Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника

Граф Брауншвейг, комтур замка Штейнгаузен

Несчастные девы Знича, видя гибель своих и неминуемую опасность, подняли отчаянный крик. Страшные всадники были уже близко; они видели эти ужасные фигуры, закованные в железо, эти железные шлемы с опущенными забралами. Спасенья не было! Они были безоружны!

При первом звуке тревоги сердце у Скирмунды словно упало.

– Это он! Это он! – радостно подсказывало её сердце, и она без страха и без отчаянья следила за оборотами боя. Она была вполне уверена, что эта засада – дело рук князя Давида и старалась узнать его в одной из закованных в латы фигур.

Уже тогда, когда последние защитники бросили оружие и побежали, а рыцари были в нескольких шагах, несчастная увидела, что ошиблась. Бежать и спасаться было некогда. Две вайделотки, более решительные, успели соскочить и спрятаться в непроходимой чаще кустов. Скирмунда хотела последовать их примеру, но было уже поздно!

– Хильф Готт! – гаркнул у ней над ухом громкий голос командора, и рука его в железной перчатке опустилась на её плечо.

Скирмунда вскрикнула, как змея, вырвалась у него из рук и хотела бежать, но он вновь обхватил её руками, она снова увернулась, выхватила кинжал, висевший у пояса и с размаха ударила в грудь рыцаря. Кинжал сломился о стальной панцирь.

– Ого! Моя кошечка, как ты царапаешься, – со смехом проговорил тот. – Так не годится, надо будет ноготочки обстричь.

– Скирмунда! Скирмунда! Дочь моя – вдруг загремел сзади их голос князя Вингалы.

– Я здесь! Отец, спаси, спаси меня! – крикнула несчастная и сделала страшное усилие, но всё напрасно; могучей рукой вскинул её рыцарь на седло и дал шпоры коню.

С бешеным криком бежал за ним Вингала, но что же мог сделать он, пеший, против рыцаря на коне, да ещё закованного в латы.

– Сюда! Сюда! За мной! За мной! – кричал рыцарь, увлекая Скирмунду, и поскакал по дороге к конвенту.

Через несколько минут все братья рыцари, узнав голос своего командора графа Брауншвейга, скакали вслед за ним, и скоро дружными усилиями несчастная княжна была наглухо завёрнута в рыцарские плащи и лишена не только всякой возможности сопротивления, но даже и движения.

Похищение Скирмунды

– Наш план удался блистательно, спасибо капеллану – он надоумил.

– Не совсем, – заметил брат госпитальер, – нам не удалось отбить брата Эрлиха, его здесь не было!

– Зато удалось взять заложницу, и пока она будет у нас, я ручаюсь за жизнь не только брата Эрлиха, но и всех пленных гербовых!

– Ваша правда, брат командор, – теперь мы уже можем предписать наши условия этому старому волку князю Вингале!

– Ой, не знаете вы его! – воскликнул госпитальер, – я боюсь, чтобы дело не пошло совсем наоборот, – он вместо выкупа бросится на нас войной.

– И разобьёт свой лоб о башни Штейнгаузена, – заметил не без хвастливости командор.

– Вашими бы устами…

– Неужели же ты думаешь, брат госпитальер, что наш замок когда-либо может пасть перед всей литовской сволочью, веди её не только что Вингала, а даже сам Витольд?

– На случай мастера нет. Мало ли замков за последнее время отбили литовцы.

Немецкий кнехт убивает вайделотку

– Стыдно так говорить тебе, брат госпитальер. Если ты сам трусишь этой сволочи – литовцев, так не смущай сердца других. Долг каждого крейцхера умереть, сражаясь за крест и святую веру!

Брат госпитальер умолк. Да и говорить больше было не о чем. Весь день, проведённый в засаде, затем этот ночной бой и поспешное отступление порядочно-таки утомили рыцарей, уже более суток не снимавших тяжёлых доспехов. А останавливаться на ночлег было бы очень рискованно. Лазутчики доносили им, что несметные толпы литвин и жмудин собрались на это невиданное зрелище, и само собой, они могли броситься в погоню за похитителями княжны-вайделотки.

До замка оставалось уже недалеко, вдали по просеке мелькнул шпиль над высокой башней, и заблестел, при первых лучах загоравшейся зари.

– Штейнгаузен! – радостно заметил брат-госпитальер и перекрестился.

Его примеру последовали другие. Очевидно было, что вблизи от замка каждый почувствовал нравственное облегчение. Ободрённые близостью конюшен, лошади фыркали и бежали ещё быстрее!

Вдруг лошадь одного из рыцарей сделала отчаянный прыжок и ринулась в сторону.

– Брат Карл! – в ужасе воскликнул госпитальер, – твоя лошадь ранена. При свете зажигающейся зари, он увидал стрелу, вонзившуюся в круп лошади товарища. Но брат Карл уже не слышал этого крика. Он лежал сброшенный раненым конем и громко взывал о помощи.

В ту же секунду дикий крик торжества и ненависти донёсся до ушей убегающих рыцарей и несколько стрел просвистали в воздухе, с треском отскакивая от лат и шлемов или проносясь мимо.

– Погоня! Погоня! Скорей к воротам! – крикнул командор и стал гнать коня. Возвращаться для спасения одного упавшего рыцаря – значило рисковать жизнью нескольких других. Сзади слышался ясный топот огромного числа лошадей, даже крики погони слышались всё ближе и ближе, стрелы так и свистали вокруг рыцарей.

С вершины башни над воротами заметили возвращающихся рыцарей и погоню. Оставшийся в замке рыцарь приказал трубить в рог, и этот звук ободрил товарищей, не рассчитывавших уже спастись. Теперь они знали, что их увидели и что ворота замка открыты.

Ещё минута, и громкий топот копыт рыцарских коней по дощатому подъемному мосту доказал, что они уже в замке, и в ту минуту, когда последний всадник проскакал мост, он с громким скрипом поднялся на цепях, и перед преследующими открылся глубокий, полный водою ров.

– Пали мортиру! – крикнул распоряжавшийся защитой замка рыцарь, и целый столб огня и дыма вырвался из пасти чугунного чудовища, подобно гигантской лягушке, лежавшего на вершине надворотной башни. Раздался оглушительный треск и гром, и несколько огромных каменьев, словно каменный дождь, полетели в сторону нападавшей толпы преследователей. Поражённые паническим страхом, литовские лошади бросились в сторону, сбрасывая не менее испуганных седоков.

– Вперёд! Вперёд! – гремел среди откачнувшейся литовской толпы голос старого Вингалы, успевшего добыть коня и броситься в преследованье.

– Вперёд! Вперёд! Там моя дочь!

– Вперёд! Вперёд! Там жрица богини Прауримы, там её дева-вайделотка! Спасите её! Спасите её! – кричали сам криве-кривейто и подручные ему криве.

Но всё было напрасно. У отряда литовцев, бросившихся в погоню за немцами, не было ни стенобитных машин, ни пушек, никакого снаряда воинского, а такой замок, как Штейнгаузен, нельзя было взять открытой силой.

Напрасно князь и криве возбуждали к нападению прибывших с ними литвин, – всё было напрасно. Твердыни рыцарского замка словно смеялись над их усилиями, а мортиры одна за другою изрыгали пламя, разнося смерть и ужас!

Глава XVIII. В Троках

День уже склонялся к вечеру, когда Бельский со свитою подъехал к переправе, соединяющей Трокский замок с берегом.

У громадной деревянной пристани, далеко вдававшейся в озеро, толпились перевозчики. Бельский въехал на помост. Многие, узнав в нём знаменитого воеводу и любимца княжеского, снимали шапки и кланялись.

– Что, его ясная милость в замке? – осведомился он у одного из старших перевозчиков.

– Вот уже вторую неделю гостят, – отвечал тот, низко кланяясь, – недужен был; да теперь, слава великому Перкунасу, мудрый Спортыс сумел отогнать от него лихоманку. Здоров!

Многие из слуг ясного пана отвернулись и посмотрели в сторону при имени Перкунаса, но старый Бельский только усмехнулся в седые усы и проговорил не без юмора:

– Ну, там Перкунас Перкунасом, а ты перевези-ка нас скорее к замку, скоро и солнце сядет!

– Не смею, ясный пан! – снова с поклоном отвечал перевозчик.

– Это ещё что? Как не смеешь? – крикнул Бельский.

– Строгий приказ от каштеляна: с оружием господ не возить к замку без позволения!

– Это ещё что за новости? Давно ли такой приказ?

– А с неделю. Тут, говорят, крыжаки, чтобы проклята была их душа, подвох какой замышляли против нашего солнышка Кейстутовича. Да мы их поймали, ну вот и не пускают.

– Да ведь я не крыжак, – смеясь, заметил Бельский, – я воевода княжий.

– Знаю, ясный пан, да указ больно строг, никак не могу без позволенья, да вот на ваше счастье от замка каштелян едет, сюда гребёт.

Действительно, к пристани подходила небольшая барка, и на ней восседал на покрытой красной кошмой скамье, низенький, пузатенький человек в желтом кафтане русского покроя и узкой войлочной шапке. Он ещё издали узнал пана Бельского и низко ему кланялся. Это был помощник трокского каштеляна, подчаший шляхтич Кобзич, герба «Лютый», давно уже, чуть ли не со времени Ольгерда, занимавший этот пост.

– Челом бью ясному пану! – закричал он, чуть барка коснулась пристани, – добро пожаловать! А наш великий государь больно соскучился о твоей ясной милости, ещё сегодня за обедом вспоминал о тебе.

– Эй, вы!.. Поддержите! – крикнул он гребцам, – поддержите, разве не знаете, что я со своими ногами не могу взобраться на вашу треклятую лестницу?

Бельский слез с коня и пошёл навстречу Кобзичу, который, пыхтя и опираясь, еле взобрался на пристань. Паны обнялись как старые знакомые, и скоро лодка их поплыла обратно к Трокскому замку. Слуги пана Бельского волей-неволей должны были расположиться на ночлег в прибрежной деревушке.

Дорогой друзья разговорились, и каштелян посвятил Бельского в последния новости двора.

– Что, о войне не слышно ли чего? – спрашивал старый воевода, – а то сабли в ножнах ржавеют!

– Кто проникнет в мысли «мудрейшего»? – с улыбкой ответил подчаший, – Господь Бог его ведает, – молчит, молчит, а на завтра поход – никому и невдомёк. Налетит, как сокол, и аминь!

Литвины давно уже прозвали своего героя-князя именем «мудрейшего». Это был самый лестный эпитет на бедном литовском наречии.

– Оно и лучше: дружина в сборе, сабли наточены, что же терпеть по-пустому, – заметил Бельский. – Да только мне сказывали, что по Смоленской дороге, к Москве, хлеб и запасы везут. Уж не на Москву ли поход?

– А тем и лучше, пан ясный, схизматики они, хуже басурманов, хуже нечисти татарской!

Бельский строго взглянул на говорившего.

– Один враг у Литвы и Польши – немец! – резко проговорил он, – терять хоть одного человека в битве с другими племенами, когда цел хоть один крыжак, – неисправимая ошибка. Правда, москали – схизматики, да они тоже наши братья-славяне, рядом с нами дрались с неверными. Ты только сочти, сколько их князей легло под Ворсклой, и как легли: с мечами в руках, а не в позорном бегстве!

– На кого намекает пан ясный? – обидчиво спросил подчаший, – я не виноват, что моя лошадь, раненая стрелой, закусила удила и носила меня четыре часа.

– Кто же говорит?! Храбрость пана подчашего выше всех сомнений, но я говорю, кто дрался рядом с русскими, бок о бок, тот только может уважать их и удивляться им!.. Я поляк и католик, но клянусь святым Станиславом, на поле брани я побратался и с русскими, и со жмудинами, даром что они язычники!

Пан подчаший отвернулся и сплюнул.

– Пан воевода слишком добр и благороден, но, в свою очередь, клянусь Ченстоховской Божьей Маткой, скорее спасу из воды паршивого щенка, чем москаля или жмудина, будь то сам князь Вингала Кейстутович!

Глаза воеводы сверкнули.

– Пан подчаший мне друг, а князь Вингала Эйрагольский мне побратим, прошу пана или прекратить разговор, или не отзываться о нём дурно!

– Дурно! Да сохрани Боже! Я только удивляюсь, как это такой мудрый князь, брат нашего «мудрейшего» – и пребывает в язычестве!

– Каждый познаёт Бога и поклоняется ему, как знает! Давно ли и «мудрейший» просветился светом истины? Придет пора и Эйрагольский князь познает свет христианства!

– Ну, нет, ясный пан воевода, – быстро возразил подчаший. – Довелось мне с самим «мудрейшим» быть в Эйрагольском замке. Взошёл и бежал, бежал, словно за мной неслись тысячи демонов, так бежал, словно у меня были ноги двадцатилетнего!

– Что же было там страшного? Я тоже был в замке и ничего не видал!

– А серебряный чурбан в тронной зале, а медные ужи и змеи! Довольно их одних, чтобы ввергнуть в ад правоверного.

– Изображение богини Прауримы! – захохотал воевода, – что же тут ужасного?.. Я и не таких истуканов видел в Ромнове на Дубисе[34].

– Как, ясный пан воевода был и в Ромнове на Дубисе? – с испугом проговорил подчаший и стал быстро креститься, – Езус и Мария, Матка Боска Ченстоховска, смилуйтесь надо мною, грешным, – тихонько шептал он и отодвинулся от воеводы.

Тот с любопытством, смешанным с насмешкой, смотрел на перепуганного пана. Ему почему-то вдруг захотелось раздразнить его ещё более.

– А что скажет пан, когда узнает, что я с Вингалой Эйрагольским собственноручно принёс жертву богине Прауриме!

– Быть может такого греха сам святейший в Авиньоне[35] разрешить не может! Что же сказал вам духовник? Как он допустил вас до святого причастия?

– Духовник? Посмотрел бы я, как бы он осмелился перечить мне, – гордо сказал Бельский, – я эту чёрную и белую нищую братию вот где держу! – он показал сжатый кулак, – от них одних вся смута и рознь и в князьях, и в народах славянских!

Пан подчаший умолк. Разговор начинал принимать слишком резкий оттенок, и он, как верный и пламенный католик, не рисковал продолжать его, боясь с одной стороны рассердить влиятельного человека, а с другой – совершить страшный грех, согласившись хотя в чём бы то ни было с таким явным отступником от веры.

– Что это у вас за новые гребцы? – после молчания спросил Бельский, всматриваясь в смуглые, совсем не литовского типа лица гребцов.

– А это «мудрейший» с похода на Крым привёл[36]. Народ такой, семей до пятисот, «караимами» зовут, веры еврейской, а на жидов не похожи. Нахвалиться на них не можем. одно плохо: как ни бьюсь – ни слова по-польски не понимают!

– Это придёт со временем. Ну, а как они в воинском деле?

– Куда им – разве что маркитантами[37]. Однако, вот мы и приехали; сейчас пойдёшь к князю или отдохнёшь с дороги?

– Это зависит от воли «мудрейшего»: теперь время после обеда, может быть он и сейчас примет меня!

– А ночевать ко мне? Спор не ссора, не так ли, ясный пан воевода?

– Благодарю за предложение. Да ведь у меня в княжей дружине два молодца, надо на их хозяйство заглянуть.

Лодка причалила к пристани, и оба пана направились к замковым воротам, находившимся в нескольких шагах от берега.

Массивные стены замка были сложены из красного обожжённого кирпича, и только башни, своды ворот и бойницы выложены из глыб кремнистого камня. Ворота были из железных полос, а зубцы – стены вооружены крюками из того же металла. Над самыми входными воротами, обращёнными на пристань, возвышалась высокая круглая башня, на вершине которой стояло что-то странное по своей форме и неуклюжести. Это был удлиненный бочонок, окованный железными обручами в несколько рядов и помещённый на деревянном же постаменте с колёсами. Рядом лежали чугунные, странной формы, огромные ступы, а возле них, в пирамидальных кучах, сложены были обкатанные водой валуны, кое-где подправленные каменотесами. Двое часовых бессменно находились на площадке башни и зорко берегли эти невиданные орудия от посторонних.

Это было, как, вероятно, читатель догадался, не что иное, как первообразы теперешних представителей артиллерии. Чугунные ступы, иначе называемые магдебургскими мортирами, или камнемётами, а деревянный обрубок, высверленный и окованный обручами, – первообраз полевой пушки; из первых стреляли камнями навесно, из второй надеялись стрелять прицельно, но опытов пока ещё не делали, а палили порой холодными зарядами, наводя на окрестных жителей ужас громовыми раскатами выстрелов.

В воротах стоял караул от отряда псковских лучников, которыми, как известно, командовал сын пана Бельского. Случайно молодой витязь тоже был у ворот и несказанно изумился, узнав в одном из приезжих своего отца.

Как почтительный сын, он бросился навстречу воеводе и нежно поцеловал его в руку и плечо, но отец быстро поднял его голову и поцеловал прямо в губы.

– Брат Стефан здесь? – спросил он, когда первые изъявления радости встречи прошли.

– Нет, отец, он остался в Вильне, «мудрейший» приказал ему пополнить дружину.

– Как, разве поход?

– Мы меньше всех знаем. Говорят.

– Но на кого же?

– Говорят на Москву – из-за Смоленска.

Брови старого воеводы сжались. Он не сказал ничего, но, видимо, это известие было ему неприятно.

– Где наисветлейший пан князь? – спросил он, чтобы переменить разговор.

– В своих покоях. Готовят торжественный приём послов.

– Чьих?

– От великого магистра.

– Они уже здесь?

– Нет, завтра прибудут, да не простые рыцари, а великие сановники ордена, комтур Марквард Зольцбах и ещё два ассистента.

– Знаю я этих разбойников, обоих бы на одну осину, – резко перебил сына воевода. – Однако мне надо видеть «мудрейшего» сегодня же. Поди скажи дежурному боярину.

– Давно же, отец, ты не был при дворе, здесь, в Троках, мы живём без этикета, князь принимает без доклада – иди прямо, двери замка отворены, скажешь служителю, он проводит тебя к самому князю.

Старый воевода поспешил исполнить совет сына и через несколько минут входил в высокий зал, расписанный по сторонам фресками исторического содержания.

Окружённый толпой слуг и придворных, в глубине зала стоял среднего роста довольно плотный мужчина, безусый и безбородый, отдавая последние приказания. Голос у него был резкий и какого-то странного металлического тембра. Его невозможно было не узнать из тысячи голосов. Привычка повелевать слышалась в каждом слове, виделась в каждом жесте этого пожилого человека, и хотя он был одет проще и беднее каждого из его окружающих, никто не задумался бы сказать, где слуги, а где повелитель.

Это и был сам «мудрейший», великий князь всей Литвы и Жмуди Витовт Кейстутович[38]. Глядя на его небольшую коренастую фигуру, на полуженское лицо, лишённое растительности, трудно было бы узнать в нём легендарного воина-героя, наполнявшего всю тогдашнюю Европу шумом своих военных подвигов. Зато глаза, проницательные, светящиеся каким-то неземным огнём, этот мощный, властный голос, обличали в нём человека, привыкшего только повелевать. Он был одет в серый кафтан русского покроя и небольшую шапочку. То и другое было старо и изношено; очевидно, князь не гонялся за роскошью туалета.

Заметив вошедшего Бельского, он мигом словно переродился. Глаза его заблистали видимым удовольствием, он быстро пошёл ему навстречу.

Бельский хотел по обычаю преклонить колено, но Витовт не допустил и горячо обнял ратного товарища.

– Как я рад, что ты приехал, я уже хотел посылать за тобою! – сказал Витовт приветливо.

– Очень счастлив, если когда-нибудь и в чём-нибудь могу ещё понадобиться твоей милости!

– Что за крыжакский язык!? Довольно, будто я не знаю, что Бельский раньше всех явится на мой зов!

Бельский низко поклонился.

– Знаю я тебя, упрямца и заговорника, ты моей Вильни как чумы избегаешь. Зато уже если ты сам приехал – значит, дело есть – говори, всё исполню!

– Дело не моё, государь, а дело отчизны, – серьёзно отвечал Бельский, – иначе бы я и не посмел явиться к твоим светлым очам!

– Отчизны? – переспросил Витовт. – Пойдём в мои покои, там объяснишь.

– А вы, – обратился он к слугам и рабочим, стоявшим в почтительном отдалении, – чтобы в ночь было всё готово! Гостей везти по озеру тихо, с трубачами, дать знать московскому пушкарю Максиму, сделать три выстрела в честь гостей. Пива и мёду не жалеть для прислуги и свиты. Ссоры не заводить – зачинщиков повешу! Ступайте!

Круто повернувшись, Витовт вышел из зала; за ним вслед шёл Бельский. Пройдя несколько покоев, убранных с княжеской роскошью, они вступили наконец в небольшую хоромину с низким потолком и узкими стрельчатыми окнами. Рамы были металлические, со вставленными в них кружками зелёноватого литого стекла. В углу перед большим чёрным крестом с костяным распятием стоял аналой и лежала кожаная подушка[39]. Вдоль противоположной стены виднелась кровать простого дерева, покрытая выделанной медвежьей шкурой, в изголовье лежал мешок из грубой шёлковой материи, набитой свежим душистым сеном. Стена над кроватью была завешана замечательно красивым турецким ковром, подарком Тохтамыша, и на нём была развешана целая коллекция оружия: от луков и самострелов до мечей, сабель, тяжёлых шестопёров и перначей включительно.

Среди комнаты, против окна помещался длинный стол, тоже простого дубового дерева, без резьбы и украшений, но с целой горой свитков, рукописей и переплетённых в кожу фолиантов. Два громадных медных подсвечника, в четыре свечи каждый, стояли на столе. Свечи были из желтого воска и сгоревшие до половины – очевидно, князь занимался и по вечерам. Стены комнаты, пол и потолок были из гладко выстроганных дубовых досок, и затем ни одного украшения, ни одного предмета роскоши не было видно в этой рабочей комнате-спальне одного из могущественных владык Европы.

– Садись и говори, я слушаю! – показывая на табурет около стола, сказал князь и сам сел к столу.

– Хлеба не радуют, государь, по всему трокскому княжеству семян не соберешь, – начал издали своё сообщение Бельский.

– Знаю, я уже распорядился: в Новой Мархии у меня закуплена пшеница, король и брат дал пятьдесят барок, их уже гонят по Нёману[40]

– Вот об этом я и хотел доложить. Немецкие злодеи знают об этом караване, а так как он пойдёт через их земли, то его приказано задержать!

– Пусть посмеют! – вскрикнул Витовт и стукнул кулаком по столу, – пусть посмеют, это будет оскорбление и короля, и меня.

– Первое ли, государь? – осмелился заметить воевода.

Витовт вскочил с места.

– Как смеешь ты говорить так?! – воскликнул он, – или ты забываешь, кто я!

– Нет, могущественный государь, не забываю, предо мною величайший герой и величайший политик в Европе, и он в это время, когда я говорю, думает совершить великую ошибку!

– Ошибку, ты говоришь?

– Ошибку, государь.

Витовт усмехнулся.

– Ну, говори же, умник, в чём моя ошибка?

– Дозволь мне, великий государь, говорить откровенно и прямо, – на языке моём нет лести, я не умею говорить иначе, как прямо и смело. Дозволь?

– Тебе ли после сказанного просить дозволения. Говори – я слушаю.

– Государь, – снова начал воевода, – я слышал, что ты собираешься на Москву, ты стягиваешь рати, готовишь запасы.

– Правда. Так что же в этом? Мой наречённый сынок мироволит изменникам Святославичам[41]; пора положить предел этой явной злобе и тайной измене!

– Так ли, государь? Смоляне всегда были верны тебе, храбро бились с тобой под Ворсклой, двое князей Святославичей легли рядом с тобой. Да и что за счёты между тобой и Москвой? Великая княгиня Софья Витовтовна сумеет отстоять твоё дело перед московскими великими князьями. Другое дело ждёт тебя, другие подвиги. Погляди только кругом: вся Жмудь стонет под немецким ярмом. Сам великий магистр Юнгинген ездил усмирять их, сколько крови пролито, литовской крови, сколько деревень сожжено, сколько взято и угнано в плен!

Замок в Троках в XV веке

Витовт вздрогнул и облокотился на руку. Воевода продолжал:

– А между тем, они, эти проклятые крыжаки, осмеливаются говорить, что всё это творится твоим княжеским именем, твоим изволением! Не на Москву, князь великий, не на Смоленск – на хищническое гнездо рыцарей – как один человек – поднимется Литва, Русь и Польша. Помни, что во всей Литве нет ни одной семьи, нет ни одного дома, который бы не оплакивал жертвы немецкого варварства! Тех убили, тех сожгли, тех отравили!

Витовт молчал, морщины на челе его пролегали всё глубже и глубже. Мысли его были далеко, в его памяти воскресали страшные, ужасные картины; ему виделись бледные лица его несчастных сыновей, отравленных немецкими злодеями-рыцарями, ему слышались их предсмертные отчаянные стоны.

– Не напоминай! – воскликнул он. – Клянусь Богом всемогущим, ни на одно мгновение я не забывал этого! Было, правда, время, обуянный гордынею, я хотел под своим скипетром соединить всю Московию и Литву. Но Всевышний не захотел этого. Пусть Москва растёт и развивается, у неё удел Восток, у меня – Запад!

– Но поход на Москву? Рати собираются? – переспросил Бельский.

– Собрать рать – ещё не боем идти, – уклончиво отвечал Витовт. – Собрался в Лиду, попал в Вильню, – докончил он свою фразу.

– Постой, да откуда же ты знаешь, что немцы хотят перехватить караван с хлебом? – вдруг спросил он, словно вспоминая сообщённое воеводой известие.