Андеграундный экскалатор бытия

– Стойте, не суетитесь! – говорю я ласково и нежно.

– Вы толкнули меня! – спонтанно крикнула она.

– Простите, что вас потревожила…

– Да что вы!

Сколько девственной злобы, она еще не тронута миром – она защищается изо всех сил, хотя это бессознательно. Я убеждена, что никакой рациональности еще не живет в ней.

– Как ваше имя? – хотела спросить я, при том, что знала его, так как наблюдала за ней долгое время. И кроме того, обозначение мне не было нужно. Но есть одно «но». Люди только так затеивают разговоры с незнакомцами. Но ее красота была священна и непредсказуемо-лихая, она то пряталась в тени, то выходила под лучами белого солнца. Я так засмотрелась на нее во время этого молчания тет-а-тет, что рухнула без сознания и очнулась с ликом ее на своих ресницах. Он был такой родной и радостный, что ее тревогу я даже не заметила. Ее красота была невинна. А потому всемогущая. Сердце так билось, что я подумала, что это легкая смерть. Подумала я, что я пережила все, что можно пережить в насыщенности ее ресниц и волос. И тогда подумала я, что озеро превратилось в ручей, гонимой любовью. Я не хотела гасить чувства, направляя их в бесполезную страсть. В ней, тем не менее, содержалась корысть и умение продавать – ах! – все это превращает сердце в камень. Но она выпуталась из этого изощренного гнилью места, избавилась от абсурдного проживания жизни. Но я оттолкнула ее. И решила отдохнуть со вкусом, лежа на лестнице университета. Все шагали мимо меня, переступали, пока одна отважная женщина не рявкнула!

– Мне тут удобно! Можно мне тут остаться?

Женщина была в недоумении. Затем я начала чувствовать, что что-то не так с моими чувствами. Решила обратиться к психиатру. Так мы и познакомились с Александром Ивановичем. И стала я испытывать к нему что-то крылатое. Это было что-то невнятное и тонкое, как бы это не раскручивали и не растягивали – сердце мое снова забилось, так что вот-вот выпрыгнет. Я испытывала ее без стыда, так что быстро призналась ему в любви. И некуда было бежать.

– Возможно, ты мне просто благодарна. И путаешь свои чувства.

– Нет.

– Хм…

– Я люблю Вас.

Я впервые захотела кого-то поцеловать. Набросилась на Александра Ивановича со вспышкой в глазах. Я крепко стиснула его плечи и мне казалось, что я целую его в каждый уголок губ. Он опрокинулся назад, опираясь на стол, он навалился на него.

– Простите!

– Что ты творишь, Настя!

– Простите, я виновата…

Мне никак не было под силу расточить эту объемную проблему – сделать так, чтобы любовь, которая стала уже однозначной, была бы взаимной. Нужно сделать так, чтобы он мной восхищался и потом, возможно, какая-то дверца приоткроется у него. Но принципиальный психиатр в душе отстаивал некоторое несовершенство мое и с предвзятостью относился к моему творчеству. Я лезла из кожи вон. Как я могла терпеть такую невыгодную холодность. Я была истощена сполна. Великая неразделенная боль. И обратилась я к сестре, которая попросту прожигала свое время. По крайней мере я так считала. Я в это время трещала сама с собой.

– Дорогая сестра, я так больна сейчас сердцем.

– Ты не можешь.

– Я не могу абстрагироваться.

– Ты должна.

– Нет.

– Тебе следует отдохнуть.

– Ты совсем засохнешь от изнеможения. И куда ты попадешь?

– Ты права отчасти.

Я была очень раздосадована, но одновременно мне претила эта отверженность. Так я себя чувствовала лишенным всего рыцарем. Более мужественно. Я думала, что жизнь меня потрепала, что я обтерлась об нее. А кроме того, недосягаемость Александра Ивановича прельщала, это было так сладко, он как маленькая умная девочка вырывался из рук Геракла.

– Сестра, помоги мне стать на верный путь, снова…

– Начни думать, что все это мимолетно.

– Но как же страсти и насыщенность жизненного опыта и искренний поиск?

– Брось это!

– Я не могу я хочу испробовать все!

– Не получится.

Кроме того, я поняла, что рассудок мой очень центростремительный и эгоистичный. Я ведь вспомнила о сестре только тогда, когда у меня появились проблемы. Что я люблю свою сестру, только из-за того, что она рядом со мной постоянно и что она никогда меня не бросит. И стало мне стыдно. И перестала я стыдиться и забыла. И было мне все еще грустно из-за утраты своего психиатра. Но привыкла я к недосягаемости и стала попросту восхищаться и превозносить как кубок чемпиона с питьем после долгого изнурительного забега. Но и это прошло, я бросила навзничь все дела и последовала совету сестры – начала читать взахлеб все великие рукописи, которые мне только попадались. И затем я стала писать и писать. И стала писакой.

– Разве это жизнь, если проводить ее за писательством? – спросила меня сестра.

– Если ты не можешь иначе и познала красоту этого, которая никогда от тебя не уйдет, то да, это жизнь…

И вернулась я тогда к матери своей, которую я люблю и ценю больше жизни своей. Я всегда верила ее разборчивости. И купалась в ее присутствии.

ГЛАВА 25. ЖИЗНЬ.

Моя диафрагма была прыгучей и дисциплинированной, я извлекала из этого свой стиль – импонировала мокрицам, которые движутся также быстро, как я. Хотя я часто могу наерундить. Стала живущей по своим правилам, со своей фауной. Зачем это такой чудачке? Не знаю. Итак, распутство начало скалиться, я склеивала все мной потерянные радости – об этом еще рано. Спрей-освежитель воздуха был распылен по всей поверхности пола. Так что он был мыльным и неудачно освоившимся, кроме того пол был неаккуратно спроектирован, я шла по нему и поскользнуться не получалось – так один юнец – подхватил свой конец! – ХА-ХА! – я упала и ушибла руку, только и всего! Что же можно еще об этом рассказать? Что можно описать? – Рука была такого же цвета, что и прежде – бледная, как и до падения. И даже не отекла, но я так разозлилась на этот паркет, а виновник в устройстве паркета – глава дома, отец. Но было легче рассердиться на паркет. Хотя я и стала со всеми подряд ругаться…Вы думаете я ополоумела? Но нет, почему напористая злость не может быть раскрепощенной, не должна выцвести и поникнуть, только тогда, когда устанет и естественно перестанет? Дело в том, что я писака, мне нужно писать – есть самое главное для меня. Вспылить здесь очень справедливо, не так ли? Но я ничего не сделала! Вот так! Ругань – пляски ничего не значат!

ГЛАВА 26. ЗНАЧЕНИЕ.

После того, как я разжидила суп, он стал другим – иным, вся консистенция поменялась в этот момент. Долила еще больше воды, но это уже не был суп. Как легко меняются обозначения! Вот перед нами стоит суп – вернемся на несколько моментов назад. Что делает суп супом? Достаточно ли воды, которая становится кипятком? Овощей? Может мяса или грибов? Чтобы это был суп, и мы горделиво назвали бы его супом. О! Обозначения! Семантика становится на второе место в обозначении того, что так нескладно выражает себя! Если разделить кипяток, овощи, мясо, то семантика дрожит и сообщает – здесь нужно больше пота в обозначении, это, дамы и господа, «неготовый суп», но почему потенциальность мы называем с излишней надеждой, что она осуществится, ведь это пока только кипяток, овощи, мясо – мы спешим с обозначениями…

Но это я говорю про суп! А что касается серьезного употребления семантики – сотворения семантических произведений, на основании догадки. О каком семантическом замке вы говорите тогда? Если он построен на соплях.

ГЛАВА 27. ИСКУШЕНИЕ.

Моталась с выпученными глазами с толстенными реками – венами, торчащими в глазах. Мотив есть. Я бежала, бежала, надруганая апельсинами, которых проглотила гору и руки мои были все еще липкими. Я бежала в другую страну – Чехию – я там училась, насколько я помню, – поспешно, со всеми оформленными документами. Когда остановилась – не нашла другой себя.

ГЛАВА 28. ИСТИНА.

Это омыление от которого все становится скользким – на что ориентироваться? Если оно сплошное? Мыльное от геля тело полностью захвачено – это похоже на функции истины, оседлавшей ум, когда она громогласно произнесена и выдана сама за себя. К чему не притронься – все становится таким же. А что если истинность не предполагает вездесущность и вседозволенность на своем месте? И не предполагает липкую взывающую улыбку? Но тогда ее случившаяся каменность есть зацементированный имидж – ошибка, она сразу останавливается, ее уже не существует. Она или одерживает верх своей не ломкостью, а твердостью. Но нужно добавить, что она не найдена в недрах земли или с небес не призвана, но только надуманная сверху разумом, так что нам может следует подумать о ее ломкости. Тогда она лишается своего смысла. Может она существует только относительно твердо. А может нам пора вообще стереть этот термин? Чем она может стать для личности – роком или пользой? Может это некоторое отдохновение, которое нельзя отдернуть от личности, иначе только с кожей, параметры ее тогда уже отмечены паранойей. Педагогика ее образа невидима. Она просто истина, истина, на которую смотрят прищурено. У нее озноб, так как она уже не то, чем была. Она не может быть роком, так как не слишком сильна. Но владеет качествами, которые обескураживают крепостью, ломают голову – пользы от нее прямой нет. Или стебель, терпящий сокращение – свои работы – когда он разветвляется в разные стороны, живая инсталляция, ежедневно работающая – СМИЛОВАТЬСЯ ПЕРЕД НИМ! Каждый несет свой крест! Но он не прогибаемый, каждый день впадает в непредсказуемость. Он строчит скоропись, если надеть на него чернила. Такой неугасаемый, пока не будет рассыпан и гноем одержимый, под покровом снежного кома, чтобы в другое время года воскреснуть иным, так до скончания эпох.

ГЛАВА 29. КАЖИМОСТЬ.

«И вышел сам бог из сердца каждого. Говорил он во всех тональностях и покорял всех своей кристальной чистотой – покорил каждого – лист, камень, ненайденную дверь. Промолвил он слова не голосом, не жестами, но композицией, которая открыла сердца людей в их гетерогенности. И стояли все обомлевшие с лицами зевающих носорогов и не могли устоять. В одну долю секунды были включены все симфонии, этюды и концерты Шуберта, Генделя, Брамса, Бетховена, Чайковского, Шопена, Вивальди и так далее, и прочее. И показал он через них слова, которые если излагать лингвистически – никто не услышит.

А потом стал идиотом почти что, и говорил:

– Те, кто стоят – упадут.

– Но почему? – вопросил один из толпы.

– Чтобы не забыть, как сидеть, как иначе жить, чтобы видеть все, не точку.

– Но мы долго становились на ноги, не чтобы ты пришел и опрокинул нас.

– Нет, я пришел расширить ваши души и сердца.

– Но ты можешь их так обеспокоить, что они потом не придут в нормальную форму.

– И все, кто имеют что-то – утратят это.

– Как ты можешь быть таким жестоким? – вызвался еще один.

– Я вершу в вас, пока вы спите, я решаю за вас, пока вы думаете, но вы этого, естественно, не замечали…

– Что ты имеешь ввиду?

– Я ОЧЕНЬ ЛИХО СЕБЯ ВЕЛ И СКРЫВАЛСЯ ОТ ВАС, И ВЫ НЕ ЗАМЕЧАЛИ ЭТОГО.

– Да… Не замечали…

– Я есть вы, вы есть я.

– Что ты такое говоришь?

– Я живу в глубинах ваших душонок, вы меня знаете, как никого другого.

– Не может быть! Закидать его камнями!

И камни просто погладили воздух.

– Что за чертовщина? – обомлевшие крикнули.

И сделал вид Бог, что он улетел и продолжал жить в каждом – расспыленным…»

– написала я от грусти и понимания.

ГЛАВА 30. КОМЕТА ИСЦЕЛЕНИЯ.

О, утрата!

Как-то раз мы поехали вместе с Бабушкой и моей сестрой в Турцию. Я была полна радости, и мимолетность еще никак меня не беспокоила. Я видела сквозь предметы и лица только то, что хочу. Вне моей власти было только то, в чем мне отказывала нежно и вежливо моя Бабушка Любовь. Я не знала еще сути потерянности и рефлексии, качающих на колыбели смерти мои извилины и падкие чувства. В безоглядном детстве я колыхалась глянцевым весельем.

Как-то раз мы с моей сестрой остались одни в отеле рядом с бассейном, когда Бабушка отлучилась ненадолго.

Мы ее нетерпеливо ждали и потому купались. Но даже тогда присутствовала нетерпимость и страсть делать что-то новое, иное. Мы с моей сестрой Аней ушли обедать. У нас было «все включено» и мы могли брать со столов все, что захотим. Бабушка вернулась как раз тогда, когда мы ушли внаглую обедать. Она, как потом выяснилось, жутко испугалась за нас. Но все-таки через некоторое время нашла нас за обедом. Она кушала еле-еле и плакала. Это уже никак не развернуть, но только можно сочнее это прожить, со слезами – например, когда пишу это на бумаге.

Как-то раз мы с моей Бабушкой и сестрой поехали в Крым. Там, когда мы купались в море, был большой шторм, и Бабушка не отпускала нас с сестрой. Но мы вскочили с полотенец и радостные побежали навстречу угрюмому шторму. Нас почти снесло и затащило внутрь волн. Бабушка побежала на помощь. Вся горящая и чувствующая опасность. Она спасла нас так отважно. И сейчас какая жгучая вина низвергается в меня.

Но ничто не сравнится с тем, когда Бабушка попросила срочно передать трубку моей маме. Она была при смерти. Я сказала, что у мамы жирные руки и пусть она перезвонит на ее телефон. Бабушка умерла.

О, утрата!

Сейчас я много читаю, например, «Кино» Жиль Делеза. Я купила кинопроектор, смотрю кучу фильмов. Это приукрашенное время в некоторой композиции повествования, с закручиваниями, чтобы время было в глазури и под всякими «наркотиками». Время – отравленное, но не с зеленым лицом от тошноты, а ало-розовым – привлекательным с румянцем, заволакивает мою жизнь в грезы.

Так я расхаживаю по комнате в александрийском стиле, провозглашаю наизусть строки из Бретона «Надя», потом лежу на своем матрасе-кровати, который лежит на паркете. На самом деле, меня все время что-то отвлекало, даже когда я была совсем одна, как в непробудной пустыне. Наверху у соседей периодически тихо, потом они включают глупую, смазливую и нерасторопную музыку, цепляющую только верхушки чувств. Кошмар. В отличии от концерта номер 2 Вивальди или номер 4, Шуберт «Ave Maria», Бетховен сонаты номер 8,17,23, «Щелкунчик» Чайковского, Рахманинов прелюдия джи минор, Шнитке концерт гроссо номер 1.

Итак, я жила отдельно от родителей с дедушкой. Он на старости лет со своей кропотливостью ходил и шаркал тапками, так что было слышно шуршание тысячи пакетов, которые вы мнете, скомкиваете, чтобы уложить в очень узкий шкафчик. Для меня стоял грохот несносный. Он любил пить чай четыре раза в день и мешал чай ложечкой – два железа сталкивались и опрокидывались в орущей драке, как будто по железной кружке стучали и этим объявляли конец войны во Вьетнаме. Это сносило голову.

По выключателям света он бил с особой грацией, щелкал так зорко и прямо в яблочко, так что выключатель мог подавиться от его пальца.

Мне никогда не было скучно. Я занимала свою голову чем угодно. Вокруг меня лежала пыль и листы распечаток, которые печатал мне величественный ангел – моя мама. На стенах висели репродукции Кандинского, Поллока. Я читала стоя, сидя, лежа и глушила кофе для концентрации. Я ходила в театр, который назывался «Человек в кубе», там мы ходили в броуновском движении, давали друг другу пощечину и прочая дребедень. Там я познакомилась с Катей. Мы сразу влюбились друг в друга. Мы целовались и в театре – в раздевалке, в самом «театре». Мы почти везде пометили территорию. Она ночевала у меня. Мой дедушка этого не заметил. Он ничего не замечает, но и конечно ходит на кухню, мешает ложкой чай, клацает выключателями, тогда, когда я не могу сосредоточиться. С этими жалобами я ходила к психологу – « Каково твоему дедушке-вдовцу, потерянному старику, которого вот-вот постигнет смерть» – говорил он. В общем, он не совсем меня понимал, так что пришлось с ним расстаться, не без эпитафий, не без прочих гадостей, – такой характер у меня, такая прихоть.

Наконец-то дедушка… Я буду жить одна. Да нет, он не умер. А только съехал на другую квартиру. Я как раз начала практиковать трансцендентальную медитацию.

Однажды, когда я читала «Поймать большую рыбу» Дэвида Линча, ко мне в домофон позвонил старый знакомый, он принес кучу шоколада и стал объясняться в любви. Я забрала шоколад, но не стала впускать его в квартиру. Я решила отвести его в кафе неподалеку –там мы беседовали без умолку, кто, о чем. Я цитировала то, что прочла – наверняка произвела на него впечатление.

Прошла неделя. Я живу совсем одна, у меня две комнаты. Я могу спать в спальне, а работать в зале, так удобнее.

Позже Георгий ко мне вернулся, начал резвиться – долго звонил в звонок и настаивал впустить себя. Потом он начал быть настоящим подкаблучником. Так что меня позабавила эта ерунда и я решила впустить его к себе. Он сделал мне яичницу. Мы оба заблудшие души, которые тяготеют прошлым – я своей Бабушкой, он – любовными отношениями со мной, которые я больше не в силах ему подарить.

Только наше отличие в том, что я полна декорациями ума, а он голый отшельник, ищущий на рассвете выпивку. Так, однажды, он пришел ко мне с четырьмя бутылками алкогольных энергетиков и выпил их залпом. Я же сделала ему негорячую ванну и предложила ему принять ее. Он сразу плюхнулся туда. Он написал мне в ванну, а потом пил это разбавленную воду – я не придумываю! Нерасторопно говорил – что-то мямлил, и не мог вразумить, что происходит. Потом мокрый, в трусах, он вылез из ванной и расплескал всю воду на пол и снова описался, только теперь на паркет. Мы спали на одном матрасе – довольно романтично.

И так он остался у меня на неделю. Он, правда, уходил на целый день, но потом приходил ночевать. За весь день я в пытливом грызущем трудоголизме с болтливыми-приговаривающими мыслями-червями сидела над книгами и конспектировала их. Кроме того, играла на пианино Рахманинова.

Но однажды кое-что изменило мою жизнь навсегда – так я думала. Я как обычно поехала в библиотеку – вернуть просроченные книги, которое я разрисовала, вернее, подчеркивала текст, выделяла и прочее. Затем с безобидным видом говорила, что это не я. «Какая-то ошибка». Когда я дожидалась открытия библиотеки. Ко мне подошел какой-то мужчина и на английском спросил сколько времени. Так мы разговорились. И уже через несколько десятков минут мы сидели на скамейке. Он меня обнимал и говорил, что увезет в       Америку. Но главное – он говорил про библию, Иисуса, его братьев и прочее. Он увидел, что я курю, начал рассказывать про грешность этого поступка. Но рассказывал он в нежной манере. Он пригласил меня на чай в кафе. Мы выпили чай за разговором о Боге. После я пошла в библиотеку, и мы договорились встретиться вечером. Через два часа он мне позвонил и сказал: « Бросай курить – это направит твою жизнь в правильную сторону».

И вот я уже месяц не курю. Я откуда не возьмись начала думать о том, что мне стоит убраться из этой страны и сделать для этого все. Мысли об Америке сулили роскошь и принятие моего таланта, который я пока что пригвоздила к стене. Я начала искать возможности. И знаете, что?

Я нашла возможность поехать в Чехию. Когда мои родители услышали об этом, они одичавши говорили об этом – «нет», без всяких поблажек. Но я начала усердно искать работу, чтобы накопить немного на Чехию. И когда родители увидели огонь моих красно-кирпичных глаз, целеустремленность с остротой стрелы, они сказали мне – «да»!

Я отуплялась на этой работе для несовершеннолетних. Я умоляла себя терпеть с гнусным видом.

Через месяц я уже ходила по улицам Чехии. Но почему-то я начала ходить совсем невнятно. Что-то тревожащее брелось вместе со мной, когда я растопыренно шагала по улицам, ко мне навстречу всегда кто-то шел. И кошмар одолевал меня. Ненасытность дорогой одолевала меня – я не хотела ее ни с кем делить. Мне нужно было занимать 70% дороги, в худшем случае сталкиваться, что иногда случалось.

Вот и начались мои трудности с психикой, я думаю, что я сошла с ума раньше. Сразу после смерти Бабушки. Но кроме звуков, которые меня озадачивали, когда я слышала их от соседки в комнате, противоположной комнате – было невозможно сосредоточиться, меня озадачивало и многое другое.

В Чехию я прилетела вечером и заселилась в общежитие к трем юнцам, которые поскольку они были очень молоды, как и я, так еще и русские (общежитие вообще-то для иностранцев). Они сразу же привели меня в кривизну. Меня стало от них тошнить. Мы подрались из-за того, что они громко слушали музыку. Я двинула одной девчонке в живот и ушла спать в ванную, опасаясь, что они нападут на меня ночью. Я взяла матрас и перетащила его в ванную. Там и уснула. На следующий день нас всех четверых вызвали к главному представителю общежития – я пришла в рассвете сил, нервозная. Я отстаивала свою правоту до самого конца. Через несколько дней я уже обзавелась другом. Его звали Инок. Он был чернокожим. И очень обаятельным. Старше меня на четыре года. Мы с ним напились в местном пабе в центре города, так что пришлось развеселыми добираться до общежития, не утратив при этом шарма нетрезвых чудаков. Я пела во все горло оперы, которые крутились у меня в голове. Я ни на секунду не замолчала, когда вошла в общежитие. Показывала карточку и пела при этом. Тыкала в ритм на кнопочки терминала. Так и крутилась мелодия неистово в моей голове. Я так и пела в зоне отдыха, где все студенты разговаривали шепотом о всякой прочей серьезной или нет ерунде.

На следующий день меня выгнали из общежития.

Мне пришлось искать отдельную квартиру – быстро ее нашла. Стала жуткой пьяницей – я пила каждый день – пиво. Не расставаясь с Иноком. Мы закидывались абсентом и прочими крепкими безделушками. Однажды я напилась бехеверовкой – знаменитым чешским алкогольным напитком. На радости и с некоторым обольщением я поплелась в город – села на автобус. Затем случайно встретилась с каким-то чудаком, который также стенался и язык его заплетался и не слушался его. Мы решили поехать ко мне. Но на остановке, когда мы ждали автобус, я уснула прямо на земле, я проснулась от того, что меня стошнило прямо на себя. Он помог мне вытереться салфетками и украл у меня деньги карточки и телефон. Он уехал другим автобусом , а я все еще дожидалась, поникшая, своего. Пьяная и разбитая. Было около четырех утра. Я доехала до центра, а оттуда до трамвайных путей, которые ведут прямо к моему дому. Я ехала среди людей вся в блевотине и порватых говнодавах. Прикид не легкий, а опасный. Я приехала и начала смотреть документальный фильм о Дерриде и затем слушала Штраусса. И легла спать. Проснулась в четыре часа дня. Черт.

В позе лотоса с выпученными глазами, низвергнутыми в кажущийся невнятный смысл, я была одержима полностью понять Платона. Я расклеивала бумажки по всей комнате с напоминанием, что я гений, так как у меня начала меняться настроение в течение дня очень быстро. Я забыла некоторое мелкие вещи, но должно быть едкие. И вовремя пауз обеденных – я проходила по этим бумажкам, как мореплаватель по карте мира. Знать, что вы живой потенциальный гений и модернистский писака – преимущество, так как от этого раскрывается обаяние и шарм любого рода, знать свою значимость такого уровня – большая редкость. Но я всегда верила, что стану гением. А в это время я поверила окончательно.

И вот я кралась днем в поисках небесного, но находила только камень, прилипший к кроссовку. Я очень много надеялась на себя. Уповала на свое нутро.

Наконец-таки нас пригласили в университет изучать чешский язык. Я и там не скучала. Мне нужно было поступить в Карлов университет. Поэтому я в сочном трудоголизме продолжала качать мышца самоовладания и перешла почти с легкостью в более старшую группу, которая начала заниматься раньше – они уже были дальше в своих материалах – знали язык лучше. Я успевала пить и это тоже. Я хотела сказать, что успевала понимать все и пить тоже. Так же я лежала на лестнице, пока по ней ходили.

«Это не положено!» – прозвучало сбоку.

«Но можно мне еще чуть-чуть полежать, я устала» – сказала вяло я.

«Что вы?»

«Устала!»

«Ну, знаете…»

«Спасибо» – и я улыбнулась.

Затем я устроила скандал в группе, в которую меня перевели. И меня снова перевили в другую группу. Там я подружилась почти со всеми и написала для них пьесу, которую мы затем беспечно репетировали на втором этаже симпатичного кафе.

Но поставить ее на занятиях не получилось из-за чего я снова устроила скандал и из-за меня отменили трехчасовое занятие. Меня снова перевели в другую группу. Там я встретила ее…

Но об этом позже, слишком она Богоподобна, чтобы вставлять ее в этот сырой пока что и пыльный контекст.

Трудоголизм никуда не делся, мне все еще было необходимо трудиться, чтобы остаться в новой группе. Так что употребление нежной красавицы силы воли, едкой монады, кромсая ее, обчистив до дна Богом небес, рассеяв, она не так миротворна. Теперь она уже не служит. После пробы на вкус все нужное крикливо перешло по ту сторону, и уже нес нами. Это определенное состояние, состояние боли, которое ничего не разрешает. Небуквальная боль в голове. Выворачивает сознание наизнанку. И от этого вращения ментально тошнит.