Не буди лихо

Вика ревела взахлёб, сама не понимая отчего. Было одновременно очень хорошо и слишком плохо. Девочка вжилась в школьные будни, привыкла к ним, к подругам.

Даже Дима не мог полностью заменить уютный, предсказуемый мир.

После школы любимого почти сразу призвали в армию.

Вика ждала его, как обещала на проводах, писала обстоятельные, с массой мельчайших подробностей, глубокомысленных размышлений и сокровенных переживаний сентиментальные письма.

Вообще-то она ни о чём настолько серьезном как создание семьи не помышляла, но ведь поклялась на волне эмоционального всплеска, сопровождающего расставание на длительный срок, ждать солдатика, значит необходимо выполнять обязательство.

Конечно, давать обещания, клятвы – довольно опрометчивый, не очень разумный импульсивный поступок для незрелого возраста. Обещание отложить жизнь на целых два года напоминало Вике строгий собачий ошейник: очень уж неудобно постоянно контролировать каждый шаг, ограничивая себя в желании совершать спонтанные жизнерадостные поступки.

Словно к столбику тебя привязали: сиди и жди непонятно чего. Если станет невмоготу – разрешено немного поскулить, в крайнем случае, тявкнуть, чтобы напомнить самой себе о том, что где-то там, за полторы тысячи километров, несёт нелёгкую службу Дима.

Мимо тем временем проносится до одури интересная жизнь. Тебе же остаётся о ней только мечтать, потому только, что практически добровольно наложила на себя ограничивающие рамки, пообещав до встречи через жуткое число бесконечных дней зачем-то быть добродетельной и скромной, отказываясь от беззаботной, пусть немного легкомысленной жизни здесь и сейчас.

А зачем!

Любовь, которую пришлось задвинуть в область несбыточных фантазий, выстраивать там новые сентиментальные лабиринты, размещать в них соблазнительные декорации, наполнять их сокровенными тайнами, покрытыми ореолом мистических событий, дразнила соблазнами не только душу, но и тело.

Переживание выдуманных эмоций, конечно же, обладало сверхъестественной силой, но жизнь вокруг кипела настоящими событиями. И мальчики, живущие рядом, тоже были настоящими.

Замуж она не стремилась как другие девчонки. Мамка говорила, что только глупые курицы выскакивают за первого встречного, очарованные впечатлением от незрелой подростковой влюблённости.

– К выбору мужа, тем более отца собственных детей, нужен серьёзный, взвешенный подход, девочка моя. Это тебе не стакан чая выпить, это ответственность на всю жизнь, – говорила она.

Оно и понятно, но всё же, откуда ей знать, что такое та самая любовь, как отличить настоящую любовь от встречного поперечного?

Неизвестно ведь, насколько своим и желанным Димка после службы вернётся. Может у него там… сто невест было!

Письма от Димки приходили каждую неделю. “Люблю! Люблю! Люблю!“ В ином послании раз двадцать повторял эту магическую фразу.

– А если правда любит! А я… я-то его люблю? Вроде нет ничего такого. А раньше казалось что было.

Чтобы узнать, что именно Дима по отношению к ней чувствует, решила Вика, надо подождать.

Там видно будет.

Девчонки, ровесницы, чуть не поголовно замуж повыскакивали. Некоторые родить успели. Кое-кто развестись.

И опять, как ни в чём не бывало в невестах ходят, тоже о вечной любви мечтают.

Зачем, спрашивается, замуж-то ходили, хотели от штампа в паспорте чего?

Вот и Вика не знает, чего хочет. Но Диму с нетерпением ждёт, сочиняет тысячи историй с его участием, переживает иллюзорные события, которые с каждым новым днём приобретали всё более откровенный интимный характер.

Вике снилось, как Дима с чувством прижимает её к себе, как неистово ласкает губами, руками.

Безумные поцелуи, нежные прикосновения к горячим по какой-то причине соскам и там, внизу, вызывали невыносимо приятные судороги, которые трепетными разрядами пробегали по невероятно чувствительной коже, заставляли напрягать пресс, втягивать живот, извиваться, стонать.

Просыпаясь в момент пикантных кульминаций, которых Вика теперь с нетерпением ждала, девочка чувствовала, как сладко бурлят внутри интимные соки. Тело вновь и вновь требовало повторить взрыв эмоций, вызывающих невероятно яркий чувственный экстаз.

Вику одолевало желание как можно скорее распроститься с девственностью и свершить, наконец, интимный ритуал, позволяющий испытать все эти соблазнительные нежности на самом деле.

Ей стало казаться, что действительно безумно влюблена в Кучина, что именно он – то, без чего жизнь теряет смысл. Мысли девочка сосредоточила на ожидании семейного счастья, которое теперь имело конкретное воплощение.

Дима демобилизовался немного раньше назначенного срока. Старослужащим назначили аккорд, строили генералу дачу. Стимул серьёзный, вот они и расстарались.

С автобуса Кучин бежал как подорванный к невесте, не заходя к родителям.

Целоваться полез уверенно, даже нагло, словно право имеет.

Совсем не таким Димка вернулся. Хуже, лучше – не понять, но другой, будто и не он вовсе.

Она ведь успела себе внушить, что любовь – это Дима. От одного только имени у неё начинала кружиться голова, что-то неведомое, но ужасно приятное, распускалось внутри, подчиняя сознание и тело единственной цели – вызвать вновь самые яркие ощущения из всех, которые до сих пор довелось испытать.

Вика смотрела на любимого с восторгом, – наконец-то! Она ведь и засыпала последнее время с реальным ощущением его присутствия.

Процедура первого после долгой разлуки свидания была продумана до мелочей, отрепетирована много раз.

Вика должна была всплакнуть, рассказать всё-всё: как бесконечно долго тянулось время, как много тёплых слов необходимо сказать, как любит, что чувствует, о чём мечтает. Даже о том, что происходило интимных в сновидениях, хотела признаться. Раз уж решили стать мужем и женой – нужно быть предельно откровенными.

Но встреча пошла не по плану.

Дима впился в её губы слишком жадным, не очень вкусным поцелуем, бессовестно мял грудь, хотя она не давала на это согласия, зачем-то залез в трусы.

Нет, не так Вика представляла себе объяснение в любви, предложение руки и сердца.

Она ничего из того, что снилось, не почувствовала.

– Ладно, уж, пусть целует, – решила она, – наверно просто отвыкла.

В этот же день, точнее, ночью, случилось всё то, что казалось волшебной сказкой.

Душа почему-то совсем не желала изнемогать от сладкого восторга. Тело сковали судороги совсем иного свойства.

Было ужасно стыдно, когда Дима разорвал на ней трусики. Вика должна была снять их сама. Когда будет готова.

Девочка вяло, неуверенно сопротивлялась, понимала, что рано или поздно это должно произойти, но не так, не так. В происходящем не было никакой эстетики, не было красоты, романтики.

Не было даже любви.

Кучин с силой раздвинул её ноги, уверенным движением задрал их выше головы, долго не мог попасть в цель. Наверно, тоже волновался.

Вика затаилась, притихла. Всё её существо парализовало ощущение беспомощности, растерянности, отвращения и страха, которые вскоре заместила острая боль.

Дима был очень сильный, сломить сопротивление хрупкой девчонки – дело одного мгновения.

Казалось, он был вне себя.

– Что случилось, то случилось, – всхлипывая, подытожила окончание пытки Вика, – почему меня никто не предупредил, что секс – это удивительная гадость.

– Люблю, люблю, люблю, – с придыханием шептал Дима, пристраиваясь в той же позе ещё раз.

Вика заверещала во всё горло. Жених закрыл её рот воняющей чем-то терпким липкой ладонью, – с ума сошла! Предков разбудишь. Я тихонько, мяукнуть не успеешь. Соскучился, куколка моя. Какая же ты сладкая, какая спелая. Тебе понравилось?

Знал бы, что Вика про него сейчас думала.

Утром девочку, теперь уже женщину, разбудил совсем другой Дима – предупредительный, ласковый, добрый.

– Как же хорошо, что ты у меня есть, Викуся, я так счастлив. Выходи за меня замуж!

Вика, было, разревелась, но вовремя вспомнила, что не дома, что за стенкой Димкины родители.

Стыдно-то как, что они о ней подумали!

Время невозможно повернуть вспять. Согласна она или нет – теперь не имело значения.

Через несколько дней Димка получил паспорт и потянул Вику на регистрацию.

Мамка костерила, пыталась отговорить, – не торопись дочь, сгоряча можно такого наворотить! Как потом расхлёбывать – вот где уравнение с миллионом неизвестных. Погуляй, узнай, что почём. Два года ведь не виделись, отвыкли… а ты сразу в хомут шею суёшь. Ой, не нравится мне всё это, ой не нравится!

– Какой хомут, мамочка! Не понравится – разведусь. Все теперь так делают. Да и поздно уже что-то менять.

– Что-о-о, уже поздно, горе мне, горе-е-е! Вырастила на свою голову… такую же непутёвую. Как матерь. У меня мужа не было, и у тебя не будет. Кучин… ты папашу-то его видела? То-то и оно!

Немного больше чем через месяц Вика поняла, что беременна. Пришлось самой торопить со свадьбой.

Не хотела по залёту, да вроде как нужда заставляет, а любит или нет её Димка на самом деле, не поняла, не разобралась.

– Сама дурища! Нужно было предохраняться, как мамка советовала. Так нет же, пошла у Димки на поводу – ощущения ему, видите ли, не те. Теперь в самый раз, те будут. Как теперь Димка запоёт, мы ведь такой вариант событий не обговаривали? Ну и как теперь! Не на аборт же идти, в самом деле.

Димка особенного энтузиазма не проявил, но и на попятную не пошёл, – а чё, рожай. Выплывем.

Свадьбу сыграли скромную. Мама Вики ушла жить к бабушке. Молодым её однокомнатная квартира в качестве семейного очага досталась.

Поначалу всё замечательно складывалось, даже слишком: любовь-морковь круглосуточно, шквал сказочных эмоций (не обманули-таки Вику фантазии), новизна чувств и ощущений, свобода полнейшая, самостоятельность. Ешь что хочу, спи, сколько влезет.

На руках Димка её не носил, но кофе в постель по утрам таскал после часовой эротической зарядки, приятные безделушки чуть не ежедневно дарил. Букеты ярких цветов, ужины при свечах, невероятные, порой весьма нескромные, но чудо какие приятные ласки: всё было.

Димка устроился работать к отцу, автослесарем в его мастерскую. Зарабатывал прилично. Старался, всем необходимым обеспечивал. В обмен на послушание и секс.

Вика между тем к стремительно растущему животику и сугубо семейному статусу привыкла: старалась быть хозяйственной, экономной, домовитой, ласковой.

Переделает, бывало всё по дому, сядет в кресло, беременность ласково оглаживает, разговаривает с тем, кто внутри, музыку для него включает. Моя, – говорит, – Анжелочка, ангелочек ненаглядный!

Родила Вика в срок. К Димке успела прирасти, привязаться.

Готовится, бывало, к его приходу, словно счастье безграничное предстоит встретить.

И он в выражении искренности чувств не отставал, – милая, дорогая. Люблю, люблю, люблю!

Через месяц после родов муж неожиданно стал придирчивым, раздражительным: раскричится на пустом месте, наговорит обидных слов, уляжется на кровать лицом к стенке и сопит как паровоз.

Немного погодя пристрастился водкой да пивом стресс снимать.

Сначала раз в неделю напивался, потом каждый день. Приползал из мастерской еле живой, грубил.

Анжелка (родилась действительно девочка, совсем малюсенькая) – дитя беспокойное, болезненное, не оставляла времени обстоятельно обихаживать дом.

Этот, она теперь Димку иначе называть не могла, потому что вёл он себя как дикое животное, сходу орать начинал.

Дочка пугалась, заходилась в истерике – не успокоить.

Начнёт муженёк скандалить – ум у него напрочь отшибает. Не поймёт Вика, он это, или уже не он. Словно подменили человека. Теперь вон, ещё новость: помада губная на воротнике, стойкий запах женских духов.

Объясняет, мол, лакокрасочный состав так пахнет. Интересно Вике на ту штучку, что он так старательно красил, поглядеть. Говорила мамка, – не ходи замуж за первого встречного. Не послушала. Получай… любимая!

Сегодня совсем никакой припёрся. Вика даже кормить его не стала, обиделась.

Легла дочку усыпить, отвернулась к стенке.  Димка разорался, что мужа, как положено (ногами кверху, ноги врозь) не встретила, из постели вытащил и кулаком со всей дури в глаз приложился.

Вика со страха и от боли машинально заехала ему коленом между ног, за что получила добавочную порцию жестоких ударов, теперь уже ногами.

Ревела всю ночь, пыталась хоть как-нибудь замазать ушибы и ссадины.

А Димка, изверг треклятый, храпит и перегаром на всю квартиру благоухает.

Под утро Вику разморило, уснула. Проснулась – на зеркале от трюмо размашисто губной помадой кривыми буквами выведено: “Люблю! Люблю! Люблю! Только тебя, родная. Прости, исправлюсь”.

– Ну, на кой ляд мне такая любовь! Гнать нужно такого любовника в шею… пока не поздно. Интересно, похмеляется сейчас… или очередной кузов какой-нибудь зазнобе лаком покрывает?

Вечером Димка пришёл раньше времени. С цветами, коробкой конфет, огромным песочным тортом, с бутылкой шампанского и двумя бутылками марочного коньяка.

Улыбается, целоваться лезет, – ну чё ты, Викуся, ну чё… чёрт попутал. Перебрал малёхо. Так я это… компенсирую. Хочешь – шубу куплю.

Вика сделала вид что простила. Очень уж убедительно уговаривал, включив весь арсенал обаяния: словоблудие, эротический юмор, приятные комплименты, лесть, чувственные ласки.

Её грудь уютно запрыгнула в ласковую ладонь мужа, превратившись в сплошную эрогенную зону, дав сигнал к началу удивительно вкусного любовного томления.

Если бы не болезненные синяки, Вика возбудилась бы ещё раньше.

Окончательно, как водится у семейных пар, мирились в постели, правда, не успели её разобрать – торопились принести и принять извинение.

Голова Вики у его ног, где угрожающе вздымался и опадал внушительного размера символ любви, его губы приятно щекочут чувствительную горошину там, где сосредоточена нежность, где жило прощение за нечаянную слабость.

В эту минуту Вика верила, что произошедшее – досадная случайность, что жизнь прожить – не поле перейти.

– Мамочка, – отлетая на территорию грёз, шептала про себя женщина, – как же ты неправа. Дима совсем не такой, Дима любит меня. Вот, если бы только не пил. А впрочем, пусть уж и выпьет иногда. Как же мне хорошо. Ещё, еще, ещё!!!

Немного погодя проснулась Анжелика, опять её что-то беспокоило.

Дима допил коньяк и возбудился, – какого лешего я даже дома не могу отдохнуть! Заткни её… живо. Или я за себя не отвечаю.

– Это ребёнок. Ей плохо. Мог бы и на кухне поспать.

– Вот как ты, дрянь, заговорила, а в глаз!

На этот раз муж разукрасил Викусе оба глаза, выбил передний зуб, перебил нос, сломал палец.

Утром на зеркале слово люблю было написано пять раз.

Вика прыснула на зеркало стеклоочистителем, протёрла его, корчась от боли, посмотрела на отражение и подумала, – нет, дружочек, это я себя люблю.

И вызвала милицию.

Зина, Зиночка, Зинуля!

Плеснула ночь на кофе кипяток.

Чернеет небо в чашке горизонта.

Я обвожу словами мыслей контур.

В строках – лишь треть, две трети – между строк.

Вера Бутко

– Зина, Зиночка, Зинуля, – ласково называл любимую, а затем жену Яша ещё недавно, вкладывая в интонацию и чувственную мощь красноречиво сопровождающего это магическое действо взгляда изрядную порцию щедрого душевного тепла, искреннее восхищение и трогательно зачарованную симпатию.

Иногда заботливо, нежно звал куколкой, лапушкой, умничкой, и сокровищем. В моменты интимной страсти мог нашептать на ушко толику похотливых непристойностей, но доброжелательно, лишь для того чтобы подстегнуть влечение.

Осторожничал, боялся спугнуть тонкую ткань ошеломляющего, оглушительно интенсивного состояния безграничного счастья.

Вроде вчера ещё было так, но будто не в этой жизни.

Судьба ли, рок, жребий: как не назови то, куда занесла семейные отношения цепь драматических событий, ничегошеньки исправить уже невозможно.

Теперь Яшка обращался с ней бесцеремонно, грубо, словно не жена она, а собачонка безродная, которую можно пнуть, стегнуть плёткой, безжалостно ткнуть мордой в пол, заставить лизать сапоги.

К цинично выкрикиваемому приказу, – подь сюды, тварь… живо, – непременно добавлял унижающие достоинство эпитеты. И бил, просто так, “для профилактики”, походя, не разбирая куда, лишь бы почувствовала его беспредельную, ничем не ограниченную власть.

– Сдохла что ли, кобыла ленивая. Я тебя научу родину любить! Думала, в сказку попала?

Кто она теперь: рабыня, прислуга, наложница?

Не всё ли равно, ведь обращается с ней так законный супруг. А ей и податься некуда. Да и страшно.

Сгорбленная женщина, чутко прислушиваясь, сидела на краешке грубо сколоченной табуретки за накрытым в горнице столом. Судя по разорённому интерьеру трапезы и обилию разноцветных горячительных жидкостей, праздник или гульбище в самом разгаре.

На Зинаиде изрядно поношенное ситцевое платьишко в мелких синих цветочках: чистенькое, но ветхое, висящее на исхудавшем тельце мешком. Неприбранная голова с сальными непокорными прядями некогда шелковистых, теперь ломких и тусклых волос. Сморщенные, в разноцветных синяках руки ладонями вверх безвольно лежат на коленях. Лицо – пустое, безвольное, не выражает ничего. Как и глаза: выцветшие, безжизненны, блёклые.

Она помнит, как плескался в них насыщенный васильковый цвет, словно июньское небо, отражающееся в лесном озере. А ведь была, не так давно была Зинаида первой красавицей на деревне. Косы носила: блестящие, тяжёлые, толщиной в обхват запястья.

Сельские парубки пьянели от счастья, если чернобровая Зиночка позволяла пригласить на танец, разрешая положить ладонь на осиную талию. Млели взрослеющие ухажёры от нечаянной возможности в стремительном движении дотронуться намёком до спелой груди или крутого изгиба бедра.

Девочка никогда не была тихоней, но и лишнего никому не позволяла. Озорница, хохотушка, любимица хороводящихся девственниц, заводила посиделок и девичников. Отличница в школе, отменная работница, умница, рукодельница.

Всяк жених на селе мечтает залучить для нелёгкой деревенской жизни справную во всех отношениях невестушку. Зинаида девушка непростая. С норовом и понятием: одно дело дразнить да проказничать, совсем другое – вступить во взрослую жизнь.

Девчонка неукоснительно следовала вековым заветам целомудрия, потакая родительскому тщеславию, вызывая белую зависть и немалое восхищение у множества обеспокоенных будущим отпрысков отцов, в семьях которых подрастали женихи и претендентки на выданье.

Ей теперь тридцать пять лет. От былых достоинств и преимуществ, следа не осталось. Не молодица, замужняя зрелая женщина. Могла бы в неге счастливо жить, детей рожать-нянчить, а она пришлых баб ублажает, коих муженёк стайками едва ли не каждый день для телесных утех в дом таскает.

Зинаида исподнее им стирает после игрищ сатанинских, спины в бане мочалками трёт, веником парит, за столом прислуживает.

Попробуй не подчиниться, изобьёт, унизит, а всё одно заставит. Силища у мужа нечеловечья, а разъярится – что кабан раненый становится: глазищи нальёт и тычет кулачищами в грудь да в живот, за волосы таскает, словно Зинаида не женщина – вещь, которую выбросить не жаль.

В соседней с горницей комнате дверь нараспашку. На скомканной постели шумно развлекается парочка, намеренно выставляя напоказ наготу и постыдную в неприкрытой откровенности мерзкую похоть.

Баба, перемежая беспричинный смех вульгарной многоэтажной матершиной, бесстыдно подставляет, нисколько не стесняясь, голый зад, задирает ноги выше головы, подмахивает расшиперенными в стороны окороками как кошка в охоте; орёт, извиваясь в предвкушении пика сладострастия, требует вслух сильнее, глубже.

Яшка, а это он, Зиночкин законный муж, энергично качает корпусом, расшатывая скрипящую кровать, обливается потом, издавая шлепающие и чавкающие звуки.

– Сочная ты Нюрка бабища, аппетитная! Вона сколько добра накопила. Не ленись, подмахивай шибче. Зинка, тварь, квасу неси, шевелись! Нюрка, ну-ка поддай шибче! Раззадорила, сейчас кончу! Давненько такую шуструю курочку не топтал. И-э-э-эх, лови от меня подарочек, шлюшка. У меня не забалуешь.

Зинка, озирается по сторонам, словно ищет заступы, встаёт шатаясь. На лице отразилась брезгливость, боль: не мышечная – душевная. Где это видано: при живой жене столь беззастенчиво блудить, не только не прячась, намеренно демонстрируя безнравственно циничную суть безумного разврата.

Отродясь о подобном кощунстве не слыхала. И ведь терпеть приходится. Более того – прислуживать.

Сейчас наиграются, Зинку заставят постель менять после непотребства: стирать, сушить, развешивать. Сами тем временем голышами за стол усядутся, закусывать примутся с аппетитом, кряхтя и охая.

Яшка после каждой стопки целует разухабистую бабёнку в губы, крутит ей соски-маслины, между ног бессовестно волосатую длань суёт, а эта дрянь соком интимным обливается, хохочет, бессовестно раздвигая ноги, выставляя напоказ рваную рану бесстыжего лона.

Хорошо, сегодня не принуждает Зинку на эту непристойность глазеть. А то не понравится чего – кулачищем в лицо.

На правой скуле у неё изжелта-фиолетовый след от недавней мужниной ласки, глаз едва отходить начал от сизого синяка.

Что ж за жизнь такая, за что всё это мучение терпеть приходится!

Ведь не работает стервец.

Зина в доме и раба, и кормилица. Пусть и невелика её зарплата, но жить можно.

Было бы… кабы не это безобразие.

А ведь она не доярка, не телятница – главный совхозный ветеринарный врач.

Вся деревня о позоре Зинкином знает. Побои скрыть невозможно: синяки, ссадины, подавленное настроение, худоба лагерная. Но все молчат, только по углам шепчутся.

И председатель воды в рот набрал.

Убьёт же Зинку, зараза!

Не сегодня так завтра.

Или через месяц.

Да она и сама из такой жизни куда угодно, даже на тот свет убежать готова.

Эх-х, первая же красавица была!

Посмотрели бы на неё сейчас родители. Может и к лучшему, что не дожили, не увидели такой позор.

Зинка дрожащими руками налила в кружку квас, едва не расплескав, поставила на тарелку, прихватила полотенце, понесла в комнату.

Яшка рычит и стонет от избытка животного удовлетворения, закатывает от наслаждения глаза. Хотел было отвалиться, да передумал. Заломил ноги подружки за уши. Та, от неожиданности и боли, крякнула, испустив из дебелых чресел несвежий дух. Из груди её вырвался утробный крик, а из глаз слеза, безобразно потёкшая по щекам.

Грубо влетел восставшим, словно по приказу стержнем в чавкающее чрево.

Девка было взбрыкнула, но получив смачный тычок в бок обмякла, забыв как дышать.

– Зубы спрячь, шалава. Нам, детка, спешить некуда. Всё будем пробовать: спереди, сзади. Везде. Яшка в кобылах толк знает.

Зинаиду затошнило, но ослушаться не посмела – квас принесла на вибрирующих негнущихся ногах. Подошла, отвернув голову, держит посудину с квасом, ожидая очередного приступа мужниной агрессии.

– У, дрянь, такой кайф обломала, с ритма сбила, зараза! Сызнова починать придётся. Вот заставлю вылизать ейную дырищу, – посмотрел на запыхавшуюся от скрюченной позы, испуганную переменой настроения кавалера подружку, рассмеялся, – не дрейфь, солдат ребёнка не обидит. Но это идея. Как я раньше-то не догадался?

Яшка сыто отвалился от срамной части Нюркиного тела, демонстрируя поникшие вдруг причиндалы, с размаху выбил из рук жены тарелку, ловко попав кружкой ей в лицо.

Зинаида вскрикнула, прикрываясь инстинктивно руками.

Яшка вскочил, – облила, тварь, – влепил супруге кулачищем в ухо, добавил ногой в живот.

Женщина упала навзничь. Лежит – не шевелится.

– Да и хрен бы с этой тварью. Не сдохнет поди. А коли и так: на кой эта падаль нужна. На Зинку боле у меня не стоит. Вот на тебя, Нюрка, да! Моя мужественность просто в бой рвётся. Давай подымай моего молодца, тварюшка, ты же мастерица по интимным вопросам! Мужики твою квалификацию и сноровку хвалят. С супружницей позже разберусь. Давай заканчивать поскорей – пора глотку промочить. Зинка, тварь, иди закусь разогрей. Ишь, разлеглась! Врезал-то слегонца, для науки.  Вполсилы. Притворяется, зараза. Анька, твою мать, чего уши развесила, работай давай! Задарма что ли поить тебя?

Хмель прибавил охоту иметь женщину, распалил желание, но забрал силу и способность удовлетворить порочную страсть.

Парочка провозилась в тщетных попытках закончить начатое действо.

Любовники пыхтели, ругались, затем принялись догоняться водкой.

В пылу страсти лиходей нарисовал Нюрке нехилый фингал, потом они шумно мирились и наконец, заснули, так и не успев одеться, прямо за столом.

Зинаида очнулась далеко за полночь, голова гудела. Может, ударилась, когда падала, или в ухо муженек попал неудачно. Лучше бы убил.