Степь 2. Расцвет. Часть первая

Как звались их народы, они понятия не имели и никогда этим вопросом не задавались. Когда Асаргад впервые столкнулся с этим феноменом, то поначалу его посетило чувство брезгливости и презрения к этим людям. «Безродные» – подумал он тогда, – «дикари без памяти предков и племени». Но со временем, когда понял, что память предков этих «дикарей» в значительной степени превосходит то, чем так кичатся люди в его краях, он впервые призадумался над этим явлением и размышления на эту тему, вернее их результат, даже обескуражил его самого.

В тех краях, где он родился и вырос, принадлежность к тому или иному народу, к тому или иному племени, роду, имела первостепенное значение. Именно по праву рождения определялся статус человека, его значение в глазах остальных, определялись права и обязанности.

Отцы, рассказывая сыновьям о предках рода, раздувались от гордости за своих прадедов и заставляли надуваться значимостью от этого своих отпрысков. Вожди племён поднимали до небес легендарное прошлое своих племён, заставляя соплеменников гордиться своей принадлежностью именно к своему племени. Каждая царская власть выпячивала уникальность и избранность своего народа, страны, города, плюя с высока на других и втаптывая чужаков в придорожную пыль, заставляя во чтобы-то не стало гордиться тем, что ты являешься частичкой былой славы прошлого.

Именно гордость за страну, где ты живёшь, принадлежность к великому и обязательно древнему народу, заставляет жителей поднимать флаги, браться за оружие и идти убивать других, не таких «великих» и «древних», а значит почему-то не имеющих право сосуществовать рядом с избранным и таким славным народом как они.

Притом, как в первом, так во-втором и третьем случаях гордиться требовалось за далёкие, прошлые заслуги, правоту которых проверить не представлялось возможным, и вся эта гордость строилась исключительно на вере тех, кто воспевал бывших героев и их подвиги.

А здесь ничего этого не было. Степняки знают своих предков по кличкам и прозвищам на глубину в несколько десятков колен. Помнят их дела, поступки и проступки. Они не делают из них ни кумиров, ни идолов, ни героев. Они о них просто помнят. Притом помнят такими какие они были на самом деле со всеми их хорошими и плохими качествами. И несмотря на всю свою непохожесть между собой, умудряются оставаться равными и даже родственными друг другу.

Результатом раздумий на эту тему стало осознание у Асаргада того, что понятия «нации», «народа», «племени» и «рода» – это не порождения «цивилизации», как ему изначально казалось, а сознательное порождение «власти», притом любой.

У местных жителей нет царей, нет вождей и даже номинальные главы родов не имеют кровной преемственности, потому что они выборные! Им наплевать кто твой отец или отец твоего отца. Им куда важнее знать кто ты есть сегодняшний. Они не кичатся предками. Их не заботит, как их будут вспоминать потомки, будут и ладно. Они гордятся современниками, кто своими делами и поступками, реально заставляют гордиться или бояться остальных. Но главным открытием своих размышлений на эти темы для Асаргада стал вывод: хочешь власть разрушить – избавь жителей от гордости за свой род и племя, хочешь власть укрепить – породи эту гордость любым способом.

Кроме постоянных жителей степи, в ней ещё проживало много пришлых, притом заявившихся сюда со всех концов света. Приходили даже такие, каких отродясь никто не видел, и даже о ком никто никогда не слышал. Эти пришлые со стороны и составляли в своей основе касакские орды, рассыпанные по всей степи в огромном количестве.

Сборные военные стойбища не являлись постоянными поселениями, и существовали лишь в период сбора, стекающегося со всего света свободных воинов, жаждущих славы, власти и наживы. Каждое такое стойбище представляло собой, как правило, некую разновидность землячества.

Образовывались и местные орды, состоящие из молодых мужчин коренного населения, орды из других земель и народов. Северные лесные жители собирали свои «земляческие» орды, горные южные народы – свои. Выходцы из далёких западных земель – свои, и так далее.

В каждой малой орде избирался «главный». В зависимости от многовековых традиций, а иные собирались из года в год на протяжении уже нескольких десятков поколений, эти главы назывались по-разному. Местные своих звали атаманами, в каких-то они именовались ханы, каганы, князья, короли, цари и так далее, но смысл у всех один и тот же.

Если землячество собиралось большим, то орда имела несколько стойбищ, каждое из которых имело своего выборного главу, но при этом они безоговорочно подчинялись вышестоящему. И, наконец, все эти укрупнённые орды в лице своих выборных повелителей, входили в совет и подчинение главной, центральной орде, где на вершине власти стоял некий ордынский царь, который несмотря на своё венценосное положение так же являлся выборным, как и все остальные.

На вершине всей этой разномастной пирамиды стоял атаман самой многочисленной и самой боеспособной орды и таковой, как правило, являлась орда местных степняков и жителей прилегающих к степи лесов, так как подобный полувоенный образ жизни местного населения являлся для них нормой, а зачастую и родовой обязанностью.

По сути дела, общая орда, как и все её составляющие, являлась огромным законным бандформированием в окружении незаконных государственных образований, и весь смысл её существования заключался как раз в том, чтобы эти незаконные государства, размножающиеся вокруг словно грибы после дождя, регулярно пощипывать, собирая урожай поборов с данью, а заодно не давая забывать кто в мире хозяин. Все окружающие государства для атаманов степи представляли собой огромный загон для человеческого скота, за которым следовало иметь глаз да глаз.

Основой основ степной орды, если говорить сегодняшними более понятными словами, являлся узаконенный рэкет прилегающих и лежащих за ними государств. Если посаженные ордой царьки платили поборы, то их не трогали, а если со временем, а через несколько поколений царствования потомки почему-то «забывали» свои корни и кровные обязанности, либо борзели, упившись властью, то таких стирали с лица земли, а на прокорм местному населению садили новых представителей из ордынского круга, как правило родственных либо близких по языку и культуре тому народу, на прокорм которого садились новые царьки.

Поэтому так или иначе любой царский род в любом конце земли, куда дотягивалась степное воинство имели ордынские корни. И тот же имперский мидийский род Иштувегу имел ордынские корни, притом род чистых степняков, киммерийцев, а не выходцев из горных племён.

Правда, тот же мидийский царь почему-то напрочь об этом забыл и «императорствовал» уже исключительно от своего божественного имени, возомнив из себя силу более могущественную той, что породила Мидию, но рано или поздно Великая степь обязательно наводила свои порядки в царствах подобным Мидийской империи, приводя их к общему, ордынскому знаменателю.

Ядро царской орды кроме многочисленности и боеспособности обладало ещё одной силой, которая в первую очередь определяла лидирующее положение. В это ядро входили по мимо общеордынских военизированных структур ещё и очень специфичные орды – девичьи. Собиралось их значительно меньше, чем мужицких, прямо по пальцам можно пересчитать, но авторитет и незыблемое лидерство этих боевых подразделений оказывалось настолько велико, что ни у кого даже не возникало желание его оспорить.

В отличии от мужицких, они не значились, да и не назывались ордами в прямом смысле этого слова, а больше являлись некими боевыми кланами, сформированными на профессиональной основе. Войти в них оказывалось очень непросто, а выти ещё сложней. Боевые девы в отличие от мужских орд звали себя не иначе как сёстрами, а отсюда их кланы назывались сестричествами. Мужчины же называли их по-разному, кому как в голову взбредёт и в большей степени награждая их нелицеприятными эпитетами.

Боевые сёстры вели закрытый от посторонних глаз образ жизни. Мистика, слухи, откровенные небылицы их жизни, уникальные, за гранью реальности боевые возможности сродные колдовству и неподвластные для мужчин, порождали вокруг дев ореол таинственности, страха и трепета.

Главой всех боевых сестёр являлась единая Матерь. Ни один воин мужчина не знал, как Матерь приходит к власти, но ни один воин степей не смел её ослушаться. Она являлась единственной невыбираемой, а значит и не переизбираемой царицей для всей Великой Степи.

Даже верховный атаман, царь всего степного воинства, вынуждено прислушивался, а порой и прямо подчинялся Матери воительниц. И на это были свои веские причины. Поэтому сам верховный атаман, несмотря на всю свою власть и силу, на которую опирался, вынуждено искал её благосклонность, а то и напрямую пытался набиться к ней в мужья, если та оказывалась свободна.

Матерь, в отличии от её подчинённых имела право заводить семью, а муж такой особы автоматически становился персоной наивысшей политической власти. Именно такая супружеская пара и находилась во главе всей степной оравы к тому времени, когда четвёрка молодых горцев во главе с Асаргадом появилась на просторах Дикого Поля28.

Целых два дня молодые люди потратили на то, чтобы найти стойбище своего землячества. Хотя, строго говоря, землячество там водилось по их меркам очень приблизительное. Основу его составляли выходцы из народов мидийской империи и орда представляла собой столь же разношёрстную мешанину как и сама империя, подмявшая под себя кучу различных племён и народов. Но кроме подданных мидийской державы в неё входили и вавилоняне29 и даже лидийцы30, в империю не входившие.

Царём, как величал себя глава этой орды являлся эламит31. Его клан в орде оказался самый многочисленный и самый сплочённый. Асаргад хорошо знал этот народ, так как проживал он от их по соседству и отголоски культуры, эламские устои построения общества, доходили до их кочевий, так как частенько приходилось сталкиваться с представителями этих городов-государств.

Элам – древнейшее государство, изначально появившееся как город-государство в Сузах. Сами эламиты свою страну называли Хал-Тамти, страна Тамти и к этому времени имели почти трёх тысячелетнюю историю. Уникальный, ни на кого не похожий язык, завораживающая своей необычностью культура, делала их в глазах персидских племён, живших по соседству, некими пришельцами из каких-то других миров.

Персы были так очарованы эламской культурой, что буквально впитывали её в себя стараясь подражать, адаптировав настолько, что будущие историки однозначно называли эламитов предками персов. Хотя на самом деле это не так.

Некогда цветущие и сильные царства Элама в периоды объединения, нагибавшие даже сам Вавилон, к моменту возвышения Мидии стали разрозненными и перецапались в междоусобных войнах. В результате сначала потерпели поражение от ассирийцев, а затем мидийцы перебили их по одиночке, и полностью покорили.

Боевое ядро Элама было уничтожено, но одна из его частичек уцелела и осела вот здесь в далёкой северной степи, образовав вокруг себя мощную и в высшей степени боеспособную ордынскую ячейку.

Звали ордынского царя Теиспа. На вид выглядел лет на сорок, но сколько точно лет, никто не знал, в том числе и он сам. Ухоженная и аккуратно подстриженная копна чёрных с проседью волос, окладистая борода и усы, также тщательно ухоженные. Вся растительность на голове и лице завита мелкими кудряшками по последней моде цивилизованных народов арийского нагорья. Одеяние главаря выглядело настолько дорогим и вычурным, что вид он имел поистине царский.

Лицо чистое, моложавое, сразу видно, что его вместо степного ветра с пылью и палящим солнцем больше касались умелые женские руки, хорошо знакомые с косметикой того времени. Ничто не выдавало в нём воина, кроме рук.

Несмотря на золото колец и перстней с драгоценными камнями, нанизанными на каждый палец, а то и не по одному на каждый, руки выглядели мощными и грубыми. Даже тщательный уход за ними не мог скрыть того, что они больше привычны к оружию, чем к украшениям. К тому же многочисленные шрамы делали их руками воина, а не царедворца. Теиспа встретил молодое пополнение надменно и пренебрежительно, говоря тихо, еле шевеля губами.

– Кто такие?

– Асаргад, – первым представился лидер четвёрки, слегка поклонившись, как учили Гнур и Уйбар, – сын Атрадата, племени мард.

Далее каждый представился сам. Выслушав их, Теиспа похоже и вовсе потерял к новичкам какой-либо интерес и тяжело вздохнув тут же передал их в руки своему ближнику по имени Доникта, демонстративно махнув на молодёжь рукой, мол забери их с глаз долой и оприходуй как положено.

Доникта выглядел моложе своего военачальника, с точно такими же мелко завитыми кудряшками, почти в таком же одеянии вышитом золотом, вот только пальцы без единого кольца и перстня. Руки абсолютно неухоженные, грубые, мозолистые и в придачу грязные, но в отличии от главаря он прибывал во всеоружии.

Доникта отвёл их от царского шатра на расстояние нескольких шатров и в том же ключе передал новеньких сотнику. Тот лишь мельком взглянув, никуда не повёл, а лишь зычно крикнул пятидесятника, который соответственно сбагрил их первому встречному десятнику.

Десятник, осмотрев новобранцев огорчил молодое пополнение тем, что в его десятке оказалось только одно свободное место, поэтому недолго думая выбрал Гнура, как самого представительного и старшего по возрасту, а остальных направил дальше, катя новобранцев вниз по иерархической лестнице.

Следующий десятник тоже взял только одного – Уйбара. В конце концов Асаргад и Эбар нашли пристанище у совсем молодого десятника по имени Арбат, у кого из десятка осталось только четыре воина, с ними стало шесть. Арбат оказался уроженцем Каппадокии.32 Где находится такая страна Асаргад тогда даже не знал. Было десятнику не больше двадцати лет и говорил он с каким-то непонятным акцентом. С таким непривычным, что по началу друзья его с трудом понимали, но со временем привыкли.

В отличие от всех начальников, кого им пришлось уже повидать, Арбат не имел ни бороды, ни усов, а чёрные прямые волосы собирались сзади в пучок и перетягивались красной лентой. Их непосредственный начальник оказался не заносчив и назначение десятником его явно тяготило. Он просто не знал и не умел командовать.

Сын землепашца, как выяснилось позже, бежавшего от побоев своего сюзерена никогда и никем не командовал, а лишь повиновался другим, и четверо воинов его подчинения примерно его возраста оказались такими же землепашцами, взявшие в руки оружие лишь здесь и то, по сути, только что.

Но мало того, что они оружие как следует держать в руках не умели, не говоря об его использовании, эти бывшие садоводы ещё и в сёдлах держались, как козёл на козе в момент перепуга, ибо на лошадь так же сели здесь впервые. Всё землячество Теиспы представляло собой исключительно конную орду и пеших он не держал в принципе, вот им и пришлось осваивать то что оказалось с рождения непривычным.

Асаргад и Эбар быстро нашли со своими новыми сослуживцами, имеющими более низкий, но тем не менее не далеко ушедший от них статус, общий язык, впитывая в себя как губка правила и устои нового образа жизни. Как оказалось, в поход из них ходил только Арбат, а остальные такие же новички, как и они. А молодой десятник учувствовал только в одном походе в жаркие пески за море. Там его отряд попал в засаду и из своей десятки он единственный остался в живых, вот почему и стал десятником по ордынским законам.

Уже через несколько дней Асаргад, как-то само собой стал безоговорочным лидером этого маленького отряда, давая остальным уроки и верховой езды, и обращения с оружием. К этому времени к ним присоединился Уйбар, ухитрившийся отвертеться от своей десятки и получить разрешение на переход в подразделение Арбата, к тому времени уже нелегально числящимся за Асаргадом. Вот так началась их ордынская жизнь…

Глава пятая. Говно по реке плывёт, не задумываясь о пути, и грести против течения у него нет нужды, потому что говно.

Райс буквально вырвалась из цепких щупалец жуткого сна на остатках последних сил, где какие-то абсолютно незнакомые ей сволочи, но все как один мужского пола, издевательски хохоча топили царскую дочь в отхожей лохани, переполненной нечистотами. В неописуемом ужасе, замешанном на отвращении, распахнула глаза, задерживая дыхание, как и во сне, она в панике принялась метаться перепуганным взглядом по сторонам.

Какое-то время перепуганные глаза, отключившись от уже ничего не соображающего сознания сами собой лихорадочно метались из стороны в сторону, выхватывая лишь отдельные фрагменты нереального окружения. Вот только как в неправильно собранной мозаике эти разрозненные куски увиденного не складывались в единую картинку, добавляя ряби от пестроты и несуразности в голове, которая никак не могла сориентироваться во времени и пространстве.

Первое в чём сориентировалась, бросив взгляд наверх – это низкий потолок, засиженный толстым слоем копошащихся зелёно-перламутровых насекомых. Откуда-то оттуда пробивался слабый свет, делая всё вокруг сумрачным и крадя резкость очертаний, превращая детали увиденного в размазанные контуры.

Второе что ей удалось идентифицировать – земляные стены и наконец – целое море нечистот вокруг с кишащей белой коркой чего-то живого на поверхности. В этой жиже она и болталась по самые груди. Распахнутые глаза защипало от дикого зловонья, и они тут же ответили защитной слезой, ещё больше смазывая предметы и очертания.

Одурев от увиденной мерзопакостной картины, рыжая учащённо задышала только ртом, чтобы не нюхать зловонья, но тут же лихорадочно сглотнув рвотную массу, рвущуюся наружу, вновь вынуждено задержала дыхание и крепко зажмурилась, отчего по щекам покатились дорожки слёз. Кутырка мысленно приказала себе успокоиться, и не размыкая век и продолжая не дышать, прислушалась к ощущениям.

На слух распознала тугое и противное жужжание полчища мух, что не только летали вокруг, но уже ползали по всей царской дочери, пытаясь ни то зализать её, ни то защекотать до смерти. Жижа, где она плавала стоя, оказалась мерзко тёплой. Судорожно, рывками подрыгала ногами пытаясь найти опору. Дна не нащупала, но наткнулась сзади на отвесную склизкую стену.

Тело висело в этой жидкой гадости и от её брыканий медленно и с трудом колыхалось в этой вязкой субстанции. Под грудями почувствовала широкий пояс, похоже привязанный где-то наверху и не дающий опуститься в копошащуюся клоаку ниже того уровня, на котором трепыхалась словно поплавок на удочке.

Ощутила свои руки, привязанные где-то вверху, но по ощущениям некрепко. Райс вновь задышала только ртом, хотя мерзкое зловонье и без этого пронимало до самых кишок. Задрала голову, настороженно раскрывая глаза узкими щёлками. Руки оказались вовсе не привязаны, а просто вдеты в кожаные петли и висели в них на запястьях.

Мученица медленно вынула из петли одну руку, затем другую и закрыв лицо ладонями задышала мелко и надрывисто, будто ладони могли служить фильтром для выгребной ямы, а то, что рыжая оказалась в ней, она уже догадалась.

Райс никуда не смотрела, ни о чём не думала, так как всё её девичье естество отчаянно боролось с собственным желудком, просившимся, во что бы то ни стало вывернуться наружу. В итоге организм победил упёртую хозяйку, выплеснув из себя единственно что в нём оставалось – желудочный сок и даже после этого ещё пытался что-то выдавить, что уже не выдавливалось ни в какую, потому что желудок оказался абсолютно пуст. После конвульсий пищеварительного тракта вдобавок голова поплыла кругом, но ярица при этом задышала значительно ровнее.

Наплевав на едкое зловоние и закипая лютой ненавистью ко всему на свете, готовая порвать каждого опарыша, копошившегося в месиве под самым носом, всем мухам до единой поотрывать крылья, затем ноги по очереди вместе с головой, она злобно осмотрелась вокруг, обводя слезившимися глазами отхожую вонючую яму. Неожиданно Райс упёрлась взглядом в ещё одну горемыку, висевшую рядом, тут же изменив злющий взор на ошарашенный.

Кутырка примерно её возраста болталась в двух шагах левее, облепленная сплошным ковром из мерзких насекомых. Светло-русые волосы, выцветшие до состояния высохшей на солнце травы, оказались изрядно выпачканные нечистотами. Большие серые глаза, блестевшие в сумраке ямы подобно мокрому полированному камню сверкали неприкрытым любопытством. Соседка, уложив на макушке руки в замок, с улыбкой небрежного ехидства молча разглядывала паникующую царскую дочь.

– Ты кто? – ошарашено прошипела Райс почему-то шёпотом.

– Я – Апити, а ты? – представилась белобрысая, но в отличие от представительницы царской династии вела себя вполне спокойно и даже выражая некое довольство.

– Райс, – сдавленно прохрипела рыжая и тут же продолжила допрос, – а мы где?

– В говне, – хмыкнула Апити, расцветая в лучезарной улыбке и смахивая с лица очередную партию надоедливых насекомых, – аль, не видишь?

– Как я тут оказалась? – в изумлении вопрошала Райс толи непонятную соседку, толи саму себя, – ничего не помню, хоть убей.

– Так не мудрено, подруга, – как-то запросто и совсем по-свойски ответила светловолосая, – тебя же под гребешком привели. Втыкают такую зачарованную костяшку в волосы, и ты становишься тёлкой на привязи. Что велят то и делаешь, и при этом ничего не помнишь. Хорошая штука. Я как круги пройду, так непременно заведу себе что-нибудь подобное.

– Да, да, – тут же спохватилась растеряно Райс, – что-то припоминаю про волосы. Белая вековуха сначала погладила, а потом вроде как гребень воткнула.

Царская дочь, находясь в полной прострации, осторожно прощупала рыжую шевелюру ища гребень, но в копне взъерошенных волос, спущенных на спину и на половину утопленных в жижу, инородных предметов не обнаружила. Кроме мух вообще ничего лишнего. Руки тут же облепили насекомые, топча их своими лапками и Райс с показной брезгливо скривилась и задёргала кистями, отгоняя от себя эту мерзость.

Тут по верхнему настилу глухо застучали чьи-то шаги, и небольшая круглая дырка в потолке, видневшаяся чуть левее рыжей и как оказалось служившая основным источником света, резко потемнела, окуная и без того мрачное пристанище вообще в полумрак. Апити, видимо предвидя реакцию новенькой тут же приложила палец к губам и жёстко потребовала, переходя на змеиное шипение:

– Только не ори!

Райс не успела понять, что к чему, как сверху в дырку полилась напористая струя, создавая на поверхности вонючего «опарышного говноёма» ажурное пенное облако, разбрызгиваясь мелкими капельками и поднимая из клоачных глубин свежую волну тошнотворного зловония.

– Фу, – презрительно шипя, выдавила из себя рыжая, сморщившись и зажимая пальцами нос.

Кто-то наверху, сделав своё нехитрое дело неспешно ушёл, открывая дырку для сумрачного света. От всего происходящего у царской дочери закончились слова, притом сразу все и надолго. Просто, она какое-то время молча негодовала. В голове одновременно происходило множество противоречащих друг другу процессов, отчего мозги заклинило.

Хотелось выматериться от души, разреветься от обиды, вырваться из пут и покончить жизнь самоубийством или заставить это сделать всех остальных. И все эти желания возникли у рыжей одновременно.

Только некоторое время спустя, так и не притворив ничего из выше желаемого в жизнь, она начала успокаиваться, решив плюнуть на все эти крайности и продолжить пытать светловолосую соседку, надеясь хоть что-нибудь прояснить для себя в сложившейся ситуации. Почему-то решив, что белобрысая замарашка на прямую отвечать откажется, зашла из далека:

– И давно ты тут висишь?

– Третий день.

– А ты кто вообще и за что тебя сюда посадили?

– Я? Никто. Впрочем, как и ты, – спокойно ответила Апити даже с некой гордостью, – но, как и ты я «особая».33 Сюда других не сажают. Это же «познание себя через нечистоту»! Странно, что ты об этом ничего не ведаешь.

Последние слова она произнесла с интонацией подозрительности.

– Я вообще ни хрена не понимаю, что происходит, – огрызнулась рыжая, отрывая пальцы от зажатого носа и небрежно сплёвывая, – сначала законопатили в лесную баню на целых две седмицы, где ни света белого, ни звука никакого. Я там чуть не сбрендила, ползая по четырём стенам. Теперь вообще по горло в говне. Да, когда же это кончится?!

На последних словах царская дочь обиженно скуксилась, собираясь зареветь.

– Да успокойся ты. Всё только начинается, – тут же с ухмылкой в голосе проговорила Апити, но по интонации даже не собираясь успокаивать соседку, – а я смотрю ты у нас в большой привилегии, коль чистить разум в баню посадили. Небось и тёплая была, и кормёжка не с помойки?

– А толку-то, – пробурчала озлобленно Райс наполняя глаза слезами, а за одно подтверждая догадки о своих привилегиях, – сидела как под землёй. Ни хрена не видно, ни два хрена не слышно.

– А я вот под настоящей землёй сидела, – тут же жёстко парировала белобрысая, не давая новенькой распустить сопли, – в глиняной яме, выкопанной в два роста. Сверху брёвнами заложили да так плотно, что свет ни проникал. Обе седмицы на глине спала и почитай её и ела в постоянном холоде и сырости. Там из стенки родник пробивался и куда-то в нору прятался. Вот там действительно от его постоянного журчания с ума можно было сойти как два пальца вымазать. Я даже поначалу «поплыла мозгами», но вовремя спохватилась, сообразив законопатить уши глиной. А то бы точно сбрендила.