bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 3

– Родная! Когда у твоего парня много любовниц, то каждая ночь, проведённая с ним в одной постели, превращается в интерсекс. Получается соотношение одного тела с другим. А мне не нужны эти оскорбительные сравнения. Интимные соревнования. Напрасные старания. Всё равно не переплюнуть обученных стриптизёрш и шлюх, усваивающих искусство минета. Но знаешь, – улыбается сквозь слёзы (светлая улыбка), – мне больше не больно. Я самодостаточна и сильна. Мне ни к чему лживые подонки. Потому что у меня есть ты.

После выговора девушка делает несколько простых связок, дабы развеяться, разгрузить мозги. Освободить сознание. Фитоняша включает песню Франсуазы Арди «Traume». Она перекликается с её душевным состоянием, и руки, чуть согнутые в локтях, поднимаются вверх, и шея вращает голову, и движения её воздушны, как тревога.

Аватарка

Следующую неделю Гот работает над двумя полотнами. Первая картина называется «Тест Люшера», потому что в ней принимают участие всего двенадцать цветов: серый там, малиновый, синий. Зелёный. Коричневый. Красный. Жёлтый и чёрный есть.

Вторая, не менее концептуальная вещь, представляет собой автопортрет и носит название «Аватарка». Да, рот его разинут. Ничего удивительного. Проходите мимо.

Гот каждый вечер прогуливается под фонарями, бросающими по-медовому густо-жёлтый свет. Крошит ботинками сухие листья. Топчет сырую морду асфальта. Трогает глазами тучи, похожие на стаи крыс. Гладит их против шерсти.

Делает это он после того, как кончает раздавать листовки с рекламой уникального конца света. Лучшего. Неповторимого. Этот скромный бизнес приносит им то, на что можно обзавестись канцелярией, провизией. Конечно, иногда приходится загибаться, но им нравится нищенствовать. Нравится подражать японцам. Богатая жизнь навеивает скуку. Как писал Шекспир, избыток вкуса убивает вкус. Им нравится бардак. Нравится одиночество. Социальный вакуум. Отрезанность. Не то чтобы их аскетизм намерен, но они не стремятся от него избавиться.

Гот присаживается на облупленную доску, висящую на цепях. Утыкает носки ботинок в вытоптанный кратер, толкается. Снова чешет крыс. Одна из них проткнута лунной запятой цвета клея ПВА. Другая рваная, как джинсы. Душа Гота напоминает джинсы. Гот готов закричать, но спокойствие городского вечера требует тишины. Гот мёрзнет, и его руки становятся цвета крысиных лапок. Гот зажимает рукава кардигана между ладонями и пальцами, но лапки не согреваются. Гот поднимается и шаркает к подъезду.

В квартире с повышенной эхолокацией правит безмолвие. Фитоняша теребит измученный клитор, Чмо царапает бумагу, будто она чешется. Гот ложится отдохнуть, но воспоминания настойчиво теребят его уставшие мозги. Гот поворачивается к «Аватарке», и его слегка отпускает. Теперь можно опустить ресницы, похожие на крысиные усики, и почти заснуть.

Боги

После того как Чмо справляется с разочарованием, он на время откладывает стихотворную мозаику и просто позволяет себе расслабиться без всякой генерации идей. Взглянуть на происходящее со сторонки. Ничего интересного. Просто кучка творческих беспризорников болтают ножками над пропастью пустоты. Они так, уважаемые никто. Потроха Бога в окружении Адамовых рёбер. Но всё-таки Бог состряпал их и отправил на Землю метким щелбаном под зад. Он создал их так же, как Чмо создаёт стихи.

Следовательно, Чмо тоже является Богом для своих стишат. Он такой же творец. И любая его поделка пусть и не идеальна, но единственна в своём роде. Чмо из ничего рождает образы. Как и Гот. Как и Фитоняша. Только средства их отличаются, но это неважная деталька. Вся штучка в том, что они демиурги. Они Боги. Они Богема.

Чмо подскакивает к Матвейке и шепчет ему в ушко:

– Представляешь? Мы Боги! Мы самые натуральные Боги! И наши картинки, стихи, скульптурки, танцульки ничем не отличаются от Евы и Адама! Разве что они не умеют грешить. Они – наши рёбра. Наши впечатления и переживания. Наш опыт. Наши чувства и эмоции.

Чмо немного думает, а потом снова утыкается в бежевую шёрстку:

– Но если Бога соотносить с Богемой, то и его творения нужно приравнивать к искусству. Это ведь элементарная пропорция! – восклицает он. – Понимаешь? Люди – произведения искусства! – Чмо впервые говорит ту фразу, которая подарит ему несколько дырок в живот.

Чмо хватается за бумажку, мятую, словно вытащенную из попы, и принимается писать. Он задумывает целый трактат с броским заголовком вроде «Люди как искусство» или:

«Произведения искусства среди нас».

Или:

«Планета Земля как музей изобразительных искусств».

Чмо целую неделю горбится над бумажками, мятыми, как из попы, и выдаёт сногсшибательный результат.

Любовь без правил

Лучше бензина горят только девушки. Со стыда. За свои несовершенные фигуры. За неудачные попытки заняться сексом с тем, кого обожествляли.

Перед тем как стать педанткой в питании и перфекционисткой в тренировках, Фитоняша просто любила. Любовь её и сподвигла стать лучшей версией себя.

В Фитоняше до сих пор звучит эхо былых оскорблений. Издевательств. Насмешек. И эхолокация в её душе точнее, чем в комнате, чьи стены не оклеены обоями. В цветочек или в узор. Неважно. Фитоняше стыдно вспоминать, как её парень заставлял учиться у Жанны. Ставил в пример Лейлу. Говорил, что Ирина справляется с минетом лучше. Говорил:

«Ты недостаточно гибка».

Или:

«Ты слишком скованна».

Или:

«Ты не считываешь мои желания».

«Ты неподатлива. Неповоротлива. Мне не нравится, как у тебя собираются складки на животе. Меня удручает, что твоя спина вместо того чтобы прогибаться – округляется, как колесо»…

Целый коктейль претензий. Микс упрёков. Фитоняша постоянно напряжена, как на пижамной вечеринке, во время которой включён фильм ужасов, и ты невольно ожидаешь резкого возникновения силуэта в дверном проёме.

Фитоняша изнуряет себя растяжками. Фитоняша готова завязать своё тело в узел, лишь бы угодить любимому тирану.

– Хули ты опять морщишься, как овца, теста кусок размазанный?! – кричит её бойфренд, резко покидая её обожжённый болью анус. – Даже в задницу дать не способна!

Фитоняша живёт на пороховой бочке. Фитоняша слепнет. Больше она не верит зеркалу. Теперь она считает себя уродиной. Когда Фитоняшу бросают, она попадает в вакуум. Не понимает, откуда и почему берётся облегчение. Она убеждает себя, что страдает, потому что она должна страдать. Потому что она уяснила: бьёт, значит, любит. Больше её никто не любит. А как жить без регулярной любви? Без любви в живот. Без любви за волосы. Без любви в рёбра.

Несколько недель Фитоняша болтается по гостиницам, после – больницам. Всё, что у Фитоняши остаётся – это растянутое тело и музыка, музыка в голове. Мышцы помнят движения, какие помогают обрести уверенность. Крикнуть, мол, я не слабачка. Мол, гляди, я не растоптана. Я вознесена. Я боженственна. Я прекрасна.

Фитоняша остаётся с собой наедине и убеждает себя, что талантлива и сексуальна. Больше она не ввяжется в любовь без правил. Не позволит вымещать на себе гнев всяким придуркам, самоутверждаться за свой счёт. Не позволит касаться своего тела, ибо теперь это не тело, а оголённые провода. Осторожно. Могут шарахнуть током.

Фитоняша больше не доверяет ни одному мужчине. Она знает, что любые объятия – заурядная увертюра перед траханьем. Нет в них ничего нежного. Ничего интимного. Ничего исцеляющего.

Фитоняше комфортно внутри себя. Она замыкается, обращается вовнутрь. Внутри мирно и безмятежно. Так мирно, как на дне океана, на поверхности которого метровые волны, пронзённые мечами молний. Так безмятежно, как вате раковых клеток, давящей на мозг. Очень хорошо, в общем.

Крыса

Гот растирает по лицу защитный крем, увлажняющий кожу. Обрабатывает её поверхность тональником. Добивается мертвецкой бледности. Аккуратной кисточкой-спонжем растушёвывает тёмно-серые тени. Трёт губы друг о друга, распределяя чёрную помаду равномерно. В ушах болтаются кресты серёжек. Гот продевает руку в рукав атласной скользкой рубашки. Вставляет ноги в расклешённые брюки, точно карандаши в стаканы. В таком виде Гот идёт в школу – второй дом ученика. В школе классическая музыка вместо звонков и отзывчивый коллектив, который подвергает его буллингу. Со всех сторон доносятся шипящие насмешки:

– Что за индейский раскрас? Ты что, индеец?

– «Аватара» насмотрелся?

– Да он типа под рок-звезду косит, да?

Гот опозорен и осрамлён. Ему неловко находиться в классе. Приходится отмалчиваться и сидеть не отсвечивать.

– Страшилок начитался? – с задней парты.

Когда все прутся в раздевалку переодеться на физкультуру, Гот собирается втихушку свалить, да не тут-то было. Его хватают за руки и ведут в зал. Ботинки не могут упереться в пол, сопротивляться бесполезно – напор настойчив и непоколебим.

В огромном кубе спортивного зала, не дождавшись команды «Смирно!» или «Равняйсь!», закадычные друзья атакуют его баскетбольными мечами. Метят в лицо, чтобы попортить макияж или сломать нос. Гот пытается увернуться, выпячивает плечо, но без толку. Удар накаченной камеры горячей пульсацией огревает щёку. Шершавая коричневая поверхность мяча, расчерченная чёрными полосами, аккурат вминается в переносицу и губит утренние старания. Гот пробует выскользнуть в коридор. Пробует побежать, точно солдат под обстрелом, но его окружает толпа шестнадцатилетних гогочущих дикарей.

– Целься ему в задницу!

– Это что, выродок сатаны? Ты что выёбываешься, педик?

Гот морщится от боли и стыда. Он с надеждой и страхом ждёт конца своего вынужденного выступления, но травля не стихает. Гота травят, как крысу.

Но вскоре пронзительная трель свистка заставляет преследователей оглянуться и растерять браваду. Взрослый дяденька командным голосом разгоняет ораву мелких грубиянов, тактично интересуется, всё ли в порядке. Гот только опускает голову и выскакивает за дверь, как пробка из бутылки шампанского. Как пуля из револьвера.

Гот растирает чёрные нитки слёз по горящим огнём щекам. Ему невыносимо стыдно. Хочется кричать, но стыд сжимает челюсти. Гот надеется забыть всё приключившееся, но понимает, что его обидчики вряд ли жалуются на память. Они ещё долго не забудут триумф превосходства. Они вдоволь насладились чужим унижением.

Больше Гот не пользуется помадой и прочей косметикой. Теперь он рисует исключительно на бумаге. «Художники, – решает он, – те же визажисты, только прихорашивают они альбомные листы».

Гот смиренно подчиняется системе и не выделяется из толпы, но его продолжают кликать педиком и при случае опускать пошлые шуточки на переменах. Гот мечтает стать таким же невидимым, как шпилька, запущенная в свадебную причёску. Гот мечтает ликвидироваться из жизни. Гот не любит просыпаться. Ему так паршиво, что хочется свернуть с дороги и прогулять уроки. Вообще прогулять жизнь. Его угнетают предстоящие будни. Судьба даёт ему грусть в аванс. Судьба даёт ему в аванс отчаяние. Гот знает, что этот аванс он отработает сполна и, более того, получит чаевые.

Гот упорно не берёт в толк, почему его избрали на роль козла отпущения. Чего им стоит колкое словечко, сохранённое в пасти? Неужели так необходимо измываться над его душой? Что они потеряют, не обозвав его малолетним трансвеститом? Что они обретут? Почему жестокие людишки упиваются посторонней болью? Их наслаждение намного мимолётней того кромешного мрака, в какой опускается Гот. Зачем, ну зачем гнобить того, кто и так надломлен? Кто и так обречён. Но, видимо, белые вороны созданы лишь затем, чтобы их заклёвывали чёрные сородичи. В средневековье рыжеволосых женщин считали ведьмами и сжигали их на кострах лишь потому, что отличались огненным цветом волос. Что ж, так устроен естественный отбор.

Отныне Гот молчалив, угрюм и застенчив. Зато он чётко уяснил, что открыться человеку сложнее, чем открыть Чупа-чупс.

Библиотека

Чмо натягивает мягкие растоптанные кеды, завязывает на бантик шнурки. Сгребает в охапку пачку замызганных листов и выбирается под небо цвета варёной говядины. Накрапывает дождик. Чмо подхвачен ветром вдохновения. Все его клеточки насыщены энтузиазмом вместо кислорода. Чмо готов без умолку трещать и выплёскивать всё то, что поместил в рукопись. Но он сдерживает поток восхищения в груди, унимает назойливую щекотку в нервах и смиренно чапает до здания библиотеки. Старого, но симпатичного и, главное, сухого внутри.

Чмо вовремя достигает книжной гробницы, любезно здоровается с женщиной сорока лет и просит разрешения воспользоваться компьютером. Садится за казённую машину, укладывает листы в хронологическом порядке и принимается стучать по клавиатуре. Пальцы Чмо не так проворны и ловки, как хотелось бы, так что приходится терпеливо ждать, пока они наткнутся на нужную букву. Чмо подозревает, что на набор текста понадобится не один час.

По окну, огранённому жалюзи, стекают змейки робкого дождя, и оттого в помещении уютно. Рабочая обстановка располагает к продуктивному труду. Постепенно Чмо ускоряется. Мимо него снова проносятся гениальные умозаключения.

«Жить, значит, заниматься искусством. Просто происходить, значит, заниматься искусством. Каждый человек прекрасен и уникален. Каждый является неповторимым шедевром главного Творца, Бога, – печатает Чмо. – Поэтому люди требуют к себе осторожного отношения, как и охраняемые в музеях скульптуры. К ним нельзя относиться с беззаботностью младенца. Нельзя позволять себе небрежные слова в адрес произведения искусства, так как они могут его уколоть, осквернить и деформировать. Каждый должен отдавать себе отсчёт в том, как себя ведёт. Мы должны быть осмотрительней и осторожней в обращении друг с другом. Должны устанавливать жёсткий контроль в том, что говорим и как говорим. Нужно быть внимательней и тактичней», – печатает Чмо. – И любое насилие – вандализм. Всякий удар – вандализм. Ни одно произведение искусства не вправе калечить или уничтожать другое, ибо все они удивительны. И ни одно произведение искусства не бывает в двойном экземпляре. Жестокость – вандализм. Неучастие и безразличие – вандализм. Резкие упрёки и оскорбления – вандализм», – печатает Чмо.

Его пальчики не знают покоя. Чмо верит в то, что занимается благим, общественно полезным делом. В его работе есть практическая ценность, социальное значение. Это не просто стишки с деминутивами.

Чмо потягивает молочный коктейль со вкусом ванильного мороженого через узенький белый хоботок. Тонкая сладость наполняет ротик, но желудок всё равно посасывает голодок.

Чмо распечатывает текст своего многообещающего доклада и, удовлетворённый, медленно бредёт домой. Вдыхает сырой воздух, пахнущий ветром и гнильём. Небо перетекает в асфальтовый оттенок. Дождь унимается, но лужи, словно кровоподтёки, остаются на дорогах.

Драка

Стенки холодильника обклеены фотокарточками, словно школьный шкафчик. Ну, ученическая кабинка с металлической дверцей. Камера для хранения вещей. К каждой стене пришпилено несколько десятков снимков, на которых Фотоняша с распущенной гривой волос позирует анонимному оператору. На которых одни сочные, как клубника, губы Фитоняши. На которых одни фигурные руки Фитоняши. На которых одни полнокровные ноги Фитоняши с намёком на коричневый, как крем-гель с экстрактом какао, загар.

Девушка окружает себя собой. Девушка влюбляет себя в себя. Девушка бредит. Девушка доводит себя до паранойи. Девушка видит, как Гот срывает фотографию и рвёт её пополам…

– Ты что творишь?! – обезумев, вопит она.

– Это для твоего же блага, – степенно отвечает Гот, складывая части друг с другом, и разрывая их ещё раз. – Ты ведь уже помешалась на этих снимках.

– Не тронь! – кричит Фитоняша. Клокотание ярости стучит под кожей. От негодования всё её естество наливается острой потребностью вцепиться в лицо самовольного мерзавца и поставить обидчика на место. – Не смей трогать мою девочку! Ты, гнусный насильник! – срывается она и влепляет размашистую пощёчину.

Ладонь тюкает, но это только раззадоривает драчунью, и она с размаху царапает Гота от уха до носа. На его щеке розовеет царапина от ногтей, точно от миниатюрных граблей. Ошарашенный и несколько отрезвлённый, он прогоняет, должно быть, немой писк в ушах, бросает на пол растерзанную Фотоняшу и сжимает запястья Фитоняши. Крепко – белеет кожа.

– Даже не думай бить меня! – задыхается Гот, на что соперница только показывает язык и вырывается из клешней.

Бойко несётся в его мастерскую, впопыхах оглядывается по сторонам и нападает на кусок грунтованного картона, на котором лежит растёкшаяся боль. Фитоняша, как каратистка, разворачивается на одной ноге, второй со всей дури пинает боль. Каблук протыкает голову и заставляет картину скорчиться, согнуться пополам.

– Не порть мои эмоции! Не смей осквернять мою боль! – каркает Гот, мчась к месту происшествия. К месту ЧП. К месту убийства. – Я слишком дорожу своей болью! Кто тебе давал права её топтать?! – голос тонет в слезах.

– А тебе терзать мою любовь? – парирует Фитоняша.

Девушка издаёт что-то между всхлипом и звериным рёвом и вцепляется в волосы Гота. Сжимает его пакли между пальцами, тянет, желая вырвать. У бедняги голова мотыляется по всей окружности. Фитоняша прогибается в спине, дабы противник не мог лягнуть её ботинком в живот. Контролирует ситуацию. Не даёт этому говнюку выкрутиться. Действует быстро, словно всю жизнь занималась борьбой. Лупит остервенело, бьёт основанием ладони в переносицу. Жаждет проткнуть его пузыри глаз.

От каскада её ударов Гот сползает на пол и сдаётся. Просто сдаётся. Сворачивается в позу креветки, поджимает колени к груди, наивный.

– Больше не рви мне сердце! Не рви! Не рви! – таранит Фитоняша.

– Да успокойся, бешеная! Мы в расчёте! Сколько можно мстить? И так свернула шею моей боли! – сплёвывает поверженный.

– Твои каракули всего лишь каракули! А моя возлюбленная – единственное, что дорого и мило сердцу!

– Не обесценивай! – почти хнычет Гот.

От ненависти. Праведного гнева. Ещё чуть-чуть, и из каждого ока хлынет по водопаду.

В конце концов обессиливает и девушка. Опускается на корточки, упирается локтями в колени, скрещивает кисти рук. Немая сцена. По-другому не назовёшь. Слой тишинистого и вязкого воздуха пахнет ссорой. Возвращается Чмо. Улыбчивый мальчишка проходит в комнату, изумлённо таращится на вырванные клочья волос, на друзей, сидящих возле них, и спрашивает:

– Всё нормальненько? Что-то произошло? – мнётся его улыбка.

Гот поднимается. Хмуро указывает на пострадавшую картину.

– Вы поссорились? Подрались? – ахает мальчик.

Фитоняше хочется с жаром отстоять свою правоту. Объяснить, кто начал первым. Поделиться первопричиной. Но. Она молчит. Слишком саднит в груди. Стоит моргнуть, как выскакивает болезненный флешбек. Миловидная Фотоняша – разодрана в клочья.

– Что же вы как кошечка с собачкой? – как мама, отчитывает провинившихся Чмо. – Вы огорчаете меня. Расстраиваете…

– Не нагнетай, – вздыхает Гот.

– Вы просто не понимаете! Вы должны видеть в друг дружке произведения искусства! И любить друг дружку как братик и сестрёнка!

– С каких пор ты заделался в альтруисты? Может быть, мне ближе мизантропия? – Гот напускает на себя привычную невозмутимость.

– Ну вот что ты опять унываешь? Ты не улыбаешься, даже когда произносишь «сыр» на камеру. Так нельзя! Невозможно жить в постоянной сепии! – почти с пенкой у рта доказывает Чмо.

Затем следует лекция про божественно-богемную ахинею.

– Не утомляй, – фыркает Фитоняша.

– Вот вы не слушаете меня, а я покажу свои философские труды профессорам! И насилия станет меньше! – свято верит глупенький Чмо.

«Пусть верит, – позволяет Фитоняша. – Потом остынет, умерит аппетиты, разочаруется и замкнёт ротик на ключик. Так происходит всегда».

Задыхаясь в комнате, полной воздуха

Гот понуро скользит взглядом по разворошенной боли. Бордовый фонтан краски, бьющий из её рта, помят, сжёван. Даже как-то реставрировать и спасать картину не хочется – неприятно лишний раз обжигаться. Лучше запрятать обидный плевок в душу подальше и не замечать его. Игнорировать. Жить дальше. Так говорят в случаях, когда сожаление и тоска глодают тебя, словно косточку персика или сливы, или абрикоса. Но всё же Гот ассоциирует себя со сливой. Она больше похожа на синяк. На один из множества синяков, что покрывают его руки. Именно поэтому он таскает на себе растянутый и выцветший кардиган. Пусть никто не видит его сливовых гематом.

Готу паршиво. Гот съёживается на матрасе. Не получается даже почти заснуть. Он чувствует себя обманутым и кинутым. С теми людьми, с которыми он позволял себе расслабиться, отныне придётся держать оцарапанное ухо востро. Быть готовым залезть в панцирь. Забаррикадироваться хитиновым покровом. Стать непробиваемым. Стать отстёгнутым от реальности. Стать одиноким.

Ведь кому они нужны – друзья? И зачем они нужны? Чтобы перекладывать с больной головы на здоровую? Спасибо, Гот в этом больше не нуждается. Нет нужды оставаться в долгу. Гота не шибко прельщает мысль, что однажды с него спросят. Подсчитают на калькуляторе всё то, что он наговорил, сколько слёз оставил в жилетку, и потребуют взамен непосильную услугу. Или, ещё лучше, ударят в его Ахиллесову пяту. Вот будет потеха!

Впрочем, это предательство уже произошло. А ведь он поступил из благих намерений. Недаром возникла пословица про дорогу в Ад.

Гот давится обидой. Захлёбывается жалостью к себе. Если бы Гот был чуточку импульсивней, то уже ушёл бы на улицу в неизвестном направлении. И неважно куда идти. Неважно где проливать слёзы и дышать на замёрзшие окоченевшие пальцы. Важно то, что он показал бы, как его задело безрассудное нападение. Девушке, которую он рисовал, дороже какие-то жалкие фотографии!

По телу разливается жар. Гот горячо всхлипывает и почти страдает.

На край матраса присаживается Чмо, но Гот не желает беседовать с ним. Он ещё не наревелся. Не выплакался. Он ещё не готов к разговору, потому что вместо слов одни эмоции, в которые, к тому же, никого не хочется посвящать. Это личное. Это сокровенное. Это что-то, принадлежащее только ему.

Теперь Гот понимает, почему дед насрал в коляску. Чтобы никто не уволок её, он занял её дерьмом. В детстве смеёшься, а, будучи взрослым, осознаёшь трагедию дедовой жизни. Сейчас Гот и сам готов насрать в свою душу, лишь бы отпугнуть всех участливых и небезразличных. Лишь бы никто не любовался собой за его счёт. Мол, поглядите, какой я хороший – утешаю несчастного. Очищаю карму. Тьфу. Противно. И вот он – этот небезразличный альтруист, сидит на краю матраса, глаза, как гвозди, вбивает в пол.

– Не огорчайся, – пищит.

– Смерть утопающих – дело рук самих утопающих, – сухо замечает Гот.

– Ты о чём? – вытаскивает гвозди Чмо.

– Да она же зависима от своих фотокарточек. Это нездорово. Я предложил помощь, а она накинулась на меня, как на заклятого врага. Что ж. Пожалуйста. Пусть и остаётся со своими нюдсами. Дальше роет себе могилку, – сквозь зубы цедит Гот.

– Не будь таким жестоким, – с укоризной встревает Чмо.

И это окончательно сжигает Гота. Неужели и кудрявый святоша оставляет его? Называет его – жертву – жестоким?

От несправедливости и небывалой наглости Гот задыхается и с шипением прогоняет Чмо:

– Убирайся! Убирайся! – прозрачные нитки слёз свешиваются из глаз и срываются на полосатую ткань.

– Прости… – лепечет, дабы сохранить репутацию миротворца.

– Вон! – не щадит его Гот, возводя вокруг себя стены обиды.

Пусть мучаются виной, пусть лезут к нему. Он останется неприступным. Гордым. Он останется угасать.

Подарок

Он – спящее произведение искусства. Он – кушающее произведение искусства. Он – какающее произведение искусства. Он – произведение искусства, идущие чёрт знает куда. Куда-то, если слушаться интуиции, где примут его трактат.

Глупый. Его трактат не примут нигде.

Чмо проникает в Институт чего-то и стучится в кабинет кого-то. Всё как в тумане. Ладошки потненькие. Изнанку лижет холодный язычок волнения. Животик скручивается в узелок, который не в силах развязать даже Но-шпа. Чмо сглатывает слюнку и здоровается, как прилежный ученик, коим он никогда не являлся. Его интеллектуальные способности кругленькие, как нолик. Чмо обрисовывает суть дела и презентует свои мысли.

– Милая гипотеза, – хмыкает представительный мужчина с аккуратным квадратиком чёрной бородки. Глаза его прячутся за прямоугольными стёклами очков. – Но эту гипотезу Вы никак не проверяете, молодой человек, – важно и как-то снисходительно констатирует он.

– То есть? – Чмо превращается в кубик льда.

– Во-первых, Ваша теория существует только в рамках креационизма, – попыхивает сухим кашлем.

– Чего? – морщится Чмо.

– Почему Вы считаете, что человека создал Бог? Почему не рассматриваете гипотезу внешнего вмешательства или теорию эволюции? Понимаете, ваши суждения несколько наивны, поскольку опираются на мифы. Нет, картинка, безусловно, красива – с этим я не спорю, но Вам не стоит претендовать на внимание. Более того, на что повлияет Ваша идея? Какое общественно полезное значение она имеет?

На страницу:
2 из 3