыли, то ли не захотели расточаться, в общем, боеприпасов не было. Так мы и охраняли отары овец, с «пустыми» винтовками.

Как-то раз начали с поля бараны пропадать. С нас естественно шкуру дерут, а мы что? Никого за километр не видать вокруг ночью! В чистом поле стою, как дурак, и к звукам прислушиваюсь. Но нет. Никого.

Прошло так несколько дней, и вызвали нас к начальству на отчет. А мы что? Глаза в пол уставили и ждем, когда нам «вольно» скажут.

–Кто ворует баранов? – спрашивают нас.

А мы и не знаем, что ответить. В итоге друг мой – Мишка – придумал систему оповещения. Мы натянули нитку по всему периметру пастбища, а к нитке прицепили колокольчики. Оставалось только ждать.

Дежурим первый день – ничего, второй – ничего, третий день – ничего. В четвертый день в карауле стоял я. И вдруг слышу! Кто-то явился….

Я быстро бегу туда и вижу, как небольшого роста мальчик убегает с барашком на руках в сторону леса. Долго я за ним бежал и только среди подлеска догнал. Пригрозил винтовкой, а он говорит: «Я знаю, что патронов нет. Убери ружье». Я убрал ружье, но достал из кармана кортик.

«Нож у меня настоящий, не сомневайся» – сказал я.

Мальчик опустил на землю барашка, а я вдруг услышал шорох в кустах неподалеку. Приготовившись к бою, я услышал мужской голос: «Не надо! Не трогай его! Я все объясню».

Передо мной появился мужчина, лет сорока, не славянской внешности. Он подошел к мальчику и что-то сказал ему на непонятном мне языке.

– Мы живем в лесу, и у нас нет возможности работать.

– Цыгане?

– Да. Мы бежали из родного села.

– От погромов, небось?

– Да, еле ноги унесли. Наш дом разграбили, да и не только наш, – сказал мужчина и я заметил, что он хорошо говорит по-русски.

– И как тебя зовут?

– Меня – Джура, а это Алмас, – повторил мужчина, а мальчик улыбнулся. – У меня еще две дочки, и одна из них беременна. Её мужа убили….

Тогда я пожалел их и сказал, что они могут брать по овце в неделю, но только когда я дежурю. И они согласились, пообещав покинуть эти места сразу, как только стихнет их розыск. Всю дорогу обратно я размышлял над тем, что есть люди, способные воспользоваться даже самым мерзким временем ради наживы.

После этого жизнь шла своим чередом. В дни своего дежурства я держал колокольчик, чтобы он не звенел, когда приходит Алмас. Как мы и договаривались, он брал одну овцу и уходил. Я выбирал тех, что поменьше или больны. Начальство было недовольно, но сделать ничего не могло. Лишь выдало патроны к винтовкам.

Так все и происходило в течение 3 недель, пока я не заболел. Лежал с гнойной ангиной, да такой, что и чаю хлебнуть было тяжело. В дежурство за меня вышел Мишка.

На второй день мне стало легче, но он вновь решил подменить меня на службе. И вот настал третий день. Я лежал еще больной, но уже спокойно разговаривал и пил чай. Вдруг, среди ночи я услышал звук выстрела. Выбежав на поле, я сориентировался и побежал туда, где обычно дежурил. Было темно, но глаза быстро приноровились к темноте. Вскоре я увидел Мишу, который лежал на земле с окровавленной раной в животе. Когда я приблизился, стало ясно, что он уже мертв. Оглянувшись, я увидел удаляющийся силуэт маленького мальчика.

– Вот же урод! – воскликнул я и побежал в штаб. Схватив капитанский пистолет, я вскочил на лошадь и поскакал за Алмасом.

Много мыслей я тогда перебрал в голове. Думал и про то, что зря согласился на сделку, и про то, что мог уже и сам выйти в дежурство этой ночью. Про то, что я даже Мише, моему близкому другу, не рассказал о своем договоре с цыганами.

После недолгой моей поездки я остановился у большого дуба, где и жила семья Джуры. Но вместо неё я увидел только кучу грязных тряпок.

«Решили бежать? Далеко не уйдёте» – подумал я и, вновь вскочив на коня, поскакал наперерез разбойникам. Красная пелена застелила мне глаза. Я пришпоривал лошадь так, что порой казалось, будто мы несемся быстрее света. Наконец вдали я увидел силуэты и повозку. Это были они! Достав из-под рубахи свой наган, я начал стрелять по Джуре, который был у них за кучера. Одним из выстрелов я ранил его в плечо, и он, вскрикнув от боли, стал останавливаться, ведь если бы он свалился с телеги, то погибли бы и его дочери.

Я подскочил к нему и, спрыгнув с коня, направил на него пистолет.

– Мы не хотели! Тебя просто давно не было видно! – кричал Джура.

– Раньше надо было думать, – сказал я и выстрелил ему в грудь.

Бездыханное тело цыгана упало на пыльную дорогу. Тут из повозки выпрыгнул Алмас с обрезом ружья, которое я без труда выбил у него из рук. Он стал кричать о том, что расскажет о нашем договоре, и за пособничество преступникам меня повесят.

В этот момент я представил суд, который действительно мог приговорить меня к казни. И тогда сомнений не осталось. Я выстрелил парню прямо в голову. Близлежащую местность огласили голоса цыганских дочерей, сидящих в повозке. Одну из них я застрелил из пистолета, вторую из обреза мальчишки. После этого, погрузив труп их отца в повозку, я отправился назад в село. Остальные тела я спрятал в лесу, ибо за убийство ребенка и женщин, одна из которых носила ребенка, мне грозило повешенье. За кражу табельного оружия офицера мне грозило 20 ударов плетью. Однако все обошлось. За проявленный героизм я был награжден новым званием – сержант. А спустя неделю, ночью, сбежал из села в страхе, что меня разоблачат. Так я и попал к красным.

– Да уж, значит, показал своим тело цыгана?

– Показал, а тела детей спрятал в лесу, там и покоятся.

– Совесть не мучает?

– Мучала, до недавнего времени. А потом она затихла. Надоело ей скулить целыми днями о том, что было. Этого ведь не изменишь.

– Твоя правда, – сказал Семён Яковлевич.

– Видать, не суждено покурить, – сказал капитан и, вынув изо рта трубку, приставил к голове револьвер. Жутко улыбнувшись, он нажал на курок, но пистолет смолчал.

– Опля! – сказал капитан и, встав со стула, отправился к иконостасу, чтобы вновь закурить трубку. Теперь – свечкой.

– Будь добр и мне огонька захвати, – сказал генерал, достав из кармана свои сигареты.

– Я думал, что это грех, – сказал Сергей Семёнович.

– Ай, черт с ним! Перед смертью не надышишься, – ответил ему Утюжнов.

Самохин взял большую свечу с подсвечником, стоящую справа от иконы Божьей Матери, и поставил её на стол перед отцом.

– Благодарствую! – произнес тот и уставился на сына. – Может, махнемся? Ты мне трубку, а я тебе сигареты, а?

Сын генерала молча положил свою трубку на стол и подвинул к отцу. Тот, в свою очередь, протянул Самохину пачку сигарет.

– Ваш, так сказать, ход, отец, – сказал капитан, садясь пред Семёном Яковлевичем.

– Да, была у меня одна история, да только запамятовал маленько. Ну да ладно, вспомним по пути. Дело было так.

После того, как я остался один, чудом избежав отравления у той бабки, я понял, что близлежащие деревни под контролем у «красных». Неожиданно, я обнаружил, что нахожусь в кольце, и деваться некуда. Была зима, и морозы в тех краях стояли страшные. Чтобы выжить, решил я идти через болота. Но до них еще надо было добраться.

Прихватив немного патронов, дабы путь не обременять, я начал поход. Шел я долго, только на ночь оставаясь наедине с лесом и волчьим воем. На третий день моего странствия я вдруг услышал неподалёку крик. Явно кричал молодой парнишка. Побежал я туда, а там и в правду парень. Лет тринадцати мальчишка.

Вижу: лежит на снегу, а нога в капкане медвежьем. Подбежал я, выхватил ножик свой, да и стал пленника вызволять. Нога вся перебита была, все вокруг в крови, а он глотку рвёт.

В общем, спас я его. Даже ногу чем-то из своего подвязал, и оказалось, что он-то от «красных» бежит. Ваши псы его семью заживо в бане сожгли, а он сбежать успел. И прямиком в лес. Решили мы вместе путь держать. Я ему палку нашел, чтоб он опираться мог и ходить. Он говорит: «Доберемся до родника, который не замерзает, там и разойдемся!».

Я согласился, ну и пошли мы. Да только вот не дошли! Красные до нас быстрее добрались и…убили парнишку.

– Просто добрались и убили? – спросил капитан.

– А что, пытать должны были? Эх, до сих пор себя корю…, – говорил генерал, нахмурив брови и опустив взгляд.

Сергей Семёнович выпустил пару клубов дыма, вынул изо рта сигарету и, подвинувшись к отцу, сказал: «Чего темнишь, отец? Аль чего и перед самой смертью не хочешь рассказывать?».

Генерал поднял глаза и сердито взглянул на отпрыска: «Больно ты говорлив стал, сынок».

– Темнишь, темнишь. Вижу я это. В самом деле, хочешь ты эту историю в могилу с собой захватить?

Сергей Семёнович вновь уставил взор куда-то вниз.

– Ладно, вот как все было.

Шли мы с этим пареньком мимо родника. Того самого, о котором обмолвились заранее. И вдруг слышим: крики и топот коней.

« Красные нашли!» – крикнул парень и, бросив палку, стал, прихрамывая, убегать. Я бросился к воде. Там по весне много талой воды стекает, поэтому целый ров образовывается. Но еще рано было, холодно, воды мало. Я спустился быстро в этот овражек, а парень то, Сашкой его звали, не мог из-за ноги. Спотыкнулся он, да и свалился вниз. Я к нему подбежал, а он орет. Я вниз посмотрел, а у него гангрена началась. Нога под тряпкой почернела. Ну, я его оттащил, а он кричит! Громко кричит, и сделать с собой ничего не может. Я ему рукой стал рот затыкать, а без толку! И слышу уже, что близко красные подошли. Он все орет да ногу пытается схватить, а она кровоточит, и кровь прямо в ручей проливается . Тут слышу: выстрелы! Видать, захотели, чтоб мы сами к ним вышли, испугавшись. А Сашка-то все не заткнется. Ну, я и решился. Схватил за голову и в воду опустил. Он стал о воду руками бить, вырываться, но я его крепко держал. Он все пытается ухватиться руками за что-нибудь, а я не даю. Вдруг прекратил он барахтаться. Руки опустил, и кричать перестал. Ну, я его и стал оттаскивать от воды, чтоб труп «красные» не увидали. Прижал его к себе, а сам к краю оврага теснюсь, чтоб сверху было не видать. Так они меня тогда и не нашли, а Сашка все там же, у ручья лежит….

Генерал взял со стола пистолет.

– Совесть замучила! Так что надо бы с этим и закончить, – произнес он и, поднеся к виску оружие, нажал на курок. Однако выстрела вновь не было.

– Похоже, Всевышний уже меня простил, – сказал Утюжнов и достал из кармана брюк платок, чтобы вытереть капли пота со лба.

– А может, на небесах тоже за нами наблюдают и просто хотят, чтобы представление длилось подольше? – спросил Сергей Семёнович, вдыхая табачный дым.

– Всё может быть, сынок, – сказал генерал, убирая платок назад в карман.