Степь 2. Расцвет. Часть первая

Александр Берник

Степь 2. Расцвет. Часть первая

Пролог.

Ордынские культуры наводили свои порядки в Евразии и Северной Африке более трёх тысячелетий. Грабя, разрушая и вновь создавая государственные образования во главе со своими ставленниками. По сути, к концу своей многотысячелетней истории все властные структуры ближнего и дальнего зарубежья от Русских степей, в том или ином колене представляли собой пришельцев ордынских культур.

Зачастую ушедшие в походы степные орды иногда надолго, а порой и навсегда оседали на захваченных землях порождая мощные империи и отдельные государственные образования, а бывали случаи, когда становились предтечей целого нового народа.

При этом кто-то продолжал поддерживать связи со Степью, кто-то дистанцировался от неё. Некоторые особо одарённые набирали такую мощь, что начинали с ней соперничать, воображая себя в праве диктовать Дикому Полю свои условия. Но за всю трёх тысячелетнюю историю никому не удалось завоевать Степь.

Глава первая. Не родись красивой, не родись счастливой, а родись в нужной семье.

Среди вольного степного простора росла дева с огненно-рыжими волосами и было у неё до поры до времени две «лучших» подруги. О девичьей дружбе во все времена можно рассуждать много и разнопланово, но лучше вовсе не упоминать как нечто неправдоподобное. Да и о какой дружбе можно вести речь если она являлась царской дочерью, облизанная всем миром, а «подружки» заводились исключительно живыми игрушками для неё такой «великой» и местами «героической», какое безапелляционное мнение имела девочка о самой себе.

Кликали эту царскую дщерь – Райс, что означало «восходящая выше звёзд». Она была не просто отпрыском одного из неведомых царей, каких в те давние времена имелось хоть пруд пруди, и ещё столько останется. Куда не плюнь в царя попадёшь. Это рыжее создание являлось единокровным отпрыском царственной четы самой Тиоранты – Матери Степи,1 властительницы народов и царя всей земной орды – Эминака, прославленного героя, не ведающего в своих походах неудач и поражений.

Эта чета считалась самой могущественной супружеской парой во всей ойкумене того времени. И Райс как любимая и долгожданная дочь представляла собой наивысшую ценность всего известного мира. Вертя повелителями человечества при помощи «хочунистых» капризов, она априори становилась персоной самой влиятельной во всей необъятной вселенной по умолчанию. Правда, у неё имелся ещё старший брат, но он не в счёт в мире воинственного матриархата. Он же мальчик! Одно слово – природное недоразумение.

Райс с ранних лет «геройствовала» во всём докуда дотягивались её пакостливые ручонки. Особенно преуспевала во вседозволенных замашках незнающих границ приличия относительно прислуги, и бесчинствах со своим ребячьим окружением, играя с ними далеко не в детские, а порой в откровенно жестокие и безжалостные игры на выживание.

Дочь как две капли воды походила на царствующую маму, и это касалось нисколько генетического сходства, сколько копирования внешних атрибутов и прибамбасов. Она всегда и всюду требовала от шатровых дев, что одевали, обували, наряжали её и причёсывали, чтобы всё выглядело один в один «как у мамы».

Поэтому облачали Райс всегда мелкой копией царицы, и даже придавали шевелюре её огненных волос некую небрежную распущенность и нарочитую пышность как у повелительницы народов. Тиоранта по титулу особого клана, кос не плела. Не положено было по ведьминому статусу. И дочь отродясь плести космы отказывалась наотрез.

Один в один, лазоревые глаза, способные взглядом синеву неба затмить и одинаковая с царицей причёска с одеянием, делали Райс точной копией Тиоранты, только маленькой.

«МалАя стерва», как называло её за глаза услужливое окруженье, даже в одно время у мамок-нянек потребовала разукрасить детское тельце под ведьминые узоры маминой нательной росписи. На что царица, узрев подобное безобразие и не оценив творчества доморощенных художниц, разрисовавших неразумное дитя разноцветными красками, врезала прислуге так, что мало им ни показалось на всю оставшуюся и по её царскому заверению недолгую жизнь. И повторять творческий порыв в дальнейшем не захотелось ни дочери, ни тем более мамкам-нянькам.

А саму «дрянь паршивую» оттирала жёсткой мочалкой царственной ручкой самолично и с пристрастием, при этом выговаривая воспитательные внушения далеко не литературно-педагогическими словосочетаниями. Отчего дочь, совсем не по-геройски отревев всю болезненную процедуру ещё долго ходила по шатру абсолютно голая, смотря сычом на всех как на личных врагов, наотрез отказываясь что-либо одевать на горящее от помывки тело.

Игрушки-подружки, подсовываемые «звёздной» дочери с завидной регулярностью для светского времяпровождения через какое-то время «ломались» и пропадали пропадом. Лишь одна оказалась живучей и устойчивой к причудам царской дочери. Словно ванька-встанька, только женского пола. Сколько бы Райс её по жизни не мордовала и ни швыряла оземь, пиная ногами, она всякий раз вставала и просто отряхивалась, будто только этого и добивалась. Эту «лучшую» подругу, а по сути, на тот момент единственную, кликали Такамитой, а шатровые девки обзывали «болванчиком», притом не только за глаза.

Когда Райс подросла, то вполне искренне полагала что они с Такамитой водились с самого рождения, хотя это, конечно, не соответствовало действительности. Такамита появилась при царском дворе лишь когда рыжая госпожа подросла до «почемучного» возраста. Откуда взялась, и кто её родители, никто в их окружении не ведал. Ну, по крайней мере, подружки этого точно не знали, а те, кого спрашивали клялись всем чем могли, что тоже без понятия. Толи правда, не знали, толи знали да помалкивали.

Дружили девочки несколько странно, если не сказать большего. Проходила эта дружба в постоянных нескончаемых войнах с погромами и членовредительством, вперемежку с праздными примиреньями и слёзными «обнимашками». Притом периоды этих состояний в их отношениях, определяла царская дочь по своему усмотрению самолично. Она, то лупила подругу и гнала пинками из своего шатра, утверждая, что на этот раз уже навсегда. То тут же кидалась следом на её поиски и силком притаскивала обратно дружить. Вот так и жили две подруги.

Вместе сели на объезженных коней, вместе учились стрелять из лука и драться на оружии. Вместе «грызли заветные знания», постигая колдовское и ведьминое дело. Учили наговоры, заговоры, отвары из разных трав. И если в дисциплинах воинского искусства Райс устремлялась впереди оравы всей, находясь постоянно в лидерах среди учениц, то в том, что касалось потустороннего столь же сильно отставала от других послушниц, что учились значительно прилежней и усидчивей.

Но это рыжую оторву совсем не расстраивало. Ибо не геройское это дело, как она полагала про ненужное, скучное и вредное образование. Хотя быть первой во всём Райс привыкла как должное и не позволяла никому её обскакать хоть путём упорного старания, хоть просто ликвидируя соперницу грубой силой без каких-либо правил конкуренции и спортивного соперничества. Но вот нудное учение ведуний, царскую дочь тяготило и в буквальном смысле погружало в сон, вытягивая из неё всю прыть и нагоняя тоскливую зевоту. Это тягостное мучение являлось, по её словам, «проклятущим наказанием».

На познание ведьминой премудрости рыжая сама толкала Такамиту впереди себя, прячась за щуплой спиной подруги, и отсиживаясь там. Такамита наоборот подходила к занятиям с особой прилежностью, хотя, как выяснилось, особого дара у неё к этому делу не имелось, но благодаря упорству и желанию стать непременно ведьмой, девочка всё же кое-чего достигла. По крайней мере травы знала от и до.

Только рыжую потеря лидерства в учениях ни капельки не расстраивало. Потому что тогда она считала эту «хрень» ненужной, да и вовсе бесполезной для её будущей геройской жизни. Но так как мама принуждала и настаивала, то дочь вынуждена была стойко терпеть эту нудную бредятину.

Не сказать, что Райс с Такамитой росли лишь вдвоём, оторванные от других своих сверстниц. К ним в их «дружный» коллектив благодаря родительскому протеже, вливались всё новые и новые подружки. Вот только как вливались, так и выливались обратно. Перетерпеть характер «рыжей дряни» суждено оказалось не каждой. Вернее, никому из них, как не старались соискательницы её дружбы.

Когда девы подросли и на их девичьих телах проклюнулись первые зачатки половой принадлежности, в банной прислуге царственной семьи в качестве банщика объявился чужеземный паренёк. Молодой ещё по годам, но для кутырок2 казался уже достаточно взрослым представителем противоположного пола.

Странно одевался, не по степным обычаям. Странно говорил тонким детским голоском с не слыханным ранее акцентом. И не кличку имел как все, а непонятное для них имя – Шахран. И вообще он Райс сразу не понравился, от чего рыжая с первого мгновения как увидела, принялась бедного банщика гнобить. Ни разу не упустив возможности его унизить или как-нибудь пообидней уколоть.

Больше всего бесило царскую стервочку одна его исключительная от всех особенность. Несмотря на то что в бане все ходили голыми3 независимо от рода, пола и властного положения, этот представитель ненавистного для неё мужицкого отродья всегда расхаживал в штанах. Притом не в кожаных ордынских что носились в натяг, а матерчатых, воздушно-широких. Притом широких настолько, что в каждой штанине могло поместиться по мешку с рыбой.

Подловив как-то это мужицкое недоразумение в кольце предбанника, и прижав его к шатровой стенке, девки-подружки воинственно угрожая далеко не игрушечными кинжалами потребовали от Шахрана немедленно снять штаны и показать, что он там от их любопытных и подозрительных глаз прячет.

Молодой банщик, как ни странно, сопротивляться даже не подумал. Лишь загадочно улыбнулся, даже скорей презрительно скривился, насмехаясь над малолетками. Медленно распустил завязки и уронил штаны на песчаный пол, представая перед ними во всей красе.

Когда любопытствующие кутырки не узрев там ничего кроме уродливого шрама с кожей словно оплавленный воск, то некоторое время пялились не дыша, словно их «Кондрат обнял, да отпустить забыл». А как вдоволь насмотрелись на это уродство, то раззявили ротики как по команде и заверещали дикими бестиями будто их режут.

Не меняя на мордашках выражений до смерти перепуганных детей, во все резвые ноженьки пустились ябедничать на это безобразие Царице-Матери, что в это время вела приём иностранной делегации. Когда Тиоранта со своими ближницами, сопровождающими её на приёме с великим трудом уняли ревущих девок и поняли из их парной истерики что случилось, то царица рявкнула на подружек так, что те разом заткнулись, как и не ревели вовсе.

– Да как вы посмели! – принялась кричать на пакостных девок царица, обихаживая их ором и сжигая немилостивым взором, что ничего хорошего обоим наглым девкам не сулил.

Да надолго так разошлась, распекая бессовестных малолеток всё тем же концом да по тому же месту, но Райс привыкшая к ору мамы за своё детство, лишь округлив недоумённо свои лазоревые глазёнки посмела с негодованием огрызнуться, втискиваясь в одну из пауз в царственной ругани:

– Ну, я же должна была знать, что он там прячет в своих немереных штанах.

Конечно, дева имела в виду не то что подумали взрослые. Только при её словах, царица подавилась на вдохе воздухом забыв выдохнуть и лишилась дара не только бранной, но вообще любой речи. Она хотела в целях нравственного воспитания для начала отсчитать обеих девок как следует за разнузданность. Преподав урок тактичности и дозволенной этичности, но не найдя что ответить, просто переходя на спокойный и устало расслабленный тон обозвала подружек полными дурами и прогнала с глаз долой, в сердцах махнув рукой на упущенное воспитание.

Но после этого случилась удивительная вещь. Райс, никогда не имевшая жалости к другим, а в ближнем окружении поговаривали что дева вообще неспособна на состраданье и человеколюбие с самого рождения, Шахрана пожалела от всей своей мелкой, вредной и по большей части пакостной душонки.

Нет, она не пошла к нему с извинением, но доставать банщика перестала. Сначала просто пряталась от уродца, старалась избегать его при любой возможности. А вот Такамита и прощение просила за их общее с Райс поведение, и разговоры с ним стала вести всякий раз как встречались, где случайно, а где и сознательно.

Он оказался парнем необидчивым и вполне компанейский для любопытствующих подруг. По податливости своего характера Шахран очень сильно походил на Такамиту, и спустя всего пару деньков Райс уже «придружила» его в свою компанию. Притом самым беспардонным образом. Вот так и стало их три «подруги», дружба которых растянулась на годы. То, разводя их, то сводя по её царскому велению.

Когда Райс заярилась4 и в боевых сестричествах5 с размахом отметили сей факт пьяным разнузданным разгулом, подвыпившая на гулянке с Матёрыми6 мама впервые применила к дочери силу, не позволявшая такого себе ранее никогда. Она грубо, силком заставила новоиспечённую ярицу делать то что рыжая отчаянно не желала и отказывалась наотрез, закатывая очередную истерику.

Нет, конечно, мама не впервые обязывала принуждением дочь, но до этого раза никогда не прикладывала рук. Да и если дочь упиралась упёртой козой, то царица, дойдя до определённого придела всегда шла на попятную, не доводя воспитательный процесс до порки.

Только на этот раз избалованная Райс словно каким местом почувствовала резкое изменение Матери к себе, да и вообще всего её ближнего круга. Все как-то сразу перестали её бояться и лебезить как бывало ранее. Толи маму достали выходки дочери, и у неё лопнуло терпение, толи сам факт прихода месячных означал какой-то жизненный рубеж, где кончалась её бесшабашное детство. Она тогда понять не смогла.

Райс хоть и значилась в царском стойбище безголовой, незнающей границ в своих бесчинствах, но в дурах не числилась, а считалась девой умной и рассудительной. По крайней мере, таковой она сама себя видела. Хотя, по правде сказать, не без этого. Ещё та «голь» что на выдумки и на пакости хитра.

Оценив и здраво взвесив всё что видела и на собственной шкуре прочувствовала, тут же перестала истерить сделав для себя вывод о необходимости несколько поменять своё показное поведение и перевести привычную для неё жизнь из разряда вызывающе-демонстративной, в завуалированно-партизанскую. Твёрдо решив, что на людях станет такой, какой её хотят видеть, а втихаря будет делать то что захочется. И пусть попробует какая-нибудь шавка тявкнуть.

Только ничего из намеченного после той разгульной ночи сделать у царской дочери не получилось. На следующий день мама взяв дочурку за руку, и ничего толком не объясняя, явно находясь не в духе, отвела её в сопровождении практически всех Матёрых сестричеств в лесную чащу к пустующей избе еги-бабы7. Там рыжую оторву надувшуюся через губу, запечатали в бане. Закрыли в полной темноте молодиться, как подумала поначалу про себя новоиспечённая ярица.

Райс изначально этот махрово-древний ритуал восприняла как всего лишь очередное наказание, к которым она привыкла. А за одно и как предоставленную возможность хорошенько продумать планы каверзной мести. Поэтому не слишком переживала и расстраивалась, лишь показательно надулась словно мышь на крупу, всем своим видом показывая, что «не мама ты мне больше».

В действительности же, после принудительных танцев с топтанием на выпачканной кровью рубахе, да ещё голышом в чём мать родила, и под унизительный ор и хохот первых ближниц царицы, что шлепками по голой заднице гоняли её из угла в угол с матерными окриками, Райс собралась подумать, как следует. Она решила «запомнить на веке» всех до одной кровных обидчиков, расставив сволочных баб по очереди и собираясь устроить им индивидуальную каверзную месть.

Только то что с ней произошло дальше, воистину стало жизненным рубежом, перешагнув который обратной дороги у Райс уже не было. Эта ночь, как оказалось в будущем, разделила судьбу царской дочери на то что было «до», и то что сделалось «после» …

Глава вторая. Кого-то гонят, кто-то сбегает. Изначально подноготные разные, а итог один.

Было их четверо молодых и разных, кому судьба распорядилась поменять никчёмную и бестолково-однообразную жизнь, а кому-то распутную и разнузданную, на жизнь, пролетающую стрелой, столь же скоротечную, смертельно опасную, но до безумия интересную. Жизнь, подобную выпавшим игральным костям: либо всё, либо ничего.

Самого старшего в компании беглецов звали Гнур. Высок, хорошо сложён и единственный из всех прекрасно воспитан, в его понимании. Копна густых чёрных кудрей, пробивающаяся щетина такой же чёрной бороды и усов, делала молодого человека в глазах девушек неотразимым мужчиной и завидным женихом. Ещё бы. Сын вождя племени Маспий8 – это звучит гордо, а Маспии, это вам не зачуханные кочевые роды, лазающие по горам, а городские, зажиточные жители Парсы.9

Он и одевался отменно, и коня имел породистого, и оружие лучшее. Грамоте обучен, целых три писанных книжки прочитал, правда, поумнеть от этого ему не слишком получилось, да и дурь молодецкую не выветрило, но фору перед сверстниками давало ощутимую, и в глазах противоположного пола прибавляло веса, когда с бахвальством декламировал заученные наизусть писанные творения великих.

Не устраивал его отца бесшабашный образ жизни отпрыска, и чтобы обломать фривольное и не к чему не обязывающее проматывание родовых богатств, родитель принял решение его женить. Посчитал, что сын давно вырос и пора бы ему вступать во взрослую жизнь, полную не только прав, но и обязанностей. Он всё чаще принимался поучать своего наследника, что жизнь коротка, мол не успеет сын как следует развернуться, а уже и помирать пора.

Гнур съездил пару раз на смотрины и затосковал, поняв всю никчёмность своих попыток увильнуть от настойчивости отца уладить его личную жизнь. От той безысходности и сбежал. Подвернулась ему парочка нищебродных балбесов, как он их для себя определил, которые так разрекламировали свободную и вольную походную жизнь в каких-то там северных степях, что, разом плюнув на всё, сам же и возглавил бегство их небольшого отряда в далёкую и непонятную для него страну. Ему тогда было всё равно, лишь бы подальше чтобы отец не достал.

Главного инициатора и вдохновителя побега из той парочки бедных пастухов звали Асаргад. Выходец из Мардов, он являлся представителем одного из кочевых племён, обитающих на межгорных равнинах. Пожалуй, одного из беднейшего, хотя и многочисленного. Поэтому Асаргад, в отличии от Гнура от побега вообще нечего не терял.

Сын бедного пастуха, сводившего концы с концами лишь благодаря тому, что поддерживал жизнь семьи мелкими грабежами на большой дороге. Хотя и в банде его папаша ходил лишь на вторых ролях, так что большого куша никогда не перепадало. Серьёзные ранения, полученные им ещё в бурной боевой молодости, делали его ущербным. Прихрамывал на одну ногу, и левая рука плохо слушалась, почти отсохла. Эти метки прошлых боёв и не давали пастуху возможности ни хозяйство в полную силу вести, ни в банде по рангу выше подняться.

Именно из редких рассказов отца у вечернего костра, то и дело впадающего по пьянке в ностальгию о своей бурной молодости, прошедшей в той далёкой северной стороне и узнал Асаргад об этой удивительной воинствующей бескрайней степи, с детства мечтая, что как только вырастит, обязательно отправится по стопам родителя и станет великим воином и богатым мужчиной, но не в пример отца будет более удачлив и осторожен с ранениями. А то, что здесь ему ловить нечего он определил для себя сразу, как что-то начал понимать в этой жизни.

Мальчик не собирался, конечно, отправиться туда вот так сломя голову, но подвернувшийся Гнур решил его судьбу одним махом, и Асаргад даже не колеблясь, собрался и поехал с этим жадным до авантюр и приключений отпрыском знатного рода, бежавшего в отличие от марда куда глаза глядят.

Асаргад, по сравнению с Гнуром выглядел на вид ещё совсем мальчишкой. И ростом пониже, и сложением по суше, и поросль на лице только пушок, но молодость, проведённая в дикой горной стране, это очень хорошая школа выживания между смертью и жизнью. Такую закалку не получишь при дворе знатных вельмож со всеми их знаниями и воспитаниями. Про реальную, дикую жизнь этот молодой человек знал куда больше Гнура, ребёнка-переростка. К тому же у парнишки имелось одно уникальное качество – феноменальная память.

В кого он такой уродился Асаргад не знал, но всегда убеждал себя, что это дар Ахурамазды10, так по крайней мере предполагал отец, а мать была просто уверена, считая что данный уникальный дар сделает сына особенным и в будущем очень важным человеком.

Он умудрялся запоминать практически всё что лишь раз увидит или услышит, притом навсегда. Одарённый мальчик по примеру мамы уверовал, что он не такой как все, а значит и судьба его должна быть не такая как у всех. Асаргад осознавал себя меченный небом, хотя никогда не афишировал этого перед посторонними. Мальчик надеялся именно с помощью этой особенности достичь высот в жизни, вот правда пока не знал, как.

Вторым из парочки босяков оказался такой же сын нищего пастуха из соседнего стойбища, одногодка с Асаргадом по имени Эбар. Асаргад с детства заразил его идеей северной страны и с тех же времён наметил его в свои напарники и кровные побратимы11, о которых с таким упоением рассказывал отец, восхищавшийся боевыми ритуалами далёких земель. Эбар согласился. В отличие от друга он не воспринимал всё это в серьёз, но помечтать всё же хотелось.

Так мечтая на пару, они и оказались в водовороте событий, одним взмахом крыла капризной фортуны превративший их пустые воздыхания в нечто осязаемое, но всё ещё не осознаваемое и не понятное. Молодые пастухи пустились в авантюру с мурашками по всему телу, абсолютно не представляя, чем это всё для них закончится.

Эбар в отличие от друга считал себя обыкновенным. Никакими особенностями не обладал. Единственно чем выделялся из троицы, оборванностью своего одеяния и грязью тела. Нет, его семья не являлась столь безнадёжной, просто ему всегда было наплевать на то, во что он одет и при этом патологически не любил умываться, даже брезговал что ли.

В отличии от Асаргада, которого отец хоть и кряхтя, но всё же отпустил несмотря на слёзы и вой матери, Эбару пришлось бежать в прямом смысле слова, потому что его глава семьи категорически запретил подобное деяние и даже закрыл в яму чтобы не удрал, но друг помог, и он сбежал. Вот так сначала втроём они и отправились покорять степные просторы неведомой стороны.

Четвёртый присоединился к троице уже на полпути у самой мидийской12 столицы Экбатаны,13 мимо которой лежала их дорога. Он оказался примерно одного возраста с троицей, что их сразу сблизило, и звали беглеца Уйбар. Он относился ни к персидскому и даже ни к мидийскому роду, а какому-то тогда не понятного для троицы, урартскому.

Судьба Уйбара чем-то походила на участь Гнура, но с большими отклонениями. Сын родовитых родителей, избалованный и облизанный с рождения, в один прекрасный момент взбунтовался и ударился во все тяжкие. Высокий, стройный, с ухоженными кудрявыми волосами чёрными как смол.

Но главное его достоинство состояло в языке без костей, которым урартец мог уболтать кого угодно. Даже уговорить на секс помирающую бабку, как повеса характеризовал сам себя. Отправленный в столицу империи отцом на обучение, он, почувствовав свободу, как и положено в таких случаях, вместо овладения знаниями и умениями увлёкся кутежами и гулянками.

Золото, выделенное отцом на карманные расходы, быстро кончилось, но к тому времени юноша умудрился перепортить за какой-то год своего пребывания в столице кучу дородных дочерей мидийской знати, назанимав при этом у их же папаш денег на безбедную жизнь, наобещал аж семерым жениться, ну и как полагается, когда афера вскрылась сбежал, куда глаза глядят.

Шум по поводу его похождений поднялся сразу и принял вид снежной лавины, когда двое высокородных папаш, имеющих на своём попечении «изрядно попорченных» дочек, заявивших своим родителям что забеременели от этого прохвоста, устроили публичный скандал и не разрешив между собой делёж молодого повесы чуть не объявили войну между родами, а тут ещё два высокородных семьи вклинились в их спор с точно такими же претензиями, а за ними ещё три кандидата в тести, но пока без последствий в виде будущего потомства. И тут началось.

Скандал дошёл до самого царя, такую он поднял шумную и скандальную волну среди жителей столицы. Иштувегу14, великий царь Мидии даже распорядился поймать мерзавца-производителя и доставить на царский суд пред свои ясные очи, но куда там. Этот пройдоха оказался мастак не только охмурять девочек, но обвёл вокруг пальца всю царскую охоту на него.