Расцветая подо льдом

– Изяслав из Залесья, да? – Злат запоминал, переводя взгляд с одного зрачка на другой. – И конюший Гоеслав, наш дядя Гоес, помню, помню…

Дружиннички занесли в дом последние вещи. Из разодранного тюка волочился по снегу золотой пояс.

– Откуда всё это? – Грач спрашивал о вещицах. – Дорогое?

– Так ведь дешёвое-то кому нужно? – Злат выпрямил спину. – Скурат!

Рыжебородый высунулся из дверей.

– Скурат, займись Цветославом. Помоги баню растопить. Два месяца не мылся, склизкий хуже водяного… – Злат судорожно вздохнул, поёжился и пристально поглядел на Грача: – Ведь ты наш, Цветик, это правда? – спросил с расстановкой.

Вечером дружиннички закатили пир. У Грача нашёлся бочонок браги и припасена была в леднике баранья туша. Дым стоял коромыслом. Люди словно истосковались по гульбе и веселью. К ночи все были пьяны, половина вообще не вязала лыка. Шум и галдёж рвались в поле из дома. Каждый, будто намолчавшись, отводил душу, нёс что-то своё, для себя одного. Грач не понимал ни слова кроме бессвязных обрывков про пиры у вождя, про удаль в степи и, кажется, про драки с упырями и с лешими.

– А вы не скучали, – заметил Грач.

– М-гм, нам не довелось, – буркнул Златовид и, прикрыв глаза, затянул плоскогорскую песню:

На солнце панцири искрят,И ждут богатыри,Когда к сраженью протрубят,Чтоб биться до зари.Чтоб биться до зари.Той распри позабыт исток.Кто – ближний? Кто – чужой?Остался в поле друг, браток —Ну, как найти покой?Ну, как найти покой?«Радим, она – чужая кровь».«Купава, он – не наш…»Ах, песнь стара и стих не нов,Так было и до нас…

– Так было и до нас! – со злостью подпел Верига и врезал кулаком по столешнице.

Песня оборвалась. Со стола слетел и раскололся кувшин. Грач поморщился, а пьяный Верига вылез на середину горницы и решил сплясать, колотя в пол сапогами. Пятеро дружков поддержали его. Ободрённый он полез плясать перед Златовидом, сунулся к нему обниматься, но тот заворчал недовольно, оттолкнул его и рявкнул:

– Давай там пляши!

Спьяну Верига не устоял, опрокинулся и чуть не заехал Грачу локтем в лицо. Грач успел перехватить его руку. Выше локтя у Вериги была нашивка из кусков чёрной ленты – вроде бы три стрелы. У остальных – такие же. Златовид сделал знак, и рыжебородый Скурат завёл бодрую походную песню:

Меч – из ножен, лук – на изготовку!Сможем мы за дело постоять.В том бою проявим мы сноровкуС плеч нечистых головы срубать.

– Златик! Эй, Златовид, – Грач и сам был навеселе. – А кто вы, слышь? Кто вы все?

– Мы-то? – Злат любовно погладил нашивку на рукаве. – Мы – Вольховы стрелки. Запомнил?

Грач приподнял бровь, но Злат уже второй раз не стал объяснять недосказанное. Злат блаженно потянулся, привалился к стене и мечтательно проговорил, растягивая слова:

– А помнишь, Цветославка, как мы пацанами резвились, как из табуна лошадей угоняли?

Грач только хмыкнул с досадой:

– Потом носились средь ночи с огнём по всему посаду. С воем, гиканьем и в белых простынях.

– Да, и в чёрных масках, – Злат искренне радовался, вспоминая детские шалости. – А избу запалили? – припомнил. – Чья изба-то была? Я уж забыл.

– Так ведь Гоеса, – стал раздражаться Грач, – ну, теперешнего старшего конюшего. Он всё мне припомнил.

Златовид заржал, запрокинулся и задрыгал в воздухе ногами.

– Ах, дядьки Гоеса! Вот зараза, я же собрался завтра с ним разговаривать.

Он веселился, и Грач захотел сбить с него напускную радость.

– Чаику помнишь? – спросил он.

– Чаику? – Злат повторил и вдруг поёжился. – Бедняжка. А, впрочем, ну и что? Да ты и сам не отставал. Твою-то зазнобу как звали? Ну, эту, сестрёнку нашего знаменитого… как его? Зараза, всех позабыл.

Грач стиснул зубы и промолчал.

Один из дружинничков, самый молодой, вдруг истошно провыл на всю избу:

– О-ой, девку бы мне сейчас! Пройду, поищу по деревне, как бывалоча.

– Добеслав, а ну не сметь у меня! – рявкнул Златовид, горлом перекрывая весь гомон пирушки. – Кто на что-то поганое сунется, яйца поотрываю! Здешние дворы мне нужны мирными, – Злат тотчас спохватился, подмигнул Грачу, сбавил голос: – Эх, Цветик-Цветослав, так то грехи юности. Что с ними сделаешь? Не воротишь, не поправишь. Плюнь и забудь.

Грач невразумительно хмыкнул и пожал плечами.

– Где ватажка-то наша? – после спросил невзначай. – Где Путьша, где Ярец?

Злат точно окаменел. Вытянул белые, как оледеневшие губы, и выговорил:

– А порубали их, – он показал ребром ладони, как шинкуют капусту. – На реке Смородине. Сорок дней уже миновало.

– Как это? – обмер Грач. – Как порубали?

– Топориками, – объяснил Злат. – Тук-тук-тук, – он явно скоморошничал, сдерживая дрожь. – Сам Гвездояр вёл… Ловушка! Полтысячи было… Всех до последнего.

– Какой Гвездояр?

Вопрос поплыл в воздухе и потонул в общем гомоне. Переспрашивать Грач поостерёгся. Злат успокоился, взял себя в руки, остыл.

– Нечисть кругом развелась, Цветолавлюшка, – Златовид сказал, как простонал. – Куда ни сунься – всюду то лешаки, то упыри, то ведьмы с кикиморами. Они же целыми сёлами живут. А в городах – улицами! Чистых людей не осталось. В кого ни кинь – либо дед был лешаком, либо бабка кикиморой. Не кривись. Я не про тебя, ты не в счет, ты – наш.

Грач недовольно крякнул и оскорблено выпрямился.

Стрелки пытались петь и веселиться ещё, но всё чаще выбегали во двор на холод, чтобы остудиться. Иные просто падали вдоль стен на лавки. Добеслав лёг прямо в сенях у порога, два стрелка подмышки отволокли его в горницу.

– Не суди их, Цвет, – Златовид с участием глядел на них, но не вставал с места. – Они заслужили. Каждый из нас имеет право на час забытья.

– Златовидушка, ты же уезжал к Нилу, в ученики к старцу, – вздохнул Грач. – Кто же ты теперь?

– Так был я у Нила, – поморщился Златовид, – только старенький он, Цветушка. Годков ему сто, а то и больше, – он мягко показал на голову.

– Что? – насторожился Грач.

– Я думал, что он шутит или заговаривается. Потом гляжу: вовсе нет, его используют, чтобы морочить нам головы. А мы им восхищались… Он не из чистых людей, он из убурского племени. А убуры сейчас главные наши враги. В их племенах новый вождь, Вольх говорит, что он крепок и очень воинствен.

– Какой Вольх? – Грач ничего не знал ни про Вольха, ни про далёких вождей.

– Не слышал? – Злат заулыбался. – А здесь захолустье! О Вольхе Всеславном говорят и в Карачаре, и в Вадимле, и за Калиновым мостом. Он – герой! Вот, видишь? – Злат показал нашивку на рукаве в виде трёх стрел. – Это его знак. Печать его знамени. Он – наш вождь.

– Так кто же вы?

– Стрелки. Мы – защитники. Чистые люди, не нечисть. Пока вы тут спите, кому-то приходится вас защищать и проливать кровь.

– Зачем? – силился уяснить Грач сквозь шум в голове и звон в ушах.

– Так нечисть же! – хохотнув, выкрикнул Злат. – Скажешь, нечисть нас любит? Ну, после, всё после, – он потрепал Грача по плечу. – Мне пить охота.

Злат ещё пил и плясал. Кажется, он не пьянел. Хотя, может быть, Грачу это мерещилось. Грача давно клонило в сон, он прислонил к стене голову и понял, что уже спит.

Сон или явь? Чужие воспоминания? Кони всхрапывали, ржали и испускали пар. В то летнее утро, такое свежее и без росы, людей выгоняли из домов едва ли не коням под ноги. В деревеньке на восемь домов воины кружили на лошадях по дворам и колотили в ставни древками копий. Распахивались двери, селяне выскакивали спросонья всклокоченные, в исподнем, селянские жёнки – простоволосые. Пришельцы подталкивали их древками, а сами – в медных шлемах с шишаками, в бронях и с булавами у поясов. У сёдел прикручены огромные луки со стрелами.

– Ой, лишенько, люди!.. Язычник же…

Сам Язычник пришёл с молодцами на полюдье. Селяне кричали и гомонили, пришельцы только бранились.

Язычник выехал вперёд, завертел головой, то ли выискивая кого-то, то ли разбираясь, что происходит. Лицо скрывалось под шлемом с нащёчниками и стрелкой-наносьем.

– Чьи холопы? – голос у Язычника сух и невыразителен. – Свенельда? Хельги?

– Вольные мы, вольные, – заахали жёнки, дрожа в одних рубашках от страха и утренней прохлады. – А приписана деревня к селу – к Леванидову Кресту на Чёрной Грязи…

– Вольные? – хмыкнул Язычник. – А милости мои позабыли?

Бранясь, налётчики оттеснили селян и заколотили в последнюю дверь.

– Не отворю-у-у! – завыли изнутри.

– Вытащите его, – сухо бросил Язычник.

– У-у-у! У-у-у! – тот, кто закрылся в доме, загораживал изнутри окно лавкой или столешницей.

Загремело битое стекло, налётчики выбили окна. Изнутри завыли ещё страшнее. Поднажали плечами – дверной косяк затрещал и стал проламываться внутрь.

– Не зорите его, – взмолился какой-то дед. – Блажной он, не соображает. А я, я – староста тутошний.

– Ах, вот ты где. Нашёлся, – Язычник обернулся к нему. – Оставьте блажного! – крикнул своим. Те отступили. – Ну, как же теперь быть? – вопрошал Язычник. – Я вас берегу, от чужих защищаю… Ах вы, неблагодарные. Дед! Чем полюдье платить будешь? Вот, говорят, что у тебя денег куры не клюют.

Старик оглянулся на деревеньку, вздохнул сокрушенно и закивал головой с готовностью:

– Правду, правду сказали. Ой, не клюют. Были бы денежки, курей бы ими кормили. А так не клюют, паскудные, хоть зарежься.

Язычник гоготнул, повеселев, молодчики тоже захохотали. Шутка удалась.

– Ой, дед, уморил. Ой, осмелели вы, – голос у Язычника подобрел, молодцы его поостыли.

Селяне переглядывались, не пронесло ли? И то сказать: что взять с деревеньки в восемь двориков стольким – аж сорока! – добрым воинам. Шерсти клок да муки комок? Селянам полегчало. Вон, уже и солнышко поласковее светит, денёк, видать, знойкий будет.

В овражек, что за деревней, солнце не попадало. Внизу прятались ото всех всадники – пацаны, семнадцать человек. Зверёныш привёл их ночевать, селяне пустили ватажников на сеновалы. Но на заре их вожачок забеспокоился. Проснулся: чуткое ухо уловило то ли топот, то ли голоса – близкая река разносила шум. Он перебудил парней. По одному, стараясь не шуметь, они свели в овраг за деревню коней. Затаились.

– Кто они? – губами, а не голосом спрашивал Зверёныш. – Сколько? Если вооружены, то чем?

По одному выглядывали его ватажники. Что примечали, докладывали. Зверёныш и сам поднимался взглянуть на Язычника.

– Луки и стрелы, – соображал он. – Саадаки, тулицы, колчаны. У поясов булавы или палицы, – шептал Зверёныш. – Человек сорок, а у вожака серебряная стрела на шлеме. Удача, пацаны, удача! Так только Вольгу-лучника описывают.

Всадники поднялись из оврага. Подвое поехали к деревеньке.

– Ярец, Вольгу величать надо, – напоминал Зверёныш. – Всеславным величай его или Вещим – как язык повернётся.

Язычниковы люди и не встревожились, только оглянулись на пацанов, конных, почти безоружных – так, кистени, нагайки да пара сабелек. Один Язычник поднял голову:

– Эй, дед, это еще кто? – из-под шлема он разглядывал Зверёныша, а говорил по-прежнему со старостой. – Ну, что за гости у тебя?

– Ночевали тут, – смешался старик. – Проезжие они.

Зверёныш зыркнул в сторону, Ярец понял приказ и выехал вперёд:

– Мир вам, почтенные! Честь и слава всеславному Вольге Вещему…

Зверёныш разглядывал Язычника: он крепко сложён, но роста, кажется, среднего, как все. Шлем и бармицы на плечах придавали ему показную мрачность. Впрочем, телесно он был силён: и грудь широка, и шея толста. С таким не борись!

– Вы чьи? – Язычник приподнял руки в перстатых рукавицах и снял шлем, обнажая голову.

Зверёнышу бросился в глаза землистый, почти серый цвет лица. Глаза светлые в голубизну, но почти белёсые, под неприветливыми бровями. Нос ровный, прямой, почти плоский, а усы – длинные, висят около рта, и борода редкая. Да ещё голова почти вся выбрита, только клок волос на темени, и в левом ухе золотая серьга.

– Ну, так чьи? – повторил Язычник. – Ночевали, не побоялись. А коли бы в деревне нечисть жила? Они злы-ые теперь стали…

– Да какая нечисть. Здесь мельница на конной тяге, – сказал Зверёныш. – Да ещё – сеновалы. Не для людей же сено, а для коней. Кузницы своей нет – значит, есть, кому водить лошадей на перековку, кому холить и любить их. Кони не живут там, где нечисть.

– Ты знаешь лошадей? – не поверил Язычник. – Вы – издалека? Изгои? Вот – ты.

Он указал на Ярца. Ярец выпрямился как для доклада:

– Писарчуков сын, сам наукам не обучен, жить нечем.

– Чего ж так? – хмыкнул Язычник.

– Убили отца. На рати за Степью убили. Не успел выучить.

– У меня, – встрял другой, – отец торговал, да разорился, всем одолжал. А на рати брата убили.

– Мой дом сгорел, а отец – каторжник. Община меня не приняла, всем миром выселили.

– Всех, что ли, общины повыселяли, эй, соколы? – Язычник языком прищёлкнул, – А вы не из одного ли села, часом? Сказывайте, чем миру насолили! Вот ты, ответь, – он пальцем ткнул в Зверёныша.

Зверёныш не ответил. Крепче сжал губы. Потом разлепил их:

– Прими к твоим молодцам, Вольга-лучник. Хотя бы оружие за вами носить.

– А за мной будешь носить, изгой? Коня моего чистить?

Солнышко поднималось. От речки отражался свет, посветлели крыши домиков. Язычник с молодцами съезжал с деревеньки, не взяв ни ломаной полушки.

– Бедно живете, селяне! – крикнул, оглядываясь, Язычник, – пусто у вас и голодно. Взять нечего! Ждите через три дня подводу с прошлогодним зерном. То милость моя, не забывайте!

Селяне с облегчением что-то гомонили, простоволосые жёнки успели покрыться платками и долго махали в след. А про себя-то, наверное, бранились. А может, благодарили, кто их знает?

Язычникова дружина была недовольна. Язычник был мрачен, усы и клок волос на голове повисли, он хмурился. Молодцы кусали губы. Первым не выдержал один – с палицей и в стёганке вместо брони:

– Эх, надо было на Леванидов Крест идти!

– С него по весне брали, – в миг отозвался Язычник, вожак точно ждал такого упрёка. – Нельзя по два раза брать.

Язычнику не поверили, многие недовольно фыркнули. А вожак повернулся к Зверёнышу и сказал будто бы для него одного:

– Никогда не зори дотла тех, с кого кормишься. Дай им побогатеть для тебя.

– А у Свенельда даже отроки в серебре ходят! Мальчишки, вот вроде этих, – хмурый дружинник указал на Зверёныша и Путьшу. – А мы – что?

– Вот так дружинники и Старому Ингвару сказали, – протянул Язычник. Клок волос на его голове мерно покачивался.

– Ингвара Старого предали холопы, – не вытерпел Зверёныш. – Про это во всех корчмах на Черной Грязи повторяют.

Язычник коротко глянул на него и проговорил будто бы не для него, а для хмурого дружинника:

– Вот за второе-то полюдье подряд данники Ингвара и убили, – Язычник пожевал усы. – Ты труп его покоцаный не видел? Я видел. Из его черепушки сделали чашку. Верней, горшок. Для надобностей.

Язычник теперь пристально изучал Зверёныша. Тот задрал подбородок, хотел по привычке оскалиться, но сдержался. Только руку на пояс положил – туда, где чужая сабля висит.

– Нет, Ингвара предали, – упрямо повторил он. – Людишки к Малу переметнулись. А вожак Мал был трус и подлец! Им Ингварова жена отомстила: Мала в землю зарыли, а людишек в домах пожгли.

Язычник покачал головой:

– Ингваровой ватагой теперь правит его баба, одна с малолетним дитём. Где ж ей выгода от мужниного разбоя? Сын в отца пойдёт, и с ним то же будет, вот попомни. Горшок из черепа!

Дружинники насуплено молчали. Умом соглашались с Язычником, но сердцем помышляли как Зверёныш.

– Нет, – отрезал Зверёныш.

– Нет? – удивился Язычник, с ним никто ещё не спорил. – Ну, пусть не горшок, пусть чашка для вина. Дырки от глаз стекляшками заткнут – и ладненько.

Зверёныш вспылил, не сдержавшись, обнажил-таки зубы. Разве что саблю не вынул – хватило ума.

– А ты – зло-ой… – примиряюще протянул Язычник. – Ой, зло-ой, прямо-таки зверёныш какой-то. Как кличут-то тебя?

Зверёныш довольно оскалился. Вывернул в ухмылке верхнюю губу, оголяя резцы и клыки. Кличку-то свою он Язычнику не называл. Впервые она ему искренне полюбилась…

…Сон или явь? Всё тает в тумане, мутится, пропадает куда-то. Легкокрылые кони влекутся, как сны и помыслы, куда сами изволят, хоть и делают вид, что подвластны всаднику…

На утро после пирушки Грач поднялся с трудом. В глазах держался туман. Стрелки храпели и громко во сне вскрикивали: «Деревья, деревья гнутся!» Грач осторожно переступил через них, пробрался в сени. В сенях были сложены вьюки. Грач поднял выпавшее на пол седло, подержал на уровне глаз. Таким изгибом луки славятся мастера Калинова Моста. Странно, что давно нет оттуда ни купцов, ни коробейников, весна же – торги уже начались.

Грач прошёл из сеней к Сиверко. Все кормушки были пусты, чужие кони дожевывали под ногами подстилки, а Сиверко удивлённо косил глазом.

– Что ж, Сиверко, такие дела, гостей надо было уважить.

Но насыпать в кормушки овёс Грач не стал – пусть о пришлых конях думают хозяева. Он вывел Сиверко во двор.

«Надо бы в Приречье съездить. С Бравлином потолковать. Жаль, не успел починить хотя бы пару чайников – теперь ехать с пустыми руками. Ладно, там заказывали уздечку, отдам свою, новую, для себя делал», – оседлав, он вывел Сиверко за забор, остановился.

Добеслав, прячась за пригорком, караулил. С просеки или с дороги его не видно, а сам он просматривает их на сотню шагов.

– Здорово, – от скуки сказал Добеслав.

– И так здоров, – Грач сел в седло, натянул повод. Сиверко быстрым шагом, а потом рысью поскакал вдоль леса.

Это самый короткий путь от Залесья к Приречью – по просеке, потом вдоль леса. А новость о возвращении Златовида могла разлететься по Плоскогорью и минуя хутор Грача. Ведь другая дорога шла вокруг чащи над истоками Пучай-реки.

Вот, показалось Приречье, чуть позже – забор кузнечного двора. Народу не было. Грач въехал в открытые ворота, соскочил с седла.

– Бравлин!

Из дверей кузницы показался Бравлин, помялся, и за кузнецом вышел на свет старший конюший Гоес, а с ним посадский староста Млад да ещё этот Ратко, старейшина и вояка. У Грача засосало под ложечкой.

– Эй, ты! – Гоес грубо окликнул. – Поди сюда, Грач! Поговорить надо.

Положение отлучённого от общины изгоя обязывало подчиняться. Грач, скрепя сердце, подошёл, держа в поводу Сиверко – конь придавал уверенности. Мельком он глянул на Бравлина.

– Ты мне не переглядывайся, в глаза смотри! – пресёк неповиновение Гоес. Из-под насупленных бровей и широченного лба он тускло уставился на Грача: – Этот твой дружок – что у тебя делает?

– Златовид? – он попытался ответить в тон, но голос подвёл. – Ночует…

– Имей у меня ввиду, – Гоес погрозил пальцем, – возьмётесь за старое – уже не со двора, а со свету сживу!

Грач закусил губу.

– Молодчики с ним – кто такие?

– Стрелки, – выдавил Грач. – Сходите и спросите.

– Подерзи, подерзи мне! – Гоеслав угрожающе поиграл бровями, отчего на лбу стала заметной какая-то вмятина. – Ну-ка, веди! Сам потолкую.

Снова подняться в седло Грач не посмел. Те трое расценят это как дерзость. Он повёл Сиверко. Гоеслав, быстро шагая, нагнал Грача и пошёл, искоса хмуро поглядывая. Староста Млад поплёлся позади, скрипя снегом и перебегая с шага на рысь. Взгляд старика Ратко жёг спину между лопаток. Про него говорили, что Ратко только строит из себя ратника, а на деле был опричником и в старые времена выселял из домов нечисть. Грач кожей почувствовал сейчас своё отличие, особенно чёрные, не как у людей, волосы…

Ещё подходя к хутору, Грач увидал, как шастнул в дом дозорный и как скоро, точно поджидая их, распахнулась дверь дома. Выскочил со двора Добес, пропустил вперёд Златовида с сопровождающими – Скуратом и Веригой. Златовид сверкал кирасой, налокотником и поножами, красовался в пурпурном плаще, небрежно накинутом на плечи. У конюшего Гоеслава вытянулось лицо. Слева у Златовида, под самой рукой, свисал от пояса до земли тяжёлый в дорогих ножнах меч – кажется, палаш работы дальних мастеров. Ратко, старый вояка, присвистнул от удивления.

– С утречком тебя, Цветик, – спокойненько кивнул Злат. Злат будто показывал, что Грач – под его опекой и покровительством.

Медленно, с сознанием собственной значимости Злат поклонился. Гоес толкнул старосту Млада локтем, все молчали. Златовид держал руку близ сердца и кончиками пальцев как будто указывал на нашивку со стрелой выше левого локтя.

– Почтенный Гоеслав, добрый наш Млад, заслуженный Ратко, принимаю за честь видеть вас снова, – Злат заговорил ласково, гостеприимно, но словно даря каждое слово. – Представлю вам моих ближних: славного Скурата, храброго Веригу и Добеслава.

Стрелки один за другим наклонили головы.

– Гм, – выговорил Гоес. – А говорили, мол, оборванцы…

– Люди-то говорят разное, – пожалел Златовид, – но на каждый роток найдётся платок, – он пообещал, перевирая пословицу. – Раз я вернулся в трудный для родины год, значит, я обязан помочь вырастившей меня общине.

– Ах, даже вот так, – пробормотал Гоес. – А-а…

– В знак моего стремления загладить былое, – перебил Злат, – позвольте поднести вам добытые почётным ратным трудом подарки.

Злат посторонился и кому-то сделал отмашку. Через двор пронесли подарки. От пестрящего атласа, переливчатого шелка и кашемировых тканей у коневодов захватило дух.

– Вот, если только, – разволновался староста Млад, – если в знак уважения к вам, – он принял подарки.

Коневодам ещё подарили конскую сбрую да полное облачение наездника, от соболей шапки до сапог с золочёными шпорами. Гоес не вытерпел и попробовал шпору на зуб.

– Отличившемуся в боях Ратко особый наш дар! – Злат поднёс старику саблю какой-то чужестранной работы с золотой рукоятью и в разукрашенных ножнах.

– Златушка, Златушка, – прослезился старик.

После все трое удалились, согнувшись под тяжестью подарков и осторожно ставя в снег ноги. Грачу стало стыдно – за них, за старого опричника, за себя, потому что боялся и недолюбливает их, таких до неприличия жалких.

Из дома выходили проспавшиеся стрелки. Злат ледяным взглядом встречал каждого, кто после вчерашнего цеплялся за косяк.

– Трезвитесь, парни, трезвитесь! Приказываю к полудню подготовить лошадей, вымыть, вычистить, ссадины смазать маслом. Вы поедете к коневодам, а у них глаз намётан. Чуть волосинка не так лежит – всё пропало. Цветушка, поруководи ими. Ты же поможешь нам?

– Я подумаю, – уклонился Грач. Пообещать подумать означает не пообещать ничего.

В полдень на дороге к Приречью Грач старался вести Сиверко в стороне, как бы отделяясь от всех. Едва показался посад, Златовид привстал над седлом, высматривая подворья, а после вывернул шею, оглядывая общинные конюшни.

На дальнем конце появилась крыша Посадского дома, за ним – широкий двор, целая площадь для собраний и праздников. Донеслись скраденные расстоянием голоса. Староста Млад однообразно бубнил в воздух поверх людских голов:

– …принять помощь и руку дружбы прибывших… оказывать содействие Златовиду сыну Кучки и тем, кто с ним… предоставив содержание за счёт посадской общины.

Гоеслав из-за плеча Млада посматривал на собравшихся и мерно кивал головой, а староста Млад через слово оглядывался то на него, то на старейшину Ратко.

– Как это? Как это? – заволновались в толпе. – Нам новая повинность, что ли?

– Ну, Гоеслав у нас теперь заместо боярина, – встрял некий шутник, – ему только дружины и не хватает.

Гоес погрозил широченной ладонью, выискивая в толпе балагура:

– А ты помолчи, помолчи, остроумник! – он в раздражении мотнул головой. – Всё бы горло драть, право слово, – тут он вдохнул воздуху, поднял глаза на улицу у Посадского дома и остановился. Народ заволновался, угадывая, что происходит. Увидели и с недоверием расступились.

Златовид въехал на площадь с полутора десятком всадников – все в доспехах и на войсковых караковых лошадях. Коневоды настороженно переглядывались: воинов в этих краях не видели лет десять. А эти – в шлемах, кольчугах да с луками и стрелами, у этих – лёгкие мечи и чёрные всадничьи плащи. К добру ли…

Златовид соскочил с седла и повалился народу в ноги:

– Дорогие мои! Каждого с детства помню. Сердце так и рвалось к вам. Уж не знаю, примите ли? Истосковался, измучился на чужбине. Вернулся я к вам, хорошие мои, вернулся, – Злат отвернулся, будто скрывал слезу. Народ выжидал, а одна тётка вдруг растрогалась:

– Ой, как похож, как похож-то… Мой молодым такой же был, когда на проклятую Рать собирался.

Коневоды поёживались, доверять пришлым бойцам не спешили. В посаде любое оружие сдали ещё лет десять тому назад по особому указу, когда закончилась Рать. А дружиннички будто невзначай поправляют мечи и луки.

Стрелки, будто ждали приказа. Соскочили с сёдел, торопясь, распутали вьюки. Златовид выхватил первую охапку и нырнул в толпу. Он помнил всех по именам, ласково звал кого баба, кого дядя, кого дружище или старина. Человек пять или шесть стрелков помогали ему.