bannerbanner
Мстислав, сын Мономаха
Мстислав, сын Мономаха

Полная версия

Мстислав, сын Мономаха

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 9

Но между Святополком и Туряком стоял тысяцкий Путята – этот ни за что не подпустит никого к великокняжескому столу, всех растолкает, всем горло перегрызёт. Туряк стал потихоньку подбираться к тысяцкому, сопровождал его повсюду на охоте, в походах, сделался со временем незаменимым сподручником, советником в любых важных делах, открытых и тайных, и вот теперь наконец ехал вместе с Путятой ко князю.

Святополк – сухощавый, огромного роста, темноволосый, с узкой и длинной, доходящей чуть ли не до пупа бородой, облачённый в синий зипун иноземного сукна, в высокой горлатной шапке – принял бояр в горнице.

Туряк и Путята отвесили великому князю поклоны, после чего Туряк скромно присел на край обитой бархатом широкой лавки, а Путята привычно устроился поближе к Святополковому стольцу[62].

– Вот боярин Туряк, княже, – оповестил он. – Прибыл с Нова города. Весть важную имеет.

– Что за весть? – Святополк вопросительно приподнял бровь.

Туряк резко вскочил с лавки, снова земно поклонился князю и сказал:

– Имею в Новгороде верного тебе человека, боярина Климу, галичанина. Взбаламутит он люд новогородский.

– Лепо[63], – кивнул Святополк. – По весне велю князю Мстиславу выехать в Киев. Волынь ему дам. В Новгороде же посажу сына своего Ярославца.

– Воистину, велика мудрость великого князя, – льстиво заметил Путята. – Славен делами своими ты, княже, аки Владимир Красно Солнышко, аки Ярослав, Мудрым наречённый.

– Помолчи, боярин! Не люба мне лесть этакая! – Святополк недовольно поморщился. – Собирайся-ка лучше к ляхам в гости. Дщерь мою повезёшь ко князю Болеславу. А ты, друже, – с мягкой улыбкой обратился он к Туряку, – верно службу мне справил. За се дарую тебе шубу со своего плеча. С Ярославцем моим в Новгород тебя пошлю. Будь ему во всех делах советчиком. Млад ещё сын мой – подсказывай ему, как быти, направляй длань его на ворогов и непокорных. Ну, с Богом. Ступайте.

Бояре попятились к дверям, отбивая поклоны.

Глава 6

– Княже, на дворе у Жиряты людей крамольных споймали! – выпалил прямо в лицо Мстиславу молодой гридень Осьмушко. – Лихое рекли! Баили, будто тиуны твои в Ракоме[64] смердов обирают. И будто глад великий от сего грядёт в Новом городе!

Князь спокойно выслушал гридня, холодно, с виду равнодушно глядя на него. Разгорячённый взволнованный Осьмушко тяжело дышал. По челу его струился пот.

– Что за люди? – спросил наконец Мстислав после долгого молчания. – Вызнали? Откудова взялись?

Гридень испуганно захлопал глазами.

– Неведомо, княже. Молчат, супостаты.

– Ну, стало быть, поехали тогда к Жиряте, – со вздохом промолвил Мстислав.

– Ступай, коня выводи! – крикнул он челядинцу и, набросив на плечи алое корзно, вышел в сени.

…Новгород встретил князя всеобщим оживленьем: носились по широким улицам запряжённые тройками ретивых коней возки и сани, отовсюду слышался звонкий смех – наступила Масленичная неделя, время начала весны и проводов зимы. На высоком возке Мстислав увидел изготовленное из соломы чучело – Масленицу, божество плодородия, зимы и смерти.

Князь невольно пожал плечами. Странное причудливое сочетание: плодородие и смерть. Как одно и то же божество может означать добро и зло, радость и печаль, тепло и холод.

Чучело было наряжено в разноцветное тряпьё из женской одежды, к нему подвесили сковороду и блин – от блинов пошло и само название Масленицы.

Праздник, начавшийся накануне, будет продолжаться неделю, люди вдоволь наедятся, накатаются в возках и на конях, радуясь приходу долгожданной весны, а затем устроят Масленице пышные похороны. Чучело сожгут за городом на костре, вокруг которого станут водить хороводы, плясать, будут шутить, петь и призывать весну. Или не сожгут Масленицу, а разорвут её в клочья и разбросают солому по полям: по поверьям, это принесёт обильный урожай. В песнях Масленицу обзовут непременно объедалой, блиноелой, иногда – обманщицей, памятуя, что следом за Масленичной седьмицей наступает Великий семинедельный пост.

Народ веселился, но Мстиславу было не до веселья. Опять невесть откуда объявились в городе людишки с лихими речами. Видать, то Святополк из Киева всё норовит дотянуться до новгородского серебра и пушнины хищными своими лапами. Снова зреет – тихо, неприметно – смута. Обычно всегда так: ещё вчера веселились, пели, плясали, а сегодня схватили топоры, дреколья, ножи – и на мост, конец[65] на конец, сторона[66] на сторону. Новгородский люд вольный, чуть что не по нраву – тотчас выходит на брань. Стоит лишь искру зажечь – немедля огонь вспыхнет.

«Воистину, гнев людской огню всепожирающему подобен», – подумалось Мстиславу.

Понурый, сосредоточенный, молча чуть наклонял он голову в ответ на приветствия горожан.

Ехавшие впереди гридни с громкими окриками «Расступись!» оттесняли сани и телеги к обочинам дороги. Под копытами скрипел грязный черноватый снег.

Вереница всадников остановилась возле усадьбы старого дружинника Жиряты на Софийской стороне. Жирята, взяв в руку смоляной факел, провёл князя в тёмный сырой поруб, где прямо на земле сидели два мужика в простых домотканых свитах. Один из них, со всклокоченными густыми волосами и чёрной, как смоль, бородой, взглянул на князя смело и открыто. В очах его Мстислав уловил дерзость, а в скривившихся устах – презрение и насмешку.

– Кто таковы будете? – грозно сдвинув брови, спросил князь.

– А тебе что за дело? – отрезал чернобородый.

– Почто кривду рекли?

– А язык, князюшко, без костей.

– Как смеешь князю дерзить! – вспылил Жирята. – Плетьми бы тебя отходить!

– Мы, боярин, биты уже. Хошь полюбоваться? – Чернобородый встал, скинул свиту, стащил с плеч льняную рубаху и повернулся спиной.

– Во, гляди.

На спине полоняника виднелись багровые рубцы.

– Кто ж тебя отходил? – спросил неприятно поражённый Мстислав.

– А боярин Гюрята.

– Так ты что ж, холоп его?

– Как же! Взял весною прошлую купу[67] у боярина, а он ныне резы[68] уплатить велел. А с чего я уплачу? Уговора такого не было, чтоб нынче.

– Так ты, стало быть, холоп обельный[69], раз купу выплатить не можешь? – прищурив око, спросил Мстислав. – Али врёшь всё?

– А чё мне врать-то? – недоумённо пожал плечами чернобородый.

– Кто повелел речи лихие вести? Гюрята? Али иной кто? – продолжал допытываться Мстислав.

Чернобородый молчал, кривя уста в презрительной усмешке.

– Ты что скажешь? – обратился Мстислав ко второму мужику, приземистому, с боязливо бегающими маленькими светлыми глазками.

– Я… Я… того… Не ведаю я ничего… То он всё, – дрожащей дланью указал тот на чернобородого.

Мстислав почувствовал внезапно охватившее душу отвращение. Противно было ему выспрашивать этих упрямых холопов, явно рекущих с чужого голоса. Не вести сыск – княжить поставлен он в Новгород.

– Жирята! – окликнул он хозяина. – Вели пытать их. Пущай сознаются, кто подослал их.

Старый дружинник согласно кивнул.

Мстислав резко повернулся и, не глядя более на мужиков, поднялся вверх по каменной лестнице.

В невесёлом настроении возвращался он в Городище. Чуждым и нелепым казался ему теперь праздник на новгородских улицах. Зачем, к чему придумали его вообще люди?

Светило яркое вешнее солнце, снег искрился и слепил глаза, весело гудела толпа на площади, глядя, как какой-то молодец взбирается по гладко отёсанному бревну за сафьяновыми сапожками, которые, наверное, подарит своей жене или невесте, всюду наперебой кричали бабы, торгующие пирожками и блинами, а Мстиславу представлялось, как на город из-за купола Софии наползает уже иссиня-чёрная грозовая туча. Вот-вот загремит гром, засверкают огненные стрелы молний, подымется вихрь и воды Волхова, прорвав ледяной панцирь, станут бесноваться во мраке. Тревожно и тяжело было на душе.

Огрев коня плетью, Мстислав понёсся галопом, словно стараясь как можно скорее оставить за спиной этот вечно обманчивый, переменчивый, непостижимый город.

Глава 7

В апреле, в самый разгар вешнего половодья, добрался до Городища весь облепленный грязью гонец из Смоленска. Он протянул Мстиславу грамоту с коротким отцовым наказом: «Езжай в Смоленск. Буду совет с тобою держать».

Время для дальней поездки было не лучшее, ибо размытые талой водой дороги стали труднопроходимы даже для конницы, но Мстислав, догадываясь о важности грядущего разговора с отцом, тотчас тронулся в путь. С собой молодой князь взял только небольшой отряд молодшей дружины; остальную, большую часть воинов он оставил в Городище под началом посадника Павла: во-первых, не хотел мучить людей и коней; во-вторых, сознавал, что Новгород без охраны оставлять нельзя.

Пробирались к Смоленску через слякоть, грязь, болота. То и дело всадники вместе с конями проваливались в мутную холодную воду и с превеликим трудом, все мокрые и грязные, выбирались на сухое место. Только когда наконец миновали Воробьёвы горы, когда отдохнули немного в Торопце, небольшом городке на берегу чистого и светлого озера Соломено, Мстислав вздохнул с облегчением: самая трудная часть пути осталась за спиной. Дальше дорога стала получше, кони пошли веселее, и через седьмицу молодой князь наконец достиг Смоленска, где его уже ожидал отец – князь Владимир Мономах…

Мономах принял сына в горнице огромного княжеского терема, срубленного бог весть в какие времена. Горница была побелена, но в некоторых местах штукатурка отвалилась и оголились ветхие тёмные брёвна и доски.

Князь Владимир не отличался, как Святополк, очень высоким ростом, но был широк в плечах и силён, имел рыжеватые, немного вьющиеся волосы, высокий лоб, носил широкую короткую бороду. О его ратных подвигах в народе ходили легенды. Сказывали люди, будто в одиночку вязал он в степи диких коней-тарпанов, поднимал многопудовую палицу, был непобедим в кулачном бою.

И Мстислав, слушая рассказы об отце, завидовал ему. В его, Мстислава, честь, увы, не слагали былины, не пели песни. Да и о чём петь, чем он славен? Пока ничем. Нужно ждать, терпеть, питать надежду – придёт и слава, и величие. Но придут ли?

Душу Мстислава грыз червь сомнений. И когда он предстал перед отцом, то не улыбнулся, а лишь нахмурился и покорно склонил голову перед старшим, как было положено по обычаю.

Владимир, одетый по-домашнему, в перетянутую холщовым пояском простую долгую белую рубаху с вышитыми красной нитью узорами по вороту, подолу и рукавам и расширенные у колен шаровары тёмно-синего сукна, заключил сына в объятия, расцеловал его и, с улыбкой всматриваясь в хмурое Мстиславово лицо, промолвил:

– Сколько ж лет не видались, Мстиславушка?! Сколь возмужал ты! Вот княжишь вдали от отцова стола, и не видать тебя. Ну, о том после. Бабьи вздохи да воспоминанья оставим на потом. О делах державных потолкуем. Как в Новгороде ныне? Лихо, верно?

– Лихо, отче. Нет в городе покоя. Смута идёт. Народ буянит, – коротко отвечал Мстислав.

– А мыслишь, отчего смута? – прищурив око, спросил князь Владимир.

– Святополковы люди, отец, лиходейство измышляют. Не по нраву стрыю[70], что сижу я в Новгороде.

– Верно, сыне. Далеко зашло дело. – Мономах тяжело вздохнул. – Нынче звал меня Святополк в Киев. Поганые каждое лето Переяславскую землю жгут и грабят, вот он и молвил: помогу, мол, тебе с погаными совладать, аще Новгород отдашь. Мыслит вывести тебя во Владимир на Волыни, а в Новгороде своего Ярославца посадить.

Мстислав вспыхнул, сверкнул тёмными очами, вскочил со скамьи и выкрикнул прямо в лицо отцу:

– Не выйдет у него! Не отдам! Не отдам Новгорода! Я здесь вырос, здесь с малых лет сижу! Не позволю! Не его се земля! Не довольно ли, отче, нам сего лиходея слушать?! Да мы!.. Аще измыслит что недоброе, пойдём на Киев, изгоним супостата!

– Ты не кипятись, – спокойным голосом оборвал Мстиславовы излияния Владимир. – Новгород издавна, ещё от деда твоего, под нашею рукою, и отдавать град сей нет у меня никоей охоты. Но поступить, как ты молвишь – глупо. Святополк намного сильнее нас. За ним – ляхи, угры, Святославичи, Всеславичи. А у нас с тобой кто? Ромея – далеко, не помощница она. Да и к чему которы разводить на Руси? И без того Русь исстрадалась: грады – в руинах, на месте сёл – пепелища, поля сорняками заросли. Ты поезди-ка по Переяславщине, по Черниговщине. Увидишь повсюду кровь, смерть, слёзы. Не о которах – о поганых думать надобно. Потому со Святополком – лукавою сей лисою – воевать по-тихому станем. Ты как воротишься в Новгород, побай[71] со старцами градскими[72], с купцами, со владыкою[73]. Вопроси их: хощут ли, чтоб сидел в Новгороде Ярославец. Уверен: «Нет!» скажут.

– И что тогда? – спросил недоумевающий Мстислав.

– А тогда, аще вызовет тебя Святополк в Киев, поезжай к нему с боярами, смирись с виду, сложи с себя власть в Новгороде, но бояре, но послы от владыки, от купечества – все за тебя станут. Не захощут иметь князя из Святополковых рук. И тогда Святополк уступит, не дурак он, чтоб сколоту[74] великую зачинать. Разумеешь?

– Разумею, отче, – согласно кивнул Мстислав. – Да токмо вельми опасное се дело. Как бы чего худого не вышло.

– Ничего, – успокоил его князь Владимир. – Токмо вот надобно выведать, кто ж в Новгороде из бояр воду мутит. Ставр? Нет, он Святополку ворог первый. Завидич? Вряд ли. Подозреваю я некоего Климу, галичанина.

– То верный мне человек, отче, – возразил Мстислав. – Ко свеям ездил сватом, служил мне исправно.

– Грешки за Климой числятся, и немалые. Святополк запугать его мог. Потому приглядывай за сим боярином.

– Ладно, отец. – Мстислав впервые за время их разговора улыбнулся.

– Как там мать твоя поживает? Всё такая же упрямица? – спросил вдруг князь Владимир.

Лицо его внезапно, в одно мгновение приняло грустное задумчивое выражение, Мстиславу показалось даже, что в глазах у отца проблеснула слеза.

«Ведь любят же, любят друг дружку! И чего расстались?!» – подумал он с горечью и невольно вздохнул.

– Мать? Да жива-здорова! Всё на богомолье рвётся, в Иерусалим, – ответил Мстислав с вымученной улыбкой.

– Она такая. От своего не отступит, – кивнул седеющей головой князь Владимир. – Ты передай: пути до Иерусалима тяжки и опасны. Половцы вдоль рек рыщут, перехватывают караваны купеческие, ладьи. Вот побьём их, тогда. Покуда пускай обождёт.

Отец и сын долго молчали, каждый из них вспоминал прошлое, которое казалось сейчас, с высоты прожитых лет, гораздо более светлым и счастливым, чем время нынешнее.

Наконец Мстислав спросил:

– Ну а у тебя, отче, как? В семье лад?

– Жаловаться грех, – коротко отмолвил отец. – Вон, пятеро чад малых. Да и ты, смотрю я, не сильно отстаёшь. Оно и к добру. Надобно, чтоб корень наш на земле Русской укреплялся.

Князь Владимир потрепал первенца по жёстким тёмным волосам.

– Мужаешь, Мстиславе, – сказал он, с любовью глядя на смуглое лицо сына. – Один тебе совет: не горячись. Голова у князя всегда холодной быть должна. Тогда токмо великим станешь.

Мстислав вздрогнул при слове «великим», поднял голову и изумлённо взглянул на отца. Сердце его учащённо заколотилось, и в висках словно отдалось: «Мстислав Великий! Мстислав Великий!»

…Боже, как далёк он ещё до этого!

Глава 8

В Новгород Мстислав возвращался с двояким чувством. С одной стороны, ещё ничего толком не сделав, он проникся убеждённостью, что всё будет именно так, как говорил отец. Отца молодой князь привык слушаться во всём, ибо понимал, что без отцовой поддержки он, собственно, никто, нет за ним никакой силы.

Но вместе с тем Мстислав внезапно ощутил, сколь же он ещё неразумен, сколь далёк от истинного властелина, сколь сильно проигрывает в сравнении с умным и дальновидным своим родителем. Есть на свете такое понятие – державная мудрость, и вот ею-то как раз, этой мудростью, он и не обладал. Привык сидеть в своём Новгороде, среди крикливых бояр и свободолюбивых простолюдинов, и не думал, что на мир, оказывается, надо смотреть шире, надо, не забывая про повседневные дела, ведать обо всём, что творится на Руси и в сопредельных странах.

Мстислава не покидало чувство, что упустил он в жизни нечто важное, не постиг чего-то великого, необходимого. Во что бы то ни стало надо было ему постичь это великое, но как это сделать, как наверстать упущенное, Мстислав не знал и оттого страдал.

Теперь и вечные княжьи хлопоты, заботы стали казаться ему пустыми, ненужными. Всё больше и больше времени проводил он за книгами и беседами с учёными людьми, стал привечать монахов, проповедников, не скупился на вклады в монастыри и повсюду велел возводить в Новгородской земле церкви.

Строился Николо-Дворищенский собор в Новгороде, заканчивали зодчие возводить церковь на Городище, в Плескове заложили Мирожский монастырь. А уж сколько маленьких одноглавых церквушек было построено за последнее время, и не перечесть. Словно грибы после дождя, вырастали они в сёлах, деревнях, пригородных слободах.

И Мстислав проникался при виде возводившихся церквей высокой, какой-то неземной радостью, не понятой до конца даже им самим, словно становился сопричастным к делам, гораздо более значимым, важным, нежели мелкие заботы, надоедливые, как мухи.

Между тем рождались у него один за другим дети, Мстислав стал уже отцом большого шумного семейства, и везде и во всём рядом с ним была теперь Христина, ещё более пополневшая после многочисленных родов, дородная, ленивая. Забыла даже и про своё Сытино, тянулась к князю, требовала неустанно от него любви и к себе, и к детям.

Однажды Мстислав сказал Христине о том, что в скором времени, возможно, им придётся перебраться из Новгорода на Волынь. Княгиня удивлённо пожала в ответ плечами, спросила: «Зачем?» – и так, кажется, ничего толком и не поняла. В её голове не укладывалось, что Новгород – всего лишь частица огромной Руси и что её муж, в сущности, только вассал своего отца, князя Владимира. Да и могла ли она ведать, что княжеская жизнь на Руси исполнена беспрестанного, нескончаемого передвижения, что нет здесь, как в других странах, постоянства, что князья то и дело бегают со стола на стол, меняют одну волость на другую и что младшие во всём подчинены воле старших…

Глава 9

Исполняя наказ отца, Мстислав вскоре после возвращения в Новгород позвал к себе на беседу посадника Павла.

– Домогается Святополк Новгорода, хощет вновь его своей воле подчинить. Коли сядет на столе Ярославец, то киевские посадники и воеводы всю власть в городе возьмут, – выслушав рассказ князя, молвил Павел. – Многие бояре разумеют се. Тебя же здесь вскормили, думают: под их боярскую дудку плясать будешь. Ты, княже, в том и не разубеждай их покуда. Тогда бояре да купцы за тебя всем скопом станут. Со Ставром потолкуй, он Святополку давний ворог, со Гюрятою такожде побай – сей муж осторожный, уступчивый, но вельми хитрый, его запросто так не возьмёшь. Но тебе он покуда верит. Купцы новгородские, думаю, тож супротив не будут. Поимей и с ними беседу. Климу же остерегайся, в тайне от него мысли свои держи.

– Значит, мыслишь, получится, как батюшка советует? – в волнении спросил Мстислав.

– А отчего б и не получиться? Святополка тут, в Новом городе, крепко не любят. Ты же, Мстиславе, нелюбовь сию разогревай неприметно этак, людей верных подыскивай. Оно, конечно, дело тонкое. В оба глядеть надобно.

От речей Павла Мстислав ещё более приободрился.

По совету посадника он спустя несколько дней побаил о Святополковом повелении со Ставром, Гюрятой, с некоторыми иными боярами, со старостами купеческих сотен, с настоятелями монастырей, со владыкою, и все – и бояре, и купцы, и иереи – были единодушны:

– Не хощем ни Святополка, ни сына его, ни посадника.

И потому, когда осенью 1102 года от Рождества Христова к Мстиславу прискакал гонец из Переяславля с грамотой, в которой князь Владимир просил сына выехать в Киев, молодой князь не огорчился, не встревожился такому известию, а без задержек отправился в путь. С собой Мстислав взял нескольких бояр, а также выборных от купцов и посланника от владыки.

Стоял сентябрь, на деревьях шумела под порывами ветра листва, краснели в лесах осины, желтели берёзы, липы, дубы, и посреди спокойного шелеста, посреди увядания, наводящего грусть, Мстиславу думалось: как же всё в мире ничтожно – и борьба за княжьи столы, и стремление к власти, – сколь всё переменчиво, зыбко, суетно.

После Смоленска Мстислав словно возвратился из осени в лето. На юге Руси сады, леса и рощи ещё стояли зелёные, ярко светило солнце – повсюду кипела жизнь, осени здесь не чувствовалось, не пришла она ещё сюда, не принесла с собой холода северных ветров, не нагнала на небеса серых туч.

Даже сопровождающий Мстислава в пути вечно хмурый Олекса при виде этого буйства красок повеселел и принялся насвистывать шутливые скоморошьи песенки.

Уже возле Переяславля путников настиг сильный и тёплый ливень, какие часто случаются летом, но осенью сменяются уныло моросящим дождиком, размывающим дороги и делающим их непроезжими.

Вода ручьём текла с усов, с бороды, но Мстислав, уставший за долгое время дороги, радовался весёлому освежающему дождю. Он готов был, забыв про своё княжеское достоинство, рассмеяться, как наивный ребёнок, задрать голову и подставить лицо низвергающемуся небесному водопаду.

Сзади один из дружинников снял с головы шелом, наполнил его водой и со смехом обливал товарищей. Отроки, спешившись, бегали, словно дети, друг за дружкой между конями. Повсюду слышались шутки, кто-то уже мерился силой, катаясь по зелёной траве, кто-то, сбросив одежды, мчался к сереющей неподалёку речке…

Но вот Мстислав громким окриком прервал это нежданное веселье.

– Переяславль близко, други. Поспешим же, – коротко отрезал он, указывая рукой на видные впереди бревенчатые башни сторожевого городка.

В Переяславль въехали поздним вечером. Не успел Мстислав как следует осмотреться на хорошо знакомом княжьем дворе, как навстречу ему выбежала орава ребятишек мал мала меньше. Два княжича, Юрий и Роман, облачены были в долгополые кафтаны зелёного цвета, перехваченные золочёными поясками с раздвоенными концами. На голове у каждого красовалась полукруглая, обшитая сверху парчой шапка с собольей опушкой. Здесь же находились две крохотные сестрёнки Мстислава – Агафья и Евфимия, облачённые в нарядные платьица. Ему вынесли на крыльцо грудного младшего Мономахова отпрыска – Андрея. Княгиня Евфимия – рослая статная жёнка – приветствовала Мстислава поясным поклоном и церемонно пригласила в терем.

После был пир в кругу отцовой семьи. Мстислав, вспоминая своё детство, чувствовал себя среди малознакомых княжеских слуг и отроков как-то неловко, хоть и старался улыбаться в ответ на похвальбу и ласковые слова мачехи.

На следующее утро его вызвал к себе отец. Снова, как и в Смоленске, они сидели друг против друга в палате, и князь Владимир, хмуря высокое чело, негромко говорил, наставлял сына:

– Поступай, как уговорились. Скажешь Святополку, будто во всём послушен его воле. А дальше уж новгородцы сами порешат, как быти. В прю не встревай, сиди молча и жди.

Мстислав кивал.

– О Климе не сведал ничего? – спросил Мономах.

– Тих больно стал боярин Клима. Подозрительно тих, – отозвался хриплым голосом Мстислав. – Следить за ним посылал людей. Ничего не проведали. Затаился.

– Ну и бог с ним, – вздохнул Владимир. – Одно скажу, сыне. Святополк – лукав, яко дьявол. С молодости лукавством отличен был. Вот иной человек как? Когда власти достигнет вышней, быстро к сему привыкает. Теперь уж иные лукавят, а он – нет, он – волю свою навязывает, силою кичится, доспехами звенит. Так обычно бывает. Но Святополк – он не таков. Скрытен, не верит никому. Послал нам, сыне, Бог супротивника скользкого, яко угорь. Не изменил его стол великий. Какою лукавою лисою был, таков и ныне есть.

– Разумею, отче. Слова лишнего не промолвлю у Святополка в хоромах, – сказал Мстислав.

– Что ж, полагаюсь на тебя. Новгорода нам терять николи не мочно. Помни. – Владимир встал со стольца и перекрестил торопливо вскочившего сына.

…Мстислав отправился в Киев в сопровождении Мономахова гонца, который вёз к Святополку грамоту. В ней Владимир указывал, что, согласно прошлому уговору, он посылает в Киев сына и что сын согласен покинуть Новгород и по воле великого князя выехать во Владимир-Волынский.

В Киеве Мстиславу не доводилось бывать уже довольно давно. После того как сел на новгородский стол, лишь изредка, на короткое время наезжал он в стольный, да и то только когда приглашал его в гости какой-нибудь знатный боярин.

На сей раз остановился он на подворье, которое всегда занимали новгородцы. Прибыли в Киев часа в два пополудни, и едва только боярские и княжеские слуги принялись разгружать возы, неся в просторный деревянный терем с высоким крыльцом господскую рухлядь[75], как в ворота громко и настойчиво постучали.

На страницу:
4 из 9