Камыши

Впрочем, деньги доставались непросто: контора отправляла агентов только в самые лютые районы города, в дома, где ранее не удалось решить вопрос через управляющую компанию или ТСЖ. Соответственно, ежедневно был риск получить ножом в теплый бочок за то что ты потревожил чей-то пьяный сон и «пытаешься развести нормального пацана, как лоха». Хождение по бесконечным хрущевкам и брежневкам напоминало русскую рулетку, когда стук в каждую новую дверь – это нажатие на курок: тебе могут поставить подпись, поднести чарку, угостить калачами и караваем, мол наконец-то в наши пенаты проведут оптоволоконный интернет, а могут попытаться зарезать.

Несмотря на некоторый психологический дискомфорт нашего дела, мне нравилось бродить по подъездам и общаться с людьми. В большинстве случаев они посылали меня нахер и подписи не ставили, полагая это каким-то разводом, но в процессе общения с ними я чувствовал себя участником этнографической экспедиции или социологом, высоколобым мужем в пенсе, а не бледным студентом в порванных кедах.

Обойдя тысячи квартир, я натыкался на откровенных психов, алкоголиков, людей с белой горячкой, хохочущих женщин, старух, угрожавших навести порчу, старух, пытавшихся навести порчу прямо здесь и сейчас и бесчисленное количество откинувшихся урок. Обычные, нормальные люди попадались тоже, собственно говоря, их было большинство, но они не задерживались в памяти.

Однажды я, как обычно, постучался в квартиру. После некоторой возни дверь открыл седой, всклокоченный дед в тулупе и валенках. У многих стариков, которые мне попадались, глаза были мутные, безжизненные, а у этого из-под очков смотрели веселые, живые глаза, черные, как угли. Дед пригласил войти. По опыту я знал, что лучше не входить, так удобнее сбегать вниз, если кто-то вдруг решит запереть дверь и пообщаться с тобой более предметно. Но тут вошел. На кухонном столе лежала огромная, старинная книга в кожаном переплете. Почему-то я подумал, что это псалтырь. Дедушка спрашивал меня про кабельное телевидение очень дотошно. «А сколько каналов?», «А как платить?», «А как настраивать» и прочее-прочее. Он смотрел на меня, будто кобра, а я все отвечал, отвечал, отвечал. Прошло около получаса. «Подпись поставьте, пожалуйста», – попросил я, протягивая листок. «Я поставлю, конечно, только у меня телевизора нет, ха-ха-ха! – засмеялся старичок. – И не будет, ха-ха-ха!» Я медленно вышел. В следующей квартире меня без лишних разговоров послали нахрен.

Пни из каслинского литья

Мужчина, похожий на сильнопьющего Сергея Эйзенштейна, угрюмо стоял возле памятника Первой учительнице и продавал всякую чепуху. У продавца были всклокоченные кудрявые волосы, высокий лоб и лицо в серых, глубоких рытвинах. Казалось, будто в Эйзенштейна выстрелили мелкой дробью, перепутав его с лисицей или глухарем. В нем, кстати, имелось что-то от глухаря – хорошо заметная строгость, несмотря на довольно ветхий, унылый вид.

Брат-близнец режиссера разложил товар прямо на бордюре, поверх бархатного знамени какого-то артиллерийского полка. На полотне поблескивал стандартный набор уличного старьевщика: значки, старинный подстаканник, столовое серебро, швейная машинка «Зингер» и пеньки из каслинского литья. Это был самый странный товар в ассортименте Сергея Эйзенштейна – три увесистых чугунных пня.

Каслинский завод архитектурно художественного литья за полтора столетия отлил множество статуэток, тысячи вариантов. Например, чугунный павильон, выставленный в Париже в 1900 году. Громадина с изысканными узорами настолько очаровала французов, что они отдали павильону гран-при на всемирной выставке. Или маленького крепыша-мамонта с откручивающимися бивнями, который несколько лет стоял у нас на подоконнике. Мамонта мне отдал сосед – пожилой урка дядя Миша. Однажды ему очень хотелось выпить и он под залог мамонта попросил у меня 300 рублей на бутылку. Когда я ссудил деньги, дядя Миша бодро достал статуэтку из внутреннего кармана безразмерной куртки и наспех рассказал, в чем же прелесть железного каслинца. «Это мы еще в 70-е делали, по молодости лет. Берешь слона, вот так в шарф заворачиваешь, узлом – объяснял дядя Миша – и получается кистень.» Деньги сосед не вернул, поскольку, прикончив бутылку, той же ночью взломал ларек и уже на следующий день поехал в СИЗО. Мамонт остался у меня, в минуты печали я брал его с подоконника, заворачивал в шарф, как учил дядя Миша, и размахивал получившимся кистенем, словно нунчаками. Убивал чугунным мамонтом демонов уныния.

А тут, значит, пни. Если к мамонту не имелось вопросов – он практичный и красивый – то пни казались монструозными и нелепыми. Кому придет в голову поставить в сервант три иссиня-черных пня? «А это что такое?» – спросят гости. «А это, знаете ли, пни», – ответите вы. Сложно сказать, чем руководствовался скульптор завода, когда решил отлить подобный сюжет. Наверное, подозревал что-то. Что-то подозревать начал и я.

Пенек – символ умиротворения – сухой, кряжистый пень. Он никуда не спешит, никуда не растет, он завершился, закончился. Когда-то в его ветвях гнездились птицы, а теперь они улетели – ни птиц, ни ветвей, ни ствола. Дерево сожгли в печке, или наделали из него скалок, гробов и колотушек. Остался один пенек, из него ничего делать не стали. А зачем же он тогда нужен? А чтобы на нем сидеть! Когда весь мир начнет лететь в тартарары, можно бегать туда-сюда, как дурак, а можно сесть на пенек и тихо поглядывать по сторонам. Это всяко лучше бесплодной суеты и истерик.

Чугунные пеньки напоминают о том, что все завершается. И птицы прекращают петь, и ветви более не шумят, и ноги ходят с трудом, зато есть удобный пень. Пожалуй, набор, каслинских пней – это лучший подарок на день рождения! Он поможет имениннику не размениваться по мелочам и настроиться на особый философский лад.

Сергей Эйзенштейн продавал их по 400 рублей за штуку.

– А нафик они нужны, эти пни? – На всякий случай спросил я, понимая, что обязательно куплю их и поставлю в сервант.

– Да это так-то – карандашницы. – Ответил продавец. – А еще их как стопки можно использовать, там граммов по 70 примерно. У меня дома такие, так мы из пней водку пьем.

Сергей Эйзенштейн явно повеселел, заметив, что я достаю портмоне. Придет домой, никуда не будет спешить, порежет сало с лучком и накатит огненной воды из чугунных каслинских пней. В этот вечер он замедлит жизнь и будет созерцать в тишине.

Дом со львом

Когда я пришел работать в компанию, которая продает саженцы и семена, мне искренне обрадовался только один человек – 35-летний конторский водитель Коля. У него была черная “Лада-приора” и кустистые брови, делавшие его похожим на молодого Брежнева.

Выездов было мало, поэтому большую часть времени Коля либо мечтал, ерзая на крутящемся стуле, либо что-то ремонтировал. Никто не подумал, что водителю может понадобиться компьютер и ему поставили просто стол. Чтобы не скучать, водитель паял сломанную оргтехнику: наушники, мышки. Офисные тетки любили Колю и приносили ему сгоревшие плойки и утюги, которые он починял, тихо напевая на своем крутящемся стуле.

По местной легенде несколько лет назад Коля пришел устраиваться на работу электриком и приволок с собой паяльник, но произошла какая-то заминка – в электрике отпала необходимость, срочно потребовался водитель. Коля пожал плечами и пригнал “Ладу-приору”, паяльник он на всякий случай оставил в конторе.

Коля чем-то отчаянно напоминал своего тезку из фильма “Облако рай”. Он умел удивляться и радоваться буквально всему: ему нравились семена, он обожал саженцы, Коля создавал впечатление практически юродивого, но очень ответственного человека. Когда все вокруг были недовольны, он находил парадоксальные способы радоваться. Например, однажды ему понравился дом и он ездил на него смотреть. Это был старый, сталинский дом на окраине города, с полуистлевшими, осыпавшимися барельефами.

Когда-то верхние этажи здания выкрасили в бордовый цвет, отчего со временем дом стал походить на облезлого петуха. Жили там такие же облезлые, блеклые старики. Но в этом унылом ветхоаварийном здании имелась примечательная деталь – у входа в одну из парадных медленно тлел и разрушался бетонный лев, напоминающий циркового: он стоял в подобострастной позе на задних лапах, поджимал передние, а на сомкнутой пасти держал каменный шар. Точнее, кусок шара – вторая половина еще во времена моего детства отвалилась, обнажив арматуру. Я жил неподалеку и всю жизнь, проходя мимо, тоже заглядывался на льва. На пожухлый дом со львом ездил смотреть и Коля.

– Я, знаешь, такой дом вчера видел. Со львом! Бетонным, конечно. Видал такой? На улице Красных летчиков? – восторженно рассказал мне Коля, нарезая кусочками сало во время обеда. – Такой красивый. Я его как увидел, машину поставил, вышел, закурил и стоял минут 10, на дом глядел.

– А чем же он тебе так понравился, этот дом? – спрашиваю.

– Ну, просто красивый, лев с шаром опять – таки. Я таких никогда не видел. Вчера вечером домой приезжаю, говорю своей, поехали, мол, дом покажу. Красивый. Детей тоже взяли. Всей семье на дом глядели. Сказка, а не дом. Старинный! – уважительно резюмировал Коля.

Я поперхнулся от смеха. Такой потешной мне показалась эта картина: семейство Коли стоит в лучах закатного солнца и умильно смотрит на облезлую сталинку. Мне почему-то казалось, что и жена и дети нашего водителя точно такие же – всему удивляющиеся, счастливые люди. Коля на мой смех, разумеется, не обиделся: угостил меня салом и замолчал.

На следующий день я тоже ходил смотреть на дом со львом, и кажется начал понимать, что имел в виду Коля-водитель и почему ему так хорошо.

Замечательная орешница

У крыши серой хрущевки приколочен железный серп и молот – последний солдат империи. Под ним чадят и клокочут маленькие чертята капитализма: ларьки с шаурмой, торговые центры и спа-салоны, а он висит себе одинокий, как тот лермонтовский парус, и тихо ржавеет.

Металлические серпы и молоты почти везде в городе разломали и посбивали, а этот, как заколдованный: висит себе и висит. Наверное, ждет своего часа.

Рано или поздно его основание окончательно разъест ржа, подует северный ветер, и железный серп и молот глухо упадет на голову какому-нибудь казнокраду или компрадору. И вот тогда на место этой железной конструкции повесят гирлянду или, например, снеговика, поздравляющего "дорогих земляков" с новым годом.

А тем временем, неповоротливая система начнет скрипеть шестеренками. Прокуратура заведет уголовное дело, ведь кто-то должен ответить за несчастный случай, кто-то же “растил” этого ржавого динозавра на крыше. Однажды утром серп и молот в качестве вещдока погрузят в бортовую “Газель” и привезут в участок.

– Семеныч, ептить, ты хочешь чтобы у меня эта хрень в кабинете стояла? Она ж все пространство займет! – в сердцах скажет следователь районного УВД Игорь Бродягин своему коллеге – капитану Федору Семеновичу Аноприенко, который вместе с курсантами МВД притащит огромный серп и молот к кабинету на втором этаже. Конструкция грязная и колючая, пока ее будут тащить – в нескольких местах порвут казенный линолеум и перепачкают коридор ржавой кашей.

– И куда ж мне его? Это ж вещдок! – скажет Семеныч.

– Уносите его нахер. Куда-нибудь во двор, где у нас, это самое, однорукие бандиты конфискованные стоят. Там под навесом есть место, – ответит ему следователь и подумает, что до пенсии осталось два года, точнее, целых два года.

Следствие ни к чему не придет. Поначалу захотят обвинить управляющую компанию, которая должна была следить за крышей, но выяснится, что по документам на этом месте уже пять лет висит баннер с рекламой ежегодного конкурса “Народный участковый” заказчиком которого является ГУВД. Чтобы не подставляться под прокурорские проверки, дело спешно закроют, а железный серп и молот вместе с другим металлолом во время апрельского субботника отправят на переплавку.

Он еще несколько лет пролежит, придавленный старым холодильником и карданным валом, прежде чем попадет на Волгоградский Тракторный Завод, где из него сделают…трактор? Нет, трактора там больше не делают. Из серпа и молота, убившего казнокрада, изготовят замечательную орешницу: запекать орешки со сгущенкой, теперь на предприятии делают орешницы. Таким образом повторится сюжет сказки Ганса Христина Андерсена "Старый фонарь". Старый уличный фонарь – друг звездочки, ветра и селедочной головы – после смерти стал подсвечником, а ржавый серп и молот станет орещницей.

В первый день пенсии следователь районного УВД Игорь Бродягин проснется очень рано: будет еще темно. Тихо, буквально на цыпочках, чтобы не разбудить жену, он пройдет на кухню. Достанет из холодильника бутылку водки, накатит, закусив огурцом, сядет за стол и раскроет ноутбук.

– Теперь с утра пить будешь? – жена все-таки проснулась и ворчит.

– Слушай, мать, знаешь, хочу орешков со сгущенкой, как в детстве, помнишь? В магазине фуфло какое-то, мы с мужиками покупали. Приготовишь, а? Вот тут на “Озоне” я вижу, продаются, Волгоградский тракторный завод делает, представляешь. А в войну танки делал.

Игорь Бродягин еще какое-то время посидит в сети, а потом снова накатит и проспит до обеда. Спешить ему некуда. Ему приснится детство. Советский Семипалатинск и он маленький на залитой солнцем кухне ест обжигающие орешки со сгущенкой, а по радио передают 17.00.

Электрический коммивояжер

Электричка – потрепанная железная гусеница – ползла от Ярославского вокзала до станции Сергиев Посад со всеми остановками. Я сидел у окошка и с любопытством следил за выступлением вагонных торговцем, они заходили один за другим, предлагая пассажирам черт-те что: пояса из собачьей шерсти, разноцветные мешочки с лавандой, бамбуковые зубные щетки. В их товарах не было ничего особенного – ерундовый ширпотреб из хозмага, но все торговцы – помятые мужчины, беззубые старухи и бледные юноши – являлись носителями некого коммерческого гнозиса, знали тайну, заставляющую меня смотреть на них и чуть ли не хлопать в ладоши от удовольствия.

Каждый железнодорожный продавец-приставала демонстрировал свой товар как единственное средство стать счастливым. Это подкупало, распахивало портмоне, кошельки и старушечьи гаманки. Люди всегда ищут счастья, горько плачут и не находят его, но есть выход – скатерть со снегирями! Купи ее, тут же в вагоне, и она станет билетом в рай.

Рослый мужчина в мешковатой куртке, которую я поначалу принял за армейскую плащ-палатку, торжественно извлек из клетчатого баула средство для выведения пятен.

– Предположим, вы испачкали рубашку шоколадом, жирной курицей или кровью. Средство “Баги”, производство Набережные Челны, выводит любые пятна. Попробуйте сами! – громогласно, как дьякон, затянул “электрический коммивояжер”, вытаскивая из кармана куртки кусок белой тряпки. Я подумал, что сейчас он вызовет добровольца, который должен будет разбить ему или себе лицо, чтобы проверить “Баги” в действии. Но вышло иначе. Выдержав театральную паузу, торговец ловко достал из другого кармана маркер, что-то начертал на тряпке, потом стал подходить к пассажирам с предложением нанести на каракули пену, после чего – вытереть тряпку сухой губкой.

Я знал, что примерно то же самое делают продавцы баснословно дорогих пылесосов “Кирби” – обрабатывают ковры и диваны, а далее показывают набитые пылью и грязью фильтры. Но если торговцы пылесосами обычно щеголяют в строгих костюмах и старательно создают образ респектабельных бизнесменов, то ребята из электрички напоминали бомжей.

Караваны челноков каждый день погружаются в брюхо рогатой гусеницы и шагают по вагонам в сторону, противоположную движению. Поезд едет вперед – они тащат свои тележки и баулы назад. От этого их работа приобретает мистериальный оттенок, а они сами кажутся бессмертными, не стареющими, застывшими в вечности где-то по пути из Сергиевого Посада в Москву в промежутке между 1988-м и 1999 годом. Нет сомнений, что современные иконы “успешных продаж” рано или поздно полетят в тартарары. А когда они это сделают, с насыпи железной дороги на них триумфально посмотрят какие-то взъерошенные люди с клетчатыми баулами и тележками на колесиках. Постоят, покурят, выпьют кофе “три в одном” и разойдутся по оптовым базам за волшебными палочками из ядовитой пластмассы.

– Есть три вида упаковки, по 100 миллилитров, по 250 и по 500 – вариант для дачи и поездок за город! – продолжал торговец. – Если кого-то заинтересует, спрашивайте, отвечу на все вопросы.

Он пошел по вагону, не касаясь пола, раздавая направо и налево флаконы со средством “Баги”, как вакцину от оспы. К нему тянулись десятки рук. На какое-то время в вагоне воцарилась тишина, даже стук колес притих, только старушки натужно кряхтели, извлекая откуда-то из-под сердца кошельки, аккуратно замотанные в целлофановые пакеты. Еще несколько мгновений тишины: пассажиры сжимали в руках флаконы с чистящим средством, как пламенное сердце Данко, по их лицам было видно, что они тотально и бесповоротно счастливы и я был тотально и бесповоротно счастлив вместе с ними, хоть ничего и не купил.

А тем временем “электрический коммивояжер” медленно уплыл в другой вагон. “Заколебали они уже со своим говном”, – неожиданно нарушил молчание какой-то старик в кепке советского таксиста. Эта фраза как бы включила свет на дискотеке в актовом зале – вдруг все кончилось: загрохотали колеса, застучали двери между вагонами, загалдели пассажиры, их лица вновь приобрели буднично-серое, напряженное выражение. "Праздник кончился, добрые люди второпях надевают кальсоны". Волшебство сиюминутного счастья улетучилось и осело пылью на сиденьях электрички, оставив за собой едва заметное похмелье. Немного болела голова, немного хотелось пить, все казалось немного гаже, чем 10 минут назад. И только какая-то одинокая женщина у самого выхода все также улыбалась, сжимая в худом кулачке 250-граммовый флакон средства для выведения пятен. Сердце Данко горело и почему-то не гасло.

Царь-антенна

Заурядная панелька на окраине города, в которой я родился и вырос, покрыта колючей шубой из каких-то ракушек и камушков. В 1970-80-е годы советские градостроители почему-то любили украшать плиты некоторых жилых домов красивой, солнечной галькой. Наверное, хотели, чтобы она напоминала усталым людям о знойном лете, о белом парусе и теплом море. В детстве мне очень нравились ракушки на плитах, они делали типовую брежневку похожей на затонувший корабль, на древнего кита, обросшего кораллами, оболочниками и анемонами.

Спустя четверть века рыбина почти не постарела: она все также поблескивает своей галькой, символизируя нечто тяжелое и основательное – сундук мертвеца на морском дне. Однако кое-что в ней все-таки изменилось. Пропали антенны с крыши. Их, будто срезали ножницами – вжик – и все: нет антенн. Цифровая цирюльня с ее оптоволокном, кабельным телевидением и “Триколор-ТВ” избавила серую панельку-кита от ненужной, устаревшей “прически” – сотен разнокалиберных антенн. Каждая из них была особенная: у Петровых – похожая на крокодиловую пасть, у Сидоровых – из пивных банок, у Ивановых – напоминала “крылья” космического аппарата “Союз”. Во времена моего детства такие “космические аппараты” стояли частоколом на крыше, их было видно издалека, но особенно хорошо выделялась именно наша антенна – самая высокая во всем доме. Шутка ли, речь шла о пятиметровом металлическом шесте, увенчанном огромным круглым “локатором”, вокруг которого “стали в хоровод” семь металлических лепестков. Я не знаю откуда она у нас появилась. Возможно, отец ее сделал сам или выменял на водку на какой-нибудь военной базе за городом.

Антенна мне напоминала цветик-семицветик, исполнявший желания: хочешь – “Что? Где? Когда?” смотри с совой, хочешь – кино про “Индиана Джонса”, хочешь – мультфильмы “Карусель”. Волшебная палочка на крыше дома! Она мокла под дождем, в неё били злые молнии, ее укрывало снегом. Если изображение передачи начинало рябить – отец поднимался на крышу и крутил железный стебель в разные стороны, орудуя антенной, как сачком, которым ловил короткие волны телевещания.

Когда отец с товарищами устанавливал этот железный цветок, я украдкой залез на крышу и наблюдал за их работой. Дул холодный, зимний ветер, они кряхтели, матерились и поднимали чудесную антенну, как те пятеро американских морпехов, водрузивших флаг США на вершине горы Сурибати во время битвы за Иводзиму. Один держит древко у основания, а четверо ему помогают и толкают палку вперед, на ее конце вместо звездно-полосатого полотнища – наш чудесный локатор.

Много лет он служил верой и правдой, поглощая короткие волны и транслируя всякую телевизионную муть и был, что называется, "просто красивым". Даже когда я уже перестал смотреть телевизор, то все равно любовался нашей царь-антенной – величественной и прекрасной. Но около 10 лет назад пришло время расстаться: квартиру продали, а антенну оставили в наследство новым жильцам. Не думаю, что они догадывались о ее существовании: ну, торчит какой-то кабель из стены, вырвать его, дырку зашпатлевать и делу конец. Зато я не забыл про антенну и часто глядел на нее, когда проезжал мимо в трамвае. Она держалась достойно: бесполезная, оскопленная, но гордая, стройная.

Шли годы, вокруг царь-антенны падали и пропадали ее товарищи. Крышу постепенно очищали от этого хлама. Да и правильно, в общем-то: все равно ведь Петровы, Ивановы и Сидоровы, забыв о своих самобытных “космических аппаратах”, подключали по 200 каналов кабельного телевидения или шли в оппозицию ТВ , предпочитая “сериальчики в интернете”. На фоне стремительно меняющегося отношения к аналоговому телевидению я не мог понять, почему наш железный цветок на крыше никто не срывает? Он был никому не нужен, скорее всего, уже ни одна квартира не пользовалась его услугами, к тому же он выглядел очень нелепо: стоит такой пятиметровый подсолнух на пустом поле, а вокруг – пара-тройка антенн-подсолнухов по-меньше, то тут то там.

В какой-то момент наша красавица осталась наверху одна-одинешенька. Где-то год стояла и, как тот Макаревич, не прогибалась под изменчивый мир. Однако однажды время не пощадило и ее. Недавно еду, смотрю – нет флага на вершине горы Сурибати. Сняли, стало быть, а старый кит, покрытый ракушками, без расчудесной антенны украшавшей его седую голову, приуныл и поник, я даже не сразу узнал дом детства.

Мне стало грустно. Сидя в трамвае, я подумал, что уже со своими детьми обязательно сделаю такую же славную царь-антенну, даже еще более огромную и монструозную, затащу ее на крышу, подключу к телевизору и мы будем смотреть волшебное ТВ. Такое, которого нет нигде, которого просто не может быть и не было никогда – телевидение затонувших кораблей и старых седых китов.

Панихида для мужского хора

На первом этаже суетливого офисного муравейника кто-то поставил небольшой раскладной столик для буккроссинга. Его деликатно впихнули между мини-кофейней, где вечно усталый бородатый юноша целыми днями играл в шарики на телефоне и банкоматом “Сбербанка”.

На столике, как правило, оставляли всякую унылую беллетристику, популярную среди местных клерков: книги про успех и карьерный рост, бизнес-йогу и развитие личного бренда. Иногда там появлялся хитрый Борис Акунин с самодовольным, надменным лицом, блестел темными очками Пелевин, хмурилась какая-то неведомая Янагихара. Клерки с большой охотой разбирали книги, чтобы через день принести взамен очередную “философию бизнеса” и фэнтези про драконов.

Последние – были завсегдатаями офисного буккроссинга. Одно время в “народную библиотеку” кто-то повадился подбрасывать аж целые серии книг про драконов. Незнакомец не раскрывал все карты разом, а подкладывал их одну за другой, как дровишки в костер: “Драконий экспресс”, “Леди дракон”, "Попаданка в академии драконов". Мне очень хотелось посмотреть на человека, который забирает что-то из драконьей саги, или на того, кто ее приносит, но я никогда не успевал подойти вовремя. Зачастую в тот же день чьи-то руки складывали это богатство в рюкзаки и портфели. Наверное, люди читали книжки в метро или топили ими изразцовые печи.

Однако однажды реальность со скрипом сдвинулась, изображение зарябило, в воздухе запахло весной. Это случилось, когда на столике я внезапно обнаружил увесистую зеленую книгу советского прозаика Леонида Леонова “Русский лес” – маленький камушек-изумруд в куче булыжников и черепков. Леонов находился в довольно сомнительной компании: с одной стороны в него упирались острые пятки книги “Успех. Спрашиваете – отвечаю” Ирины Хакамады, а с другой стороны – колючие локти книги про консервацию. Леонова я взял себе, а взамен подбросил книгу А.Ляпидевского “Челюскинцы”. Столик перестал казаться алтарем унылейшего карьеризма, что-то с ним стало не так, он немного сдвинулся и развернулся к окну. Возможно, его вертели, как во время спиритического сеанса.

Где-то спустя неделю на столике появилась пластинка “Панихида для мужского хора”. Кому пришло в голову положить туда – между бородатым татуированным баристой и банкоматом”Сбербанка” – панихиду для мужского хора стало понятно в тот же день. Пластинку я забрал себе, а вечером спросил у баристы, кто же ее положил?