Камыши

Мало кто уделяет этому внимание, но ведь Бог воплотился и с детства зарабатывал на хлеб своими руками, и Его руки тоже были в мозолях, возможно, они были такими же заскорузлыми, как и у отца семерых детей – Лехи-кровельщика. С тех пор я начал немного стыдиться своих ладоней и окончательно лишился гадкой, офисной, спеси по отношению к людям, работающим руками. Мне чем гордиться? Временем, проведенным у монитора? А у них – руки в мозолях.

К слову, в той проповеди священник, кажется, еще сказал: «Хотите нормально жить, по-человечески, осваивайте профессию плотника. И детям своим передайте. Во-первых, она всегда прокормит вас и вашу семью, а во-вторых, этим ремеслом занимался Христос».

Акции отца Сергия

В селе, куда я часто приезжаю к родственникам жены, есть четыре достопримечательности. Памятник первому председателю колхоза Степану Запруде, которого в 1930-е застрелили из “кулацкого обреза Смерть председателю”, стела погибшим красноармейцам, чучело кабана в поселковом клубе и "акции отца Сергия".

Разумеется, наиболее интересной диковинкой являются эти самые акции. Неподалеку от сельпо, на проводах ЛЭП колышется ярко-красная авоська. Местные жители говорят, что еще лет 10 назад внутри сетки можно было различить едва заметные бумажки, но со временем они истлели, и осталось лишь алое знамя. Его хорошо видно с дороги, особенно в сильный ветер, когда сетка колышется из стороны в сторону.

На провода авоську закинул священник сельского прихода отец Сергий. Последние лет 15 он служит в церкви, расположенной в крохотном помещении бывшей колхозной сторожки. Места в здании невыносимо мало, но люди все равно приходят на службы и готовы стоять хоть на паперти, хоть возле забора, и даже за забором: любят своего батюшку за строгость и ревностность. Собственно, с этими его качествами и связана история красной авоськи.

Когда-то отец Сергий был простым мужиком Сергеем Петровичем Кузнецовым и трудился на единственном в поселке предприятии – небольшом комбинате по производству железобетонных изделий. Сначала завод делал панельные плиты, потом бордюры, в 1990-е годы – стал изготавливать плохонькие надгробия, а к миллениуму предприятие выкупили какие-то армяне и начали его планомерно банкротить. Перед тем, как вывезти станки и продать их по цене лома, армяне принялись продавать акции сотрудникам. Большинство работяг от акций не отказалось. Еще бы, ведь с бумажками они становились “не халявщиками, а партнерами”, хотя по итогам аттракцион невиданной щедрости выжал из сотрудников последние копейки, а за акции они через полгода могли получить разве что по морде. Но вначале об этом никто не догадывался. Кроме отца Сергия.

Переговорщики (их в деревне называли “хачиками”) подстерегли мужика, когда он шел из сельпо и по легенде нес в авоське полкило карамелек. История умалчивает, что именно сказали хачики Сергею Кузнецову, но в результате беседы их акции вместе с авоськой и карамельками оказались на проводах, хачики – в травмпункте, а Сергей Кузнецов – в отделении милиции.

Вскоре после этой истории, хозяева завода вывезли все оборудование, мужики по случаю лишения работы запили, потом попытались сбыть “ценные бумаги”, а когда поняли бессмысленность затеи – посжигали их в печках. Запил и Сергей Кузнецов, но, возможно, поскольку сжигать ему было нечего, то он выбросил из дома радио и телевизор и ушел пешком 40 километров в соседний район, в храм, где его крестили ребенком. С тех пор и уверовал.

Теща говорит, что красная авоська действует на жителей поселка как стакан крутого, отрезвляющего рассола. Видно ее почти из каждого уголка села, поэтому, когда местные жители готовы пуститься в какую-нибудь авантюру, или поверить в химеру, то смотрят на нее, матерятся и в химеру не верят.

А внутри здания бывшего завода ЖБИ прямо сквозь пол проросла красавица-елка. Отец Сергий вместе с сельскими малышами любит наряжать ее на Рождество.

Доширак

Однажды нам пришлось заночевать на автобусной остановке в поселке городского типа Кропачево. Стоял холодный октябрь, моросил мерзкий, колючий дождик, куртка отсырела и совсем не грела.

Мой товарищ предложил развести костер: а как его разведешь, если вокруг все мокрое? К тому же, бумаги для розжига у нас не было, не было поблизости и березок с прекрасной горючей корой: только мокрый ковыль, куски какого-то строительного мусора и увядшие стручки иван-чая.

“У меня в рюкзаке “Мивина” – хохлятская бичлапша, с Крыма осталась, она хорошо горит”, – бодро сказал мой спутник, и мы развели костер “Мивиной”. Она, в самом деле, хорошо горела – медленно и деликатно, как сухой спирт. Бичлапша спасла и на следующий день, когда добираясь автостопом до областного центра, мы заварили оставшиеся два пакета. Товарищ накрошил туда дикого щавеля, который назвал “прованскими травами”, и мы трапезничали, и ничего вкуснее никогда не ели.

Бичлапша – это всегда заглядвание за грань, тяжелый, пристальный взгляд по ту сторону горячих наваристых щей и стерильного бизнес-ланча на белой скатерти. Бичлапша – трапеза тревожного путешествия. Лежишь ночью, не спишь, а утром покупаешь 10 пакетов бичлпаши и идешь в сторону пригородных касс. У кого сегодня на обед бичпакет? У человека с мешком, у узника, у парня в берцах, который куда-то идет по дорожке. “Доширак”, “Мивину”, “Ролтон” заваривают в поездах дальнего следования, что создает особый, ни с чем не сравнимый запах в вагоне. Юркая зеленая змейка ползет по стальной артерии Транссибирской магистрали, а в ее теплой утробе пахнет “Дошираком”.

Поезд прорывается сквозь сугробы, человек сидит на боковой полке, локтями уперся в шаткий столик и задумчиво всасывает в себя бледно-желтые нити. В окно смотрит на ледяную пустыню, холодную, но настолько родную, что слезы капают и смешиваются с “Дошираком”.

“Доширак” заваривал наш замечательный Федор Конюхов. Наверное, летел на воздушном шаре над Андами и “дошик” ел складной вилочкой. И все, кто ел “Дошик” складной вилочкой чем-то похожи, они, бывает, просыпаются ночью, в окно смотрят. На улице – слякоть, асфальт покрыт снежной крошкой, но в центре дороги чернеют чьи-то следы, и снег, попадая в этучерноту, тает и не может их припорошить. “Это мои следы” – думает человек и в уме прикидывает, сколько пакетов бичлапши ему надо купить и где лежит паспорт.

Интересно, догадывался ли создатель лапши быстрого приготовления – японец МомофукуАндо – что его изобретение будет так популярно в России? Он мечтал накормить голодных соплеменников сытным и дешевым блюдом, а накормил лихих русских. Тоже голодных, жаждущих весь мир объять и обнять, прошагать и оплакать, а может быть, и сжечь к такой-то матери, запалив мировой пожар кусочком “Мивины”.

Всем хороша бичлапша! Когда мы полетим на Альфа-центавру строить святорусский город-сад, то в пути будем заваривать “Дошираки” и смотреть в иллюминатор умильно.

Самовар

Несколько лет мы снимали квартиру у областного морга. Это было замечательное, тихое место: наша панельная десятиэтажка стояла в окружении реликтовых сосен, верхушки которых заглядывали прямо в окна. Соседи – преимущественно врачи – любили сидеть под этими соснами на раскладных стульчиках и размышлять. Когда пошел второй год жизни у морга я тоже приобрел себе такой стульчик.

Появление на районе множества людей в белых халатах объяснялось просто: в 1960-е годы несколько трехэтажных хрущевок построили прямо в лесу, позади медгородка, чтобы расселить персонал. В 1980-е и 1990-е рядом с ними воздвигли пару панелек, в одной из которых мы и жили. Получился интересный градостроительный фокус: вот бодрствует огромный медгородок, настолько большой, что по его территории впору пускать трамвай, сразу за его воротами стоят четыре дома, которые упираются в корпуса морга. Если хрущевки и серые панельки 97-й серии символизировали жизнь, больница – борьбу за нее, морг символизировал смерть.

Подъезд, в котором мы жили, располагался напротив областного бюро судебно-медицинской экспертизы. Кто-то выставил большой пузатый самовар в окно этого учреждения, из-за чего мне часто приходилось щуриться: посудина блестела на солнце, пуская веселых солнечных зайчиков. А вот само здание назвать веселым не повернется язык. Оно было строгим, по-бюррократически холодным и отделяло жилую зону от территории молчаливого большинства, где находилась, собственно, мертвецкая, зал прощаний и еще какие-то мрачные корпуса по типу «туберкулезного морга». Въезжали туда со стороны леса. Мамаши с карапузами в колясках, нерасторопные доктора, их вальяжные дети и внуки почти никак не ощущали, что в двух шагах от них кого-то потрошат. Разве что по окрестностям круглосуточно сновали катафалки. Это создавало заторы, но машины с"грузом 200" настолько примелькались, что воспринимались также, как какие-нибудь «яндекс-такси» или «убер».

Правда, периодически уютный быт двора «на морге» – в округе использовался такой внутрирайонный топоним – рассекал, как кнутом, чей-то вопль. Вопль – значит, помер кто-то молодой, нежданно-негаданно. Со стариками прощались молча, без слов, молодежь иной раз даже улыбалась во время гражданской панихиды, уставившись в телефоны. А коли кричали, значит, смерть была «не своей», хотя, чьей же еще? К крикам, кажется, не смогли привыкнуть даже старожилы двора: много раз я курил на балконе и видел, что как только из-за здания бюро судебно-медицинской экспертизы раздавались причитания, врачи сворачивали стульчики и уходили.

Так мы и жили, упокойно – сказал бы Юрий Мамлеев – пока не произошло одно примечательное событие. Позади нашего дома стали рубить лес, вырубили огромную площадку и огородили ее забором. На следующий день после появления забора кто-то нарисовал на нем огромный фаллос. И, надо сказать, неспроста.

Вскоре выяснилось, что за этим забором расчищали место под строительство грандиозного перинатального центра, который спустя полтора года достроили, открыли и с апломбом запустили. Я тогда подумал, мол, надо же, кто-то нарисовал уд детородный, солярный, так сказать, символ, и – вот вам, пожалуйста, роддом.

С появлением перцентра жизнь в квартале изменилась и уже окончательно стала походить на проекцию бытия в миниатюре. Островок человеческой суеты, сосредоточенный в четырех жилых домах, позади – больница, впереди – морг, справа – лес, слева – роддом и все на крошечном пятачке земли в самой большой стране мира. Поскольку в перцентр везли рожениц со всего региона и, как правило, это были сложные беременности, то появление на свет детей каждый день сопровождалось салютом. Счастливые папы день и ночь громыхали шутихами и фейерверками. Сначала на них жаловались, а потом привыкли: кто запретит отцам праздновать жизнь? Но иногда ситуация казалось абсурдной. Из-за зловещего здания бюро, нарастая, всхлипывая, развивая скорость и набирая силу, лился тяжелый плач – кто-то умер. Проходит мгновение, и сбоку, со стороны роддома раздаются взрывы – кто-то родился.

Время, проведенное в таком странном дворе, дало свои плоды: мы много гуляли и размышляли о жизни и смерти, выработав какое-то философское отношение ко всему на свете. А еще, с тех пор у меня особенное отношение к самоварам. Не дает покоя та самая посудина в окне бюро судебно-медицинской экспертизы. Мы переехали уже давно, но я до сих пор отлично помню, как он пускал солнечные зайчики, их очень любили местные кошки и дети.

Книжные воры

В городе закрываются книжные магазины, и на их месте растут и пухнут, как перезрелые огурцы, «Пятерочки» и «Магниты». Колбаса всегда побеждает книги, а «Озоны» с «Лабиринтами» постепенно побеждают традиционные «Библиоглобусы» и «Читай город». Книги – не штаны, их примерять не обязательно.

Трансформация книжных магазинов в фитнес-клубы и супермаркеты уничтожила одну богемную хитрость, которой мы пользовались, когда деревья были большими, а мы – безусыми и голодными.

Вот осень, лужи. Мой братец, с которым я снимал комнату, надевал целофановые пакеты на ноги и тщательно фиксировал их скотчем на лодыжках. Он носил дырявую обувь, с треснувшей подошвой, от чего сквозь щель в резине постоянно просачивалась вода, все мокло, и поэтому приходилось защищать ноги целлофаном. Ранее эти башмаки принадлежали мне, со временем они изорвались, истрепались, потрескались, и я собирался их снести на помойку, однако товарищ забрал штиблеты себе. Обещал починить, но не починил: придумал хитрость с пакетами. Это были контрафактные башмаки с китайского рынка, сшитые под английские Grinders – с железными стаканами в носках. Точнее, еще интереснее: они назывались Camelut и являлись китайской подделкой российского бренда Camelot, который, в свою очередь, копировал английские Grinders. Получилась такая копия копии, обувной симулякр. Благо были пакеты, которые нивелировали весь этот дьявольский постмодерн и превращали китайские башмаки во что-то русское и домотканое.

В ту осень мы вяло учились, а по большей части – практически ничем не занимались и праздно околачивались то тут, то там. Можно было сидеть дома и весь день смотреть в окно или готовиться к семинарам в институте, или идти куда глаза глядят, или отправиться на книжную охоту. Ради последнего братец особенно тщательно заматывал пакеты на ногах: все ж худо читать книгу с мокрыми пятками.

У каждого из нас имелась своя собственная дичь, свой объект, на который затевалась охота. Я, например, читал «Золотой храм» Юкио Мисимы, а мой товарищ «Имя Розы» Умберто Эко. Мы аккуратно накатывали и шли сначала в большой книжный неподалеку от дома. Я находил Мисиму – читал с той страницы, на которой остановился. Братец хлюпал в своих «Камелутах» к стеллажу с Умберто Эко и тоже читал, со страницы, где закончил в прошлый раз. Так проходило от 20 до 40 минут, потом нас выгонял охранник. Мы ожидали этого, не пререкались, а с реверансами и книксенами выкатывались в соседний лес – в литературную мекку времен СССР – исполинский Дом книги. В начале «нулевых», когда мы открывали свои охотничьи сезоны, исполин уже усох, скукожился как шагреневая кожа, и остался маленьким, плотно сбитым карликом: всего-то один зал. Остальные помещения занимали: банк, бар, химчистка и автозапчасти. Карлик, кстати, с тех пор держался еще 15 лет. Недавно я зашел туда вечером и обнаружил женщину-продавца, сидящую практически в темноте. «Свет, сволочи, отключили. Вы покупать? Касса все равно не работает», – не оборачиваясь на меня, глядя в одну точку, сказала женщина. Я покивал, откланялся и потом долго думал, почему она там сидела в темноте? Касса же все равно не работала. Через месяц на дверях карлика появилась ярко-желтая наклейка «Аренда».

А в начале нулевых там были и Умберто Эко и Юкио Мисима и электричество. В этом магазине мы стояли еще по полчаса. А далее шли в следующий, потом еще в один, по традиции немного накатывая после каждого перегона. К вечеру одухотворенные и румяные шли домой, чтобы на следующий день снова намотать пакеты, зарядить ружья и отправиться на охоту.

В ту осень мы прочитали книг по 10. Можно сказать – подстрелили 10 небесных пташек. Тем и жили. А потом стало не до книг, выпал снег, бабушка товарища выслала ему денег и он купил сапоги. А мои «Камелуты», ставшие с тех пор еще более несчастными и худыми, приютил малознакомый братец, который уехал с ними в Ростов-на-Дону и зачем-то записал в блокнот совет про пакеты. Как будто, это очень сложно запомнить. Ходил, наверное, по ростовским книжным в наших «Камелутах» с пакетами, охотился и тихо накатывал. Это, к слову, не самый плохой способ прожигания жизни, даже, пожалуй, один из лучших.

Ковчег

Я люблю разглядывать лица людей в пробках. Часто они хмурые, недовольные, со вздутыми желваками, как будто из водителей и пассажиров достают осколки гранаты, а они терпят, закусив зубами ремни. Сегодня я снова уперся в затор на дороге и по привычке начал озираться по сторонам: ничего нового – уныние и надутые губы из каждой второй машины. Но в этой скорбной реке – пыхтящей и воняющей бензином – был островок радости.

Рабочие в желтых жилетах, огородив кусок дороги флажками и лентами, отдыхали. Пробка образовалась частично из-за них, частично из-за аварии на светофоре. Мужики отбойными молотками разломали асфальт, в который дорожники закатали канализационный люк, а пока их товарищи возились в колодце, дядьки бланженствовали на своем чудо-острове. Пили “Буратино” из полторашки, курили, смеялись. Смотреть на них было приятно: нормальные лица, у многих морщины, седые усы, некоторые безусые – молодые. Человек шесть.

Самый бравый мужик активно жестикулировал, что-то доказывая курчавому парню, похожему на цыгана. Тот сидел на синем баллоне, курил, кивал и улыбался как бы извиняясь перед собравшимися. Наверное, натворили что-то. Потом дядька похлопал его по плечу, да с такой любовью и поддержкой, что цыган просиял, а все остальные заулыбались и загалдели, подкурили новые сигареты. Я задумался, а хлопал ли меня кто-то так по плечу? Сейчас по плечу хлопают за деньги, на специальных курсах, или в специфических группах взаимной поддержки, там это принято. А иначе к нам не подойти: личное пространство, вечная опаска показаться наивным и добродушным, подозрительность, нежелание увидеть в человеке брата. “Почему он меня по плечу похлопал? Кинуть хочет,или так свое превосходство демонстрирует?” – подумает парень в синей рубашке, нервно ёрзая на крутящемся стуле.

А рабочие, видимо, привыкли к душевному отношению в коллективе: они не ерзали. Их остров в этой вонючей реке казался ковчегом. Река медленно текла, сигналя и шипя дурной музыкой и идиотскими прибаутками радиодиджеев. Она уносила надутые рожи куда-то во тьму кромешную, а остров стоял и улыбался. Мужик средних лет отложил лом, на который опирался, как на посох, и начал изображать руками какие-то окружности. Я подумал, что он показывает вертель или нечто такое. Через мгновение его коллеги взорвались от хохота. Мне захотелось сделать пробку еще страшнее – остановить машину, переплыть на остров, сесть рядом с цыганом на синий баллон и тоже слушать про вертель.

Но меня унес грязный поток вместе со всеми. Я объехал аварию и встал на светофоре. На соседней полосе тарахтел дизельный мотор большого японского внедорожника. За рулем сидела женщина с пухлыми губами. Очевидно, она накачала их силиконом и по случаю пробки – надула, отчего казалось, будто беднягу покусали осы. А на заднем сиденье вертелись дети, тоже смотрели по сторонам и когда ловили на себе чей-то взгляд – смеялись и приветственно махали руками. Их глаза и улыбки были похожи на глаза и улыбки мужиков из ковчега.

Счастливый дворник

Нет ничего омерзительней, чем сытый, лоснящийся человек, который страшно пучит глаза и ругается с официанткой из-за того, что ему “неправильно подали” блюдо. Я однажды видел такого в ресторане “Баклажан”. Молодому мужчине что-то не нравилось, он кричал, истерично махал руками и даже, кажется, повизгивал, как свинья. Лицо оскорбленного буржуа покраснело, стало напоминать сухофрукты, правая часть верхней губы поползла к ноздре, левая – стекла к подбородку, делая рот уродливым, похожим на кляксу.

“Я сейчас, напишу в Facebook о вас, – угрожал юноша, сотрясая смартфоном. – У меня 5 000 френдов!”

Человеку все неладно, всем человек недоволен: свои претензии к “несправедливому” бытию, уязвленный, однако упитанный, с дебелыми бочками, горожанин, оставляет в Facebook. Кидает туда, как в выгребную яму, колкие замечания, ироничную критику мира. А другие это читают и оставляют такие же ядовитые комментарии. Халва не сладкая, солнце в России не греет нежно, как в Испании, а хлещет по спине раскаленной лопатой, сервис в гостинице ужасный, в сыре мало дырок, дороги в ямах, а все потому что народ не тот, с рабским менталитетом. Описывая превратности судьбы-злодейки, среднестатистический пользователь Facebook убежден, что он достоин большего. Еще бы, ведь: “У меня румяные ланиты, разговорный английский и 5000 френдов в Facebook”.

Грустно смотреть на такого человека, он несчастен, нервно подергивается, никогда не может успокоиться и если доживает до старости – часто сходит с ума и пускает жабьи, зеленые пузыри.

Слава Богу есть другие люди, у которых все хорошо. У нас во дворе работал дворник Иван Палыч, ему было около 70 лет. До выхода на пенсию, он лет 40 трудился на тракторном заводе, взрослые дети обитали в Москве, а жил он в соседнем доме с такой же неотмирной, бойкой бабулей. Сложно было найти более счастливого и самодостаточного человека, чем Иван Палыч. Каждый день он светился каким-то тихим и хитрым счастьем.

Вот он в декабре грохочет железным ломом, отбивая куски грязного льда с тротуара. “Здравствуйте, Иван Палыч, как ваши дела?” – спрашиваю. “Отлично! – отвечает Иван Палыч. – С утра встал, погода – прелесть. В обед на лыжах поеду за водой к роднику. Ах, какой у нас хороший родник!” Летом – то же самое. “Как живы здоровы, Иван Палыч?”, – кричу ему с балкона. “Здравствуйте, лучше всех. Вы на озеро поедете? Дождь идет? Так ну и что, что идет, под дождем даже интереснее!” Иван Палыч излучал флюиды добра и благополучия и, казалось, что нет ничего такого, способного согнуть этого человека, заставить его роптать. Ничего и не было: потому что однажды зимой Иван Палыч перестал выходить на смены и постукивать ломом. Оказалось – помер, рак. “Так я ж его еще месяц назад видел, он мне машину из снега откопал, хотя его никто не просил”, – удивлялся я. Выяснилось, что старичок болел уже давно, а по виду и не сказать.

Мне могут возразить, мол, нечего нас с дворниками какими-то сравнивать: мы просто умножили знания и тем самым умножили скорбь, как в книге Екклесиаста сказано. Но критикан из Facebook, который с недовольном, кислым лицом ест маффин и свободной рукой пишет, дескать, ему плохо живется, так как в городе не хватает велодорожек, умножает только нечистоты в выгребной яме. И можно бы было их не замечать, но уж больно это все смердит и режет глаза. Так что выход один – надо сторониться всего такого, братцы и сестрицы, и держать курс в сторону родника в лесу.

Старый дорожный каток

На тупиковой улице, упирающейся в городской сквер, в пространстве между киоском Роспечати и железным скворечником с табличкой «Ремонт обуви» стоял старый автодорожный каток. Он был брошен уже давно и успел как следует заржаветь и пустить корни. Когда-то рабочие, строившие дорогу, аккуратно оставили желтого крепыша у забора и бочком, бочком удалились. Каток стоял день, два, три, никто его не забирал. Наступила осень. Бордовую сидушку катка, обитую дермантином, осыпали желтые листья, которые сначала превратились в пожухлую крошку, однако со временем подмерзли и смешались с грязью. Машину по-прежнему не забирали.

Зимой каток укрыло снегом: детали конструкции стали неразличимы, поэтому издалека его можно было принять за маленький, компактный броневичок. Наверное, катку нравился этот бал-маскарад. Неуклюжий, брошенный тяжеловес дремал под одеялом из снега и видел себя на полях сражений. Вот он мчится по вспаханной Родине, перемалывая врагов своим могучим цилиндром, прыгая через окопы и блиндажи. Свистят пули, рвутся снаряды, а ему все трын трава – он несется вперед и раскатывает неприятеля в тонкое, пестрое полотно. Под его цилиндром хрустят Вена и Цюрих, Берлин и Баден-Баден, Нью-Йорк и Тель-авив. Города и страны, попавшие под каток, превращаются в яркие, красочные ковры, в фотообои для старой кухни на даче, в картинки с почтовых марок, в воспоминания. Но однажды наступает победа: верхом на катке торжественно едут счастливые дети с флажками и шариками, женщины осыпают его нелепые колеса цветами.

В реальности все было иначе: весной каток обгадили птицы, покрыв металлический торс белыми кляксами. Он стоял никому не нужный, всеми забытый, тяжелый и одинокий, как могильная плита. В какой-то момент каток окончательно утратил строительную идентичность: «Машина растеряла свое естество», – мог написать бы Андрей Платонов.

Это случилось, в июне, когда задыхаясь от тополиного пуха, что забивался во все щели, каток лениво наблюдал за тем, как худощавый мужчина в вытянутой футболке ловко облил его бочок клеем и припечатал объявление: «Дискотека башкирской молодежи, выступают диск-жокеи, действо сулит много сюрпризов». «Начало конца», – грустно подумал каток. После этого, объявления посыпались как из рога изобилия. Каток медленно покрывался предложениям купить волосы и снять квартиру посуточно, и все больше ассоциировался с вечностью. Вечность пахнет не нефтью, а объявлениями о продаже участка в СНТ «Медик». Впрочем, был всегда кто-то, кто очищал желтое брюхо от рекламного сора. Он приходил ночью и отколупывал бумажки от тела катка. Однако, ту первую печать вечности – с башкирской дискотекой – всегда оставлял. Для острастки.

Я любил бывать у катка, всегда проходил мимо и говорил: «Привет, братец каток. Как твои дела?». «Как обычно», – всегда отвечал каток. И только один раз он спросил у меня: