Андеграундный экскалатор бытия

О! Голодный холод в груди и голове! Сварливый ураган в душе! Все трепещет, но выразить никак!

О! Пани Рената!

Помощь, проявленная в назойливой блеклости, застегнутая на все пуговицы – проявление доброты – «однажды» – только сейчас можно описать, как «однажды», так как я уже выздоровела от этого поступка, который однажды неаккуратно и сварливо обнажил меня!

Смирная, догадывающаяся доброта была проявлена ею. Пани Рената своей лебединой нежностью с изначально свойственным ей старанием, к которому она уже давно привыкла. Она сжала в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце – форма песочных часов. Форму песочных часов приобрело оно. О, ОЖИДАНИЕ.О, неповторимый, уже посредственный момент, который уже как-то обозначен, обозначен тоской о былом. Момент с широтой многофункционального океана.

«Я хочу с вами поговорить…» – произносит она и начинает шагать по диагонали, косвенно приближаясь ко мне, как будто ребенок идет по тонкому бордюру и боится наступить на дорогу, по которой едут машины.

«Со мной?» – отвечаю я, намекая на то, что для меня непривычно, чтобы кто-то желал говорить со мной.

Я слишком назойлива. Я не успела опередить ее своей навязчивостью, не обрезала ее легкое желание, скорее всего основанное на необходимости делать то, что умеешь. То есть, почти все умеют помогать. Но почти никто не делает это хорошо, только прилично. Вот и она одна из них.

Она начала бросаться советами и жуя жвачку, пододвигалась ко мне. Упитанность и затверделость ее взглядов показались мне нездоровыми, при том, что он владела своим прелестным личиком.

Но как, она, учительница чешского языка, может быть так убеждена в чем-то? Под надутыми правилами, о которых нужно говорить в ворчащем, тихом тоне, так как сам на себя злишься из-за их очень подозрительной правдивости – откуда эта ловкость в помощи? Если ее цель была, правда, помочь – откуда эта убежденность, что она этим действительно поможет? – все еще задаюсь этими вопросами я.

Опишу свою потерянность в забрызганности ее кислых прогнозов:

«При таком стиле жизни вы умрете в 40!» – пронеслась пустынным вихрем пара предложений, облитая глазурью ее харизмы, надев мне на горло, удлиняющее шею африканское ожерелье. Удушье от прямоты.

«Но я творю со своей жизнью то, что поэт творит со словами…» – с зудящим спокойствием отвечаю я.

«Я не хочу об этом говорить. Я не для этого с вами здесь»– произносит она густым голосом.

«Я хочу стать гением!»

«Я так не думаю…» – и тяжелым мясника были порезаны только проявляющиеся у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности, в которой скрыта вся всех начинаний и предположений. Кровавая смерть, замеченная всеми остальными, как бархатная – ошеломительная скрытость – замаскированная под искренностью, которая притягивает.

Под Шубертовскую «Ave Maria» понеслась я прочь, рвя асфальт в клочья.

Я еще не понимала, что ее видение напрочь сотрет во мне всякую надежду на допустимость ошибок, на любую вседозволенность, которая иногда говорит голосом сирен. Какое резвое утопание в горьком шоколаде ее видения. Слезы текли, опустошая голову и грудь. Теперь я парус влекомый дыханием одной ее ноздри. Под Реквием Моцарта я заглянула в себя и не нашла там даже этикетки, заново выворачивая майку души. Она отрезала ее клыками, которые стрекотали из-за быстрого движения губ. Какая безобидная кража.

«Я помогаю вам, вы – человек!» – говорила она. Это змеиное предложение перевернуло все с ног на голову.

Что значит помогать? Разве это не выражение своих навыков, которые не нуждаются в строгой оценке со стороны, которые уже изначально надушены отношением с полузакрытыми глазами, на то как в действительности эта помощь работает. Замечается сам акт – желания помочь. Какая скользкая и лентяйская деятельность. Что это за невинное овладевание и подавление Другого? Если нечто выдается за что-то приятное, хотя это по сути является самодовольным проявлением своего опыта. Откуда помогающему известно, что мне в действительности нужно? Если мне даже это неизвестно, по крайней мере во всей полноте.

«Я хочу стать гением, хочу публиковать свои сочинения!» – говорю я.

«У вас ничего не получится, никто не будет этого делать!»– снова отрезает Пани Рената.

Громогласное ветвление и кружение, и стеснение всего в воронке непонимания и вопрошания.

Какое угнетение. Она мне подарила в своих обволакивающих манерах спокойного тона, который может разразиться укусом комара.

Почему сомнения на счет собственного будущего, вытащенные ею наружу вдруг стали гореть с дымом и треском? Ведь они все время шагали стеснительной походкой у меня в голове, но вдруг встав в пышном смокинге, заговорили властно и нетерпимо? Что ж, если она подцепила их всеми своими нежными ногтями милых пальцев, мне необходимо заняться собой.

С голодной грудью я бродила и металась в сырости пива. Искала на дне кружек паузу, конец той глубины, которую ощущала в груди. Какая угнетающая просторность, через которую проходили чужаки в грязной одежде, хотя может и приятные детишки, которые представлялись хулиганами с палками.

«Что я могу прямо сейчас сделать со своей жизнью?» – вопрошала я.

«Я должна ждать, когда поступлю в университет и там начну усердно заниматься философией!» – бормотала я в изношенной надежде.

«Что сейчас?»

Однажды, даже дважды я видела ходячее оранжевое пятно, в следующий раз я уже увидела монаха в апельсиновом одеянии, который раздавал пригласительные листовки.

«Приходите к нам в храм! У нас бесплатная вегетарианская еда!»– выкрикивал он. Из его носа текла сопля, но никак не испортив его имидж, она соблазнялась законом тяготения.

Через некоторое время после того, как я занималась всякой чушью, отупляющей все прорастающее в уме – готовилась к экзаменам, учила чешский. Я все-таки пришла в воскресенье на их программу. Полотна с Кришной. Движение в танце. Открытые рты.

С легким, пушистым удивлением я думала: «Чем они здесь занимаются? Почему так восхваляют кого-то?»

Я не отпускала из рук куртку, которую пришлось снять, ведь это был дом, загримированный под храм. Я нашла себе что-то вроде угла, точнее немного простора, но воспринимала его как угол. После долгого наблюдения за прыжками без скакалки, за возвышенным спортом, с претензией на абстрактность, я скользила в собственных вопросах.

Начался прием «прасад». Мы начали есть.

Для меня было удивительно, что они верят в то, что существует бог Кришна, который как-то выглядит, то есть имеет очертания, что он явный. Имеет четыре руки и сине-фиолетогого цвета.

Они стремятся к Абсолюту, что предполагает нечто неявное, что нельзя задать под что-то неуловимое, захватить его – ровно тому, чтобы махать в воздухе рукой и думать, что каждый раз вы словили воздух. Если вы можете определить бога каким-то образом или фигурой и верить, что он как-то выглядит, считайте, что вы сели на него задницей мифологических определений.

Это очень безответственное подавление его пониманием через фигуративность. Они верят в абсолютную правду. Причем единственную, которая при всей возвышенности претендует на дурацкое ограничение. Причем это не просто контур. Я бы тоже хотела верить, что есть какая-то точка, причем одна, или плоскость, которой можно достигнуть. Верить в нечто, что меня поприветствует. Как это дружелюбно звучит. Хотя нет, мой въевшийся, насквозь пронзивший меня скептицизм в полицейских манерах кричит о запрете.

И все-таки, как может слагаться между собой то содержание (приблизительное понимание того, что есть нечто, к чему можно стремится, что это нечто высшего порядка), в которое они верят. А также, верят в форму (фигуру, которая обозначает это высшего порядка) и в которую они верят, но держат слишком близко к друг другу, так что даже не могут их вовсе разделить и в брыканиях защищают форму – вспомогательный посредственный элемент! Они защищали фиолетогого Кришну, верили, что он такого цвета – существует!

Без всякого свирепства, скорее с некоторой детской алчностью, я хочу вмешаться в эту веру и не растрепав ее, только прояснить цену этой значимости, которая заставляет взывать в спокойствии и как бы скрывает в своих объятиях трепет и сомнения, которые воспринимаются как нечто чужеродное и постыдное.

Я, влекомая слегка подмигивающей несостоятельностью взглядов кришнаитов, стала проскальзывать сквозь обряды и правила, пережевывая с пристрастием свой новый опыт. Чтобы затем его выровнять и пролистать этот серьезный журнал.

Воспевание в плясках, как отряхивание с рукава куртки насекомого, уборка в храме, которая также есть прославление Кришны, тренировка маркетинговых навыков, работа в саду. Как все это отличающееся в конечном счете опасением за собственное неблагополучие – несчастный случай, а смерть, которая непредсказуема, которая оборвет их натянутое до упругости счастье, иногда брынькающее мимо аккордов.

У каждого есть свое представление о Боге.

«Представление или Воображение о Боге». Вам не кажется, что значение слов «Собственное Представление», «Собственное Воображение», «Бог» – отличаются между собой только в степени концентрации и насыщенности. Так если Бог – есть некоторое продление до переливающегося через края от насыщенности обозначения – это представление, куда ведет вся организованность понимания, основанная на личном опыте и знаниях. На объедках повседневности,на презрении к ним, на их неуклюжем отрицании, фильтрации – вырастает Бог, как нечто отличающееся от привычного – Бог, как Собственное представление, Воображение о том, что нам кажется, мы не имеем представления. Это открытость, ненастороженность, не бдительность, рассеянность взгляда. Так, как можно приписывать в заслугу Богу какие-то происшествия? Бог есть недостаточность рефлексии, есть краткое описание противоположности отождествления себя только с явными мыслями, с тем, что воняет привычностью.

Кроме того, день кришнаиты проводили так: медитация с джапой, которая длилась два часа, что можно было вытерпеть при соревновательном отношении друг к другу, когда в голове стучит стыд за леность, недостаточную самодисциплину, которая может быть замечена другими.

Hare krisna hare krisna krisna krisna hare hare hare ram hare ram ram rama hare hare –

О, повторение, стелющее грозные скатерти над прорастающими бутонами непонимания, веселящих твердые концепты в голове и самосознание, толстые пенопласты духовности, стишки с прелестными консонантами, мысль начинает рыть себе яму, становясь корнем сорняка.

Затем кришнаиты пели разного рода восхваления Кришне, с урчанием в груди, от бессознательного понимания, что это потрепанная упрощением деятельность стирает все живое интеллекта. Потом «прасад» – это еда никак не подчеркивала аскетический стиль жизни, скорее что-то богемное скрывалось в ее вкусе. Им даже подавали сладости.

«Почему такой упрощенный стиль жизни, нетребующий усилий, стремления к превосходству, но наоборот поощрающий повторения, не требующий преодоления, серьезных испытаний, почему такой стиль, вы считаете, может привести к Абсолютному? Если используемые средства не предполагают ничего, чтобы содержало приближение к Абсолюту.»

Это приближение к чему-то распростертому, что нельзя предположить, названное Абсолютом. Названное. Это тусклость интеллекта, ссора с мыслями как рыцарями жизни, инорирование интерпретаций, но только наклеивание правил из Бхагавад-Гиты на ум. При том, что наклейки иногда начинают отклеиваться – это не страшно, ведь их так много, что скомканные и сдутые мыслями о чем-то другом, они все равно составляют стену мусора, держащую их поблизости на поводке липкого захвата повторения.

Наш мир – есть «Майя» – говорили монахи – это энергия Кришны, одна из гун материальной природы, которая есть нечто, к чему не должно быть отношения – все прелести мира должны быть обезличены.

Однажды мы ехали в американском фургоне в центр города, чтобы с группой монахов начать прославлять имя Кришны в восклицаниях, которые из-за легкой стесненности голоса монахов нуждались в микрофоне. Мы пели имя Кришны, проносились мимо коровьих глаз прохожих и линии телефонных вспышек мелькали, творя пьяный пунктир в пространстве, которое казалось космически непреодолимым. С чувством превозношения нектара сухой жизни мы обливали всех спешащих прохожих. Я чувствовала себя мессией – образ явления с небес обтекал мою походку и лицо. Я ходила вместе с ними, желая испытать чувство вторжения под видом чужих, чтобы ловить на себе взгляды ошеломленности.

Когда мы возвращались на том же фургоне «Фольксваген», который мягко говорил о своей конструктивности.

Младенческий лепет стекол и дверей, колес и руля, которые мягко говорили во всей организованной классической простоте, вытягивая меня из болота отрицания эстетики. Каждый мой взгляд, брошенный мелкой галькой, создавал отек представлений, их запор от накопления замеченных картинок действительности, которые я иногда старалась, потехи ради, обезличить, ведь роскошь их редактирования и изменения была непозволительна. Хотя крик их был воспринят за шепот, я была оглушена сдерживанием метаний. Молчание с надутыми от напряжения щеками. Сдерживала дыхание. Я искала тишину.

Далее, в молчаливости, которую провозглашал Экхарт Толле – это такая же мысль о безмыслии – оголяла возможность контроля и фильтрации опыта, который тек в одну сторону ветра мысли о безмыслии. Так, каждое желание, приходившее ко мне я пинала под зад, но иногда щипала его за шею, уводила за ручку прочь. Так что мое сознание было заполнено дезинсекцией, разного рода отношениями – объектов отношений было несколько, они всегда были сразу под затмением изгнания, скромно приходя, сразу же шли прочь.

Но ужас и неприязнь, которые я испытывала к ним, были из-за того, что когда вы смываете желания и идеи, противоречащие вашим целям, то остаются какие-то бесконтрольные неразборчивые картинки, которые выглядят как нечто нелицеприятное, почти уродливое – осадок, остатки, которые составляют почву отрицания.

Самая неразборчивая надежда, которая не несет ответственность за свою жизнь. Остался только структура с уродливыми пропорциями.

Или Садхгуру, йог, так же противостоящий интерпретациям, который познал, как работает человеческий механизм, стояий против философии.

Интерпретация, которая творит все заново или с третьего, восьмого, двацатого шага, необязательно заново, но это ее преимущество, она предлагает нечто привлекательное. Привлекательность в свежей организованности и необходимости, которую можно безвредно изменить каждую секунду, задев все остальное. Садхгуру, который пережил религиозный опыт воссоединения с действительностью. Предполагаю, что не имел в голове ту шероховатость и прелестность мечущихся мыслей, которые становятся приятелями и устраивают вечера в плясках, иногда плачут вместе и разлучаются.

Из-за интереса к подобному опыту я направилась в лес за сочным, кажущимся монологом – я бродила с мыслью о том, что сумка с вещами, взятая с собой портит опыт своим изначально вялым, позволенным мною вторжением. Ведь я провозглашала своими похождениями из стороны в сторону, в лесу за ищущего и потерянного элемента Бытия, которому не нужна, по сути, сумка. Она раздражала меня. Я выискивала длинную палку для воплощения настроения поиска и поддержки в обширном и глубоком, где для меня всегда найдется место. Только выплески ассоциаций из «Твин Пикс» заставляли меня остановиться в этом глухом и сухом лесу, воспринятые как желание моего сознания поссориться со мной – попытка макияжа на самых интимных местах – разуме. Кроме того в голове наблюдалась потенциальная блеклость каких-то других неразодетых мыслей.

Вдруг, старсть и опыт , призвавшие меня сюда для распыления своего я, для расширения себя в невидимом просторе, который только предполагается в лесу, уступили желанию, которому я позволила воплотиться – я включила 40 симфонию Моцарта. Каждый звук был воспринят за голос простуженного – вечная вялость и падение в бездну, почти опустошенность звука, без нарушения и влияния на меня, тянучесть и треск были иссушены распластавшейся безымянностью леса.

Пресность, которую я не ожидала, скорее вызвала разочарованность и негодование, смешанное с недовольством к себе. Сейчас я не хочу ходить в лес. Только сейчас я стала замечать, что до него слишком долго ехать, что там могут быть клещи, что у меня есть другие дела. Страсть. Вот, что. Именно она не успевает из-за своей насыщенности быть сформулирована до мыслей – вот, что вело меня. Когда даже отсутствовал вопрос – «Делать или не делать?». Но она ушла или скомпоновалась. Из-за внезапного растворения страсти, я так же ушла из храма кришнаитов.

Как обычно, я сидела и слушала лекцию на чешском на воскресной программе. Вдруг. Вдруг я задала себе вопрос: «Что я здесь делаю?» – я ушла без уверенности, так как не могла признать и оправдать свое раннее нахождение в храме. Стыд, который почти не ощущался, так как я хотела пить. Жажда мучила меня. Бог будет казаться вам всесильным и вызывающем боязнь перед его всемогуществом, пока вы не захотите в туалет из-за отравления – например. Пока вас не начнет мучить бессонница, вы будете помнить о нем через призму этих происшествий. Так же вы можете помнить о нем через стыд, что вы хотите в туалет сильнее, чем познать его. В такой момент желательно понять важность нужд организма, которые всем управляют и организуют.

В Бога сложно верить, если вы голодаете, не можете спать и тому подобное. Хотя на этом основании вы можете начать взывать к нему. Но когда это не приходит очень долго Бог исчезает вместе с этим.

Бог есть надежда, есть дырявое представление, которому потенциально позволительно развиваться в разных направлениях, которому вы присваиваете все, что непонятно.

Но зачем садиться на что-то столь чудесное задницей фигуративных определений? Обязательно ли на некоторые вещи закрывать глаза?

Наверное, я пишу об этом из зависти, что мои глаза краснеют от того, что всегда открыты и даже не моргают.

Можно ли совмещать веру с вмешательством назойливого анализа, который организует и образует разные связи, не позваляющие закрывать глаза на некоторые вещи? Я хочу верить и получать пользу от этой веры! Как избавиться от желания пользы? Но безобидная корысть – дочь целесообразности – имеют свои тела, свои струящиеся жизни? Убийство! О, непонятно как замеченное убийство!

Непонятно как замеченное убийство. Могу ли я отыскать принцип религии, который позволяет жить в поиске и вечной жажде, в наслаждении в ее неявленных прелестей, сулящих о себе в мираже? Могу ли я поклоняться абсурдности? Ничего не утратив, не пожертвовав тем, что мне действительно дорого? Удивительно, что религия всегда основана на выборе. Хотя сама постоянно предполагает умеренную сглаженную страсть, которая равна одному безоговорочному решению или равна пониманию того, что все должно быть так-то. Абсолют, основанный на принципе двойственности. А можно ли прославляя бога или Собственное Представление, Воображение через более честную собственную веру в себя, в необоснованную веру в будущее.

Вера, которая выдергивается из повседневности, со скоростью пули в мигательных движениях, составляя новую привычность, которая лишает это слово смысла. Мной замечен принцип прославления бога, как принцип нецелесообразности или веры, которая иногда держится на волосах маленькой девочки. Бхагавад-гита требует, чтобы не ждали результата от своей деятельности.

Сейчас я безвылазно пытаюсь писать сквозь очаровывающую мою грудь мою грудь хандру, преодолевать взъерошенную скуку, которая заставляет становиться на голову. Разгуливать по комнате в поисках новой боли, которая затмит старую, к которой я уже привыкла. Бить себя по щекам и пытаться читать какие-то тексты.

Я придумала немного иной способ, который более шаловливый и зазывающий, не провоцирующий быть ханжой, так как доставляет удовольствие своей невинностью и игривостью.

Как-то раз я купила в «Лидл» – супермаркете разные продукты. Потом я начала ими пользоваться и отношение к ним было гипер-аккуратное. Не то, чтобы из-за почтения к их изворотливой, почти дешевой красоте, которая им присуща больше, чем это требует покупатель, чтобы купить этот продукт, который, в свою очередь, разрисован со всей старательностью.

Так я искала место для пачки с порошком. Пачка фиолетового цвета. В левом углу изображена дверца от барабана стиральной машинки, из которой уверенно вылезла в твердой позе майка, часть которая еще принадлежит дверце стиральной машинки. Под подмышками майки виднеется синий фон, как будто она не бежит и не желает уходить. Нежный голубой цвет просто не против если майка желтого цвета выйдет на прогулку и позволит себя показать. Голубой и желтый. Небо и солнце в сосредоточении стиральной машинки. В правом углу нарисована схематически корзина с одеждой, причем корзина и одежда – одинаковые и сливаются в целом фиолетового и белого цветов. Производитель как бы намекает на надежность чистоты, которая со всем сливается. То, что она имеет такой же цвет, как и упаковка порошка подчеркивает, что порошок ответственен за свои действия. Затем значок круглой формы, с надписью «Улучшенное качество», такового же цвета, как вылезающая из дверцы майка, как бы предполагает, что майка приобретет нечто большее или же будет очень хорошо выстирана – без повреждений. Название порошка «ФОРМИЛ» – находится по центру круговорота, который составляет форму эллипса, он розово-сиреневого цвета, который затем переходит в синий, а затем в белый, предполагая некоторое вторжение в невинность своей явной действенностью. Как я могу обращаться с этим порошком, кроме адекватного необходимого пользования – для стирки одежды. Остается ли порошок самим собой, когда он закончится. Можно ли считать порошком его упаковку, при том, что там остались крупицы, прилипшие на стенки.

Я могу поставить его на батарею в коридоре, даже если гораздо удобнее оставить его в ванной. Все-таки я могу поставить его где-то еще, чтобы он был объектом созерцания, со своей легко продуманной краткой структурой, которая слегка объясняет и не призывает или не молчит напыщенно, как произведение искусства. Он есть воплощение скрытой претензии на искусство. Он радует меня. «Материальная интерпретация». Новое видение. Дать жизнь вещам после смерти. Интерпретировать и творить на каждом шагу, ничем не жертвуя. Инкубатор возможностей. Расставляя их, я не задаю им никакого обозначения, НО ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬ ЦЕННОСТИ, которая может раскрыться – радует меня.

Другой пример – коробка из-под сыра в треугольниках. Начну описание прямо с центра. В центре находится треугольник той же формы, как и съедобные сырные треугольники, он имеет слегка закругленные уголки. Из них вылезает красная корова, что скорее всего убеждает «кровью» – красным – сыр натуральный. Здесь присутствует искренность. Даже откровенность. Корова с ухмылкой. Так что серьезного вреда она не нанесет. Горы и поляна с травой, которую никто не косит, скорее всего никто не косит – нетронутая поляна. Но поскольку эта корова вылезает из треугольника – можно сказать, что она находится под надзором неестественной среды, на полях уже не блуждает – все ради сыра. Кроме того, в правом нижнем углу находится ветчина на доске для резания ножом и деревенская бочка с расплескавшимся молоком, которые вписываются в поле, как будто там были оба взяты или на основании натурального выращивания сейчас производятся. Хотя и размер относительно поля слишком преувеличен. Это снова искренность производителей. Над полем и треугольником просвечивается попытка убедить, как много ветчины содержит этот сыр. Попытка эта выражена в розовом цвете в самом верху, который в стиле заката вот-вот заполнит все вокруг. Эту коробку я тоже разместила в неположенном месте, хотя она уже как бы нигде неуместна, так как сыра не содержит. Она пуста уже. Но на нее приятно смотреть, как на нечто, на что в принципе можно смотреть. Почему иногда не взглянуть на нее, чтобы подкрепить представления свои в голове чем-то вроде красочной запятой или тире Бытия, причем не там, где надо. Это же прелестно.

Или незавершенность образа подушки, которая обернута в кофту, на которой я сплю – такая наволочка для нее есть корсет для дамы средневековья. Но вдруг я замечаю ее слияние с этой кофтой, через некоторое время и здесь виднеется союз – натуральный, только теперь эта незавершенность в одеянии уже не позволяет смотреть на подушку как на нечто используемое только для сна. Незаконченная необходимость блестит своим антипризывом. Уже не ясно, о чем она говорит, будучи завернутая в кофту. Слегка намекает, что на ней все еще можно спать, намекает, что ничто этому уже не помешает. В отличии от наволочки не орет о сне. Наволочка – предсказуемый маркетолог!

О! НЕТ! СНОВА!

Удивительно броские режущие выпады ее четверичного внимания в первое время были восприняты мной за ошибку, за неудачное настроение, под купол которого я невнятно попала по случайности. Я старалась думать, что была задета косвенно ее основательной сухостью, которая составляет ее прыская иногда куда попало.