Три века спора о варягах. Летопись и варяги

В общем, Миллер с задачей придворного историографа явно не справился и ничего к русскому историческому нарративу не добавил. Он не только не создал древней и славной истории славян, которая от него требовалась в составлении торжественной речи, но и сильно пошатнул своей научной критикой источников и сочинений ее основы, изложенные в киевском «Синопсисе».

Киевский «Синопсис» он критиковал несколько раз. Поставив ссылку на это сочинение, Миллер отвергает мнение о названии Москвы от Мосхов: «…только они всеконечно своем мнении ошиблись, ибо одних имен согласие без других подлиннейших свидетельств, к доказательству о происхождении народов никак не довольно… В России Мосхов и следу нет, да и имя Москва прежде создания города никогда в славе не было»[150]. Так же отвергал Миллер мнение киевского «Синопсиса» о происхождении русов от роксалан: «Но к доказательству происхождения России от Роксолан, не довольно одно имен сходство, не довольно и того, что в первые после Рождества Христова веках Роксоланский народ в Российских жил пределах; надлежит паче то показать, как Роксоланское имя в Российское переменилось»[151]. Но самый острый выпад в адрес «Синопсиса» был у Миллера в части, повествующей о происхождении варягов: «Причисление Варягов к Славянам по моему мнению, одним словом, опровергнуто быть может. В летописи Киевской и во всех других достоверных Российских историях не писано ничего о роде Варягов. Откуда же сочинитель Синопсиса взял свои о том известия? Он догадками домышлялся, приписывая без оснований предкам язык, которым ныне говорят потомки»[152]. В этом месте Миллер дал совершенно четкую характеристику этому сочинению как недостоверному и основанному на домыслах.

Вообще, трудно сказать, почему Миллер, к моменту составления своей речи уже много лет состоявший на русской службе и даже перешедший в русское подданство, написал именно такую работу. Конкретных сведений, показывающих мотивы выбора такого критического направления работы, по всей видимости, не осталось. Можно лишь предположить, что Миллер считал, что от него требуется создание качественной исторической работы, которая бы полностью соответствовала принципам распространенной в европейских университетах критической школы и потому могла быть принятой и высоко оцененной европейскими, прежде всего немецкими, историками. Думал ли он о политической подоплеке своей работы, определенно сказать нельзя.

Его оппоненты, и в первую очередь Ломоносов, зашли именно с политической стороны, стараясь показать, что Миллер стремился умалить славу Российского государства и показать ее страной, завоеванной скандинавами. Ломоносов писал в своих замечаниях на работу Миллера: «Правда, что господин Миллер говорит: «Прадеды ваши от славных дел назывались славянами», по сему во всей своей диссертации противное показать старается, что не всякой почти страны русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают, разоряют, огнем и мечом истребляют, гунны Кия берут с собой на войну в неволю»[153].

Ломоносов во втором репорте на диссертацию Миллера от 23 октября 1749 года также писал: «Полагает господин Миллер, что варяги, из которых был Рурик с братьями, не были колена и языка словенского, как о том автор Синопсиса Киевского объявляет, но хочет доказать, что они были скандинавы, то есть шведы»[154]. Хотя из работы Миллера нигде не следовало, что варяги были именно шведами, тем не менее это было самое сильное обвинение в адрес Миллера, поскольку противоречия между Россией и Швецией были еще живы и сильно, недавно закончилась русско-шведская война за пересмотр Ништадтского мира, бывшая для шведов неудачной. Это утверждение Ломоносова звучало как обвинение в том, что Миллер работает в интересах Швеции и обосновывает шведские политические претензии к России. Это мнение, видимо, разделял не только Ломоносов, но и другие академики, а также, видимо, и президент Академии наук, поскольку Ломоносов в своем первом репорте от 16 сентября 1749 года довольно откровенно пишет о мотивах рецензирования: «Указом ея величества из Канцелярии Академии Наук велено сочиненную господином профессором Миллером речь о происхождении имен и народа российского мне рассмотреть, нет ли в ней чего России предосудительного…»[155] И в выводе второго репорта о диссертации Миллера Ломоносов еще раз подчеркнул эти чисто политические подозрения: «Присем отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождение и имя положить столь поздно, а откинуть старинное, в чем другие народы себе чести и славы ищут. При том также искуснейшим на рассуждение отдаю, что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие Россией, были шведского рода, то не будут ли из этого выводить какого опасного следствия»[156].

Итак, подозрение в том, что Миллер обосновывает шведские политические претензии к России было первым основанием для разбора его работы. Вторым основанием послужило стремление Ломоносова защитить от критики киевский «Синопсис» и идею древнего происхождения славян.

Еще в первом репорте от 16 сентября 1749 года он писал: «Что славенский народ был в нынешних российских пределах еще прежде Рождества Христова, то неоспоримо доказать можно», а также: «Варягов не почитает господин Миллер за народ славенский, однако, что они происходили от роксалан, народа славенского, и прошли с готфами, славянами ж, от Черного моря к берегам Балтийским… сие все из самой сей диссертации заключить, а из других оснований весьма довольно доказать можно»[157]. Ломоносов утверждал, что перемена имени роксолане на россияне весьма невелика, и подчеркивал: «И Христофор Целларий примечает, что сие слово может быть составлено из двух – россы и аланы, о чем и Киевского Синопсиса автор упоминает, из чего видно, что был в древние времена между реками Днепром и Доном народ, называемый россы»[158]. На требование Миллера показать, как славяне переместились к северу, Ломоносов отвечал: «…сие требование господина Миллера излишно, и к показанию роксалан в севере близ славян новгородских не надобно их приводит от полудни: ибо ясно доказать можно, что Роксаланская земля в древние времена простиралась от Черного моря до Варяжского и до Ильмень-озера…»[159]

Первый лист «Древней Российской истории» Ломоносова. Издание 1758 года

Это представление о славной российской истории Ломоносов позднее закрепил в своей работе «Древняя Российская история»: «Сравнив тогдашнее состояние могущества и величества Славенского с нынешним, едва чувствительное нахожу в нем приращение… Того ради без сомнения заключить можно, что величество Славенских народов, вообще считая, стоит близ тысячи лет почти на одной мере»[160]. В ней же Ломоносов записал в славянские двенадцать народов, которые встречаются у древних авторов: венеды, енеты, сарматы, мидяне, амазоны, пафлагоны, иллирийцы, аланы, роксаланы, россы, болгары, пруссы. Хотел еще записать мосхов, да засомневался, видимо, не найдя аргументов против критики Миллера.

Но все же чисто научных аргументов у Ломоносова было слишком мало. Пообещав еще на первом собрании, 23 сентября, опровергнуть все утверждения Миллера и доказать происхождение русов от роксалан, Ломоносов попал в затруднительное положение. Доказать такое было нельзя, ибо большинство писателей, на которых потом ссылался Миллер в ответах, указывали, что роксоланы были вандальским племенем, то есть германским. Но и отступать ему тоже было нельзя. Тогда Ломоносов пошел на подлог взглядов Миллера. Он приписывал не принадлежащие ему взгляды и опровергал их, основываясь на авторитете киевского «Синопсиса».

Таким образом и появился норманизм, представляющий собой свод взглядов, приписанных Миллеру. В ломоносовской редакции, изложенной во втором репорте от 23 октября 1749 года, он заключался в следующих пунктах:

1. Варяги – это шведы.

2. Слово «росс» происходит из шведского или финского языка, принесено варягами-шведами и навязано как название русского народа.

3. Варяги захватили Новгородчину, постоянно побеждали и грабили славян, в чем выразилось превосходство шведов над славянами.

4. Варяги создали Русское государство и основали династию Рюриковичей, которая была шведской династией, в чем выразилась неспособность славян к созданию своего государства.

Хотя само слово «норманизм» появилось в историографии позднее, тем не менее уже в репорте Ломоносова он виден ясно и отчетливо как обозначение оппонентов, соглашающихся с тем, что Русское государство создали шведы, силой завоевавшие славян и навязавшие им свое правление.

Вот эти взгляды легко было критиковать Ломоносову со своих позиций, которые заключались в следующих пунктах:

1. Варяги – это только славяне.

2. Славянская земля простиралась по всей территории России, и приглашение Рюрика означало призвание князя из одной славянской земли другой славянской же землей.

3. Никаких войн новгородцев с варягами не было.

4. Название «росс» происходит от названия роксалан, россов, из которых был Рюрик.

5. Славяне с древности обладали гегемонией в Восточной Европе, что свидетельствует о славе и достоинстве славян.

Ломоносов, таким образом, задал основные координаты долгого спора. В этих пунктах довольно явно и отчетливо видны основные принципы антинорманизма, которые сравнительно немного изменились за 250 лет спора о варягах.

В этом споре научный, критический подход был отброшен в сторону, и отброшен впервые именно Ломоносовым. Его самые сильные аргументы происходили из политической сферы и состояли в двух словах в том, что нельзя считать славян молодым и пришлым народом и что нельзя допускать ни скандинавское происхождение варягов, ни варяжские завоевания на Руси. Считать так должно быть запрещено, чтобы из подобной истории не выводилось каких-либо негативных политических последствий вроде того, что Россия должна быть под шведским скипетром.

Вызов Герхарда Фридриха Миллера. русскому историческому нарративу

В общем, труд Миллера в первом споре о варягах оценивался с точки зрения русского исторического нарратива и действительно ему не подходил совершенно, что и послужило причиной остракизма в отношении Миллера и его работы.

Во-первых, русский исторический нарратив, и в летописях, и в киевском «Синопсисе», и в во всех последующих работах, утверждал простую и прямолинейную концепцию русской истории: древние и великие славяне создали издревле большое и мощное государство, в котором правила, по существу, одна династия, если принимать во внимание определенное родство Романовых с Рюриковичами. Русская земля, русский народ, православие и правящая династия были в такой тесной связи между собой, что часто выступали как выражения одного и того же понятия, четко не формулируемого, но явно ощущаемого, обычно называемого русским патриотизмом.

С этой стороны русский национальный нарратив имел неоспоримое преимущество – он был прост и понятен, легко доводился до ума и сердца любого русского. Концепция Миллера не могла с ним конкурировать в этой сфере педагогической назидательности хотя бы потому, что была сложна. В ней Русское государство сложилось из разных компонентов, с участием нескольких различных народов, не очень понятным образом. Для полного его понимания требовался довольно высокий уровень начитанности и эрудиции. По этой причине концепция Миллера имела объективные ограничения в распространении и не могла стать ядром широкого исторического образования.

Во-вторых, русский исторический нарратив настаивал на том, что государство Русское всегда было только и исключительно одно – то самое, созданное Рюриком и его потомками. Русь-Россия была только одна и существовала непрерывно от основания и до наших дней. Любые разногласия, раздрай и внутренняя борьба, такие как период раздробленности или Смутное время, получали в рамках нарратива сугубо негативное значение. Из русского исторического нарратива, несмотря на постоянные отсылки к славянским древностям, также совершенно выпали западные славяне, в первую очередь чехи и поляки, создавшие свои государства, а также со временем принявшие католичество.

Это обстоятельство, конечно, имело свои основания. Сама по себе идея одного-единственного за всю историю Русского государства имела огромный политический потенциал по части утверждения национального единства и в этом смысле наилучшим образом соответствовала главной задаче любого национализма – создать и укрепить воображаемое сообщество нации. Русский нарратив рисовал поражающую воображение картину национального единства с глубокой древности. Концепция же Миллера к этой задаче совершенно не годилась, поскольку в ней утверждалось, что славянских государств на территории России было несколько и только одно из них со временем приобрело гегемонию и создало историческую Русь. Сразу возникало и не могло не возникать множество вопросов и сомнений вроде того, почему гегемоном стало это государство, а не другое, а почему не Польша или какое другое славянское государство. На сомнениях и вопросах воображаемое сообщество не построить.

В-третьих, из этого же тезиса вытекало категорическое неприятие русским национальным нарративом мысли о том, что русской землей когда-нибудь могло владеть другое государство или какой-то другой народ. Нарратив, как было сказано выше, обосновывает исключительные политические права нации на владение и распоряжение какой-то территорией, в нашем случае огромной и чрезвычайно богатой. Так что конкуренты, пусть даже и в давней истории, русскому нарративу были ни к чему. Другие народы могли быть в России, но только на правах добровольно признавших русскую власть, и никак иначе.

Миллер же, напротив, утверждал, что русской землей владели до славян и финны, и гунны, и скандинавы, что, конечно, также не могло не порождать сомнений и вопросов, объективно подрывающих воображаемое сообщество русской нации и, самое главное, ее суверенные политические права на территорию.

Принятие концепции Миллера было бы событием с далекоидущими политическими последствиями. Изменение взгляда на историю привело бы к полной перестройке и национального мировоззрения, и государственного устройства с труднопредсказуемым итогом. Для подобного понимания истории требовались все же некоторые политические основания. Концепция Миллера о призвании скандинавских варягов и их последующем растворении среди славян могла бы получить признание, скажем, если бы в 1809 году Россия захватила бы не только Финляндию, но и всю Швецию целиком. Но таких оснований не было, не появились они и впоследствии.

Так что нужно подчеркнуть, что политические мотивы, ярко проявившиеся уже в первом споре о варягах, были весьма и весьма вескими. Победа русского национального нарратива, сформулированного тогда киевским «Синопсисом», имела свои причины. Это была именно победа национального исторического нарратива, теснейшим образом связанного с государством, его существованием и суверенитетом, а вовсе не победа одного гениального Ломоносова над «немецким засильем».

Правда, нужно отметить еще два обстоятельства. Во-первых, победа нарратива была куплена довольно дорогой ценой отказа от научного подхода в истории, что стало потом одной из особенностей русской историографии. Научные аргументы допускались в той степени, в какой они не могли повредить нарративу, как-то подрубить или повредить его основные опорные столпы. Это сильно замедляло и затрудняло развитие русской исторической науки, поскольку за каждую сферу применения научной методологии приходилось вести нелегкую борьбу, поскольку дамокловым мечом над такими работами висело ломоносовское «…нет ли в ней чего России предосудительного».

Во-вторых, как бы там ни было, а Миллер нащупал главное уязвимое звено всего русского исторического нарратива – призвание варягов. Это настоящая ахиллесова пята в нем, в целом весьма удачно скроенном и крепко пошитом, потенциально способная подорвать всю его конструкцию, ибо если допустить, что варяги были шведы, насильно навязавшие свою власть или же пришедшие править по приглашению, то от этого допущения рушатся основные опорные столпы национального мировоззрения.

Причем возникла непростая и очень напряженная ситуация: одного лишь отказа от научного метода для защиты этой ахиллесовой пяты недостаточно. У любого национального нарратива есть также своего рода экспортное применение, то есть он должен в определенной степени, целиком или частично, признаваться и в других странах. Если же просто провозгласить, что варяги – это славяне и никаких шведов в Руси от Черного моря до Балтийского никогда не было, не утруждая себя доказательствами и ссылками на письменные источники, то этот вариант в Европе принят не будет с вытекающими политическими последствиями. Далее, просто отгородиться от Европы и ее исторической науки также не получится, поскольку с европейскими странами были и остаются интенсивные политические и экономические связи, многие русские учились и учатся в европейских университетах. Таким образом, всегда существуют каналы, через которые европейцы могут «смущать умы» русских людей явным несоответствием свидетельств письменных источников с утверждениями из «Синопсиса» или какой другой работы. Из этого также вытекает и «чего России предосудительного», и различные политическими последствия.

Миллер, таким образом, бросил вызов русскому историческому нарративу, заставив его сторонников заняться интенсивной работой на тему того, каким образом создать научные основания для славянства призванных варягов. Сам Миллер пал в неравной борьбе, но его знамя вскоре было поднято другими исследователями, охочими до смущения русских умов.

Глава четвертая. Борьба за историю

Несмотря на то что первый спор о варягах кончился победой Ломоносова, правда, достигнутой не сколько научными, сколько административными способами, исчезновение идей, «для России предосудительных», не произошло. Поскольку сам спор был непубличным, он почти совершенно не отразился в исторической публицистике и остался лишь в документах Академии наук, которые стали доступны исследователям много десятилетий спустя, можно было ожидать, что концепция Миллера будет совершенно забыта. Тем не менее по прошествии нескольких десятилетий спор о варягах возобновился с новой силой.

В работах по историографии причины такого странного положения дел почти не получили объяснения, если только не считать ссылок на злоумышляющих немцев, которые постоянно писали что-то оскорбительное для русской истории, и из немецкой литературы эти крамольные идеи переходили в русскую историческую литературу. Доля истины, впрочем, в этом утверждении есть. Действительно, немецкие историки сделали серьезный вклад в разработку вопроса в конце XVIII и начале XIX века, их труды в России читали, переводили на русский и издавали. Но этого все же недостаточно, чтобы объяснить, почему снова вопрос о варягах стал остродискуссионным.

Тому было несколько причин. Во-первых, Ломоносов, несмотря на свою победу в споре с Миллером, своего успеха развить не смог и ничего существенного в русский исторический нарратив добавить не сумел. Во-вторых, Миллер своими публикациями не только «прорубил окно» для европейских историков в русскую историю, но и впоследствии познакомил их со своими аргументами, выпустив свою работу, разгромленную в 1749 году, на латинском языке. В-третьих, Миллер поддерживал интерес к русской истории у других историков, помогал им, и именно из последователей Миллера вышел столь удачливый историк и исследователь Нестора, как Август Людвиг Шлецер, который сыграл в дальнейшем развитии спора о варягах исключительную роль.

Неудача Ломоносова

Вопреки распространенному представлению, Ломоносов после завершения первого спора о варягах не сделал никакого вклада в исследование самого вопроса о происхождении варягов. Его позиция сформировалась в ходе дискуссии, он ее считал совершенно правильной и обоснованной. Добившись административной победы над Миллером, Ломоносов сразу занялся упрочением достигнутого доминирования в гуманитарных науках.

Ломоносов искренне считал, что только благодаря его работам в России развивается наука, причем как в естественно-научных сферах, так и в поэзии, красноречии, грамматике русского языка и русской истории. Об этом он неоднократно заявлял и писал в самых разнообразных репортах и письмах. К моменту начала активных работ по русской истории Ломоносов уже считался большим авторитетом в поэзии и красноречии. В январе 1747 года вышло в свет его «Краткое руководство к красноречию», в марте 1751 года – его же «Собрание сочинений в стихах и прозе»[161]. Кроме того, в марте 1751 года Ломоносов был произведен в коллежские советники (6-й класс по Табели о рангах, что давало Ломоносову потомственное дворянство), что было для него, человека незнатного происхождения, серьезным продвижением в государственной иерархии.

Причем, по всей видимости, высокое о себе мнение Ломоносова было следствием большой популярности Ломоносова как придворного поэта. Шлецер оставил любопытные наблюдения и размышления об этом обстоятельстве: «Благодарное отечество наградило его: его клиенты, которые пользовались его положением для своего преуспеяния, боготворили его и пели: «Вергилий и Цицерон, соединенный в холмогорце». Это испортило его. Его тщеславие превращалось в варварскую гордость, которая всем, особенно его подчиненным, сделалась особенно невыносимою. Это высокое о себе мнение увлекало его к занятиям самыми разнородными предметами»[162]. Шлецер полагал, что к занятиям историей Ломоносова толкнуло именно это тщеславие и высокое мнение о себе, хотя он был совершенно не готов к такого рода работе: «Как мог он, зная в совершенстве только свой язык, взяться, не говоря, за новую русскую историю, но за хроники XI столетия, он, которому была совершенно чужда иностранная историческая литература и который даже по имени не знал исторической критики»[163].

В 1751 году Ломоносов начал готовиться к составлению сводного труда по русской истории. Сведения о том, как он работал, сохранились в его записках, адресованных им в канцелярию Академии наук. Согласно этой записке, его работа началась в 1751 году с чтения Нестора, законов Ярослава, Большого летописца, «Истории Российской» Татищева первого тома (речь идет, по всей видимости, о первом варианте книги Татищева, представляющего собой летописный свод[164]), книг Кромера, Гельмольда[165], Арнольда, из которых он сделал 15 листов выписок[166]. Следующий год работы Ломоносов посвятил чтению иностранных источников: Претория, Иордана, Прокопия, Павла Диакона, Зонара, Феофана Исповедника, Леона Грамматика и других, из которых он сделал выписки на 5 листах. В 1752 году работа у него была еще меньше по объему и еще более неспешная, чем в прошлом. Наконец, Ломоносов, очевидно, понял, что его познаний в русской истории для составления «Древней Российской истории» недостаточно, и потому в 1753 году он вовсе бросил делать выписки и читал летописи, которые имелись в библиотеке академии, без выписок[167].

Последующие два года у него ушли на составление «опыта истории славянских народов до Рурика» и на описание князей[168]. По всей видимости, описание князей представляло собой составление их родословной, с краткими пометами относительно того, кто и чем из них прославился в русской истории, то есть кратчайшие выжимки из летописей. Эта работа Ломоносова вышла в 1760 году под названием «Краткий Российский летописец».

Титульный лист «Краткого Российского летописца». 1760 год

На это указывает тот факт, что в 1756 году, когда Ломоносов принялся за составление уже более подробной русской истории, работа у него застопорилась. Как он пишет в записке о своей научной деятельности за 1756 года, «в истории собраны мою в нынешнем году российские исторические манускрипты для моей библиотеки, пятнадцать книг, сличал между собою для наблюдения сходства в деяниях русских»[169]. Насколько можно понять этот рапорт, Ломоносов собрал разные списки русских летописей и начал их сличать между собой, чтобы составить наиболее полное и достоверное описание истории русских князей. Но в начале следующего года, 12 марта 1757 года, Ломоносов пишет в канцелярию Академии наук записку следующего содержания: «Но как сие дело требует чтения весьма многих разных книг с выписками, то вовсе одному мне сего исправить и к концу привести невозможно»[170].

Иными словами, как только Ломоносов засел за изучение русских летописей, их сопоставление и проверку сведений, тут то и оказалось, что работа эта ему непосильна. Он потребовал себе помощника, и ему был выделен студент С. Введенский, который помогал с выписками. Но, очевидно, столкнувшись с тем, что разработка русской истории требует огромных затрат времени и сил, Ломоносов охладел к этим занятиям, переложив завершение начатых трудов «Краткого Российского летописца» и «Древней Российской истории» на плечи своих помощников. В документах и записках Ломоносова после 1757 года не встречается никаких упоминаний о том, что он продолжал активно заниматься историческими исследованиями. Ломоносов перед русской историей спасовал. Это неудивительно в свете того, что в те времена русская история была практически неразработанной с научной точки зрения, что, к примеру, хорошо понимал Миллер: «История Российского государства и принадлежащих к нему стран представляет столько трудностей, что написать о ней систематическое исследование едва ли можно надеяться в двадцать и даже более лет»[171].