Дневниковые записи. Том 1

У Ильи родился только один сын Иосиф, который умер младенцем. Оставшись без ребенка, Илья стал погуливать. Дошло до того, что Матрена, по слухам, однажды его напоила каким-то зельем и чуть не отправила на тот свет.

Прохор, наоборот, со своей Акулиной были весьма плодовиты и одного за другим произвели на свет 7 сыновей и одну дочь. Этот второй – дед моей мамы – и отдал своего сына Якова на воспитание Илье, который его усыновил в трехлетнем возрасте. Илья, добряк по природе, кроме моего деда воспитал еще троих племянников и трех племянниц, оставшихся сиротами после смерти одной из его сестер.

В 90-х годах у Ильи и Прохора в одной ограде стояло два больших дома. Кроме извоза, а потом и конного парома через Томь, они имели вроде как общее хозяйство. Несколько лошадей, пару коров и другую живность. Илья держал рысака и будто ездил на нем до Томска чуть ли не за два часа.

14 мая 1890 года А. П. Чехов при поездке на Сахалин останавливался у выкреста Ильи Марковича, которого, как он писал, «мужики боготворят здесь». Ночевали они вместе с каким-то заседателем и пили добрую наливку.

По другой линии прабабка моей мамы Настасья Герасимовна вышла замуж за Степана Солдатова в деревне Асанова и через полгода овдовела, ее сын Яков стал вторым дедом моей мамы. Моя бабка Раиса Яковлевна родилась у него в 79-м году. Двор у Якова был богатый: одних лошадей целый обоз. Летом занимались сельским хозяйством. Зимой брали подряд у томских купцов. Ездили в Иркутск с чаем, сахаром. Обратно – с пушниной. В конце прошлого столетия случился голод кормить лошадей стало нечем, пришлось их по дешевке продать. Яков с горя заболел и сошел с ума.

У прадеда по данной материнской линии было четыре сестры и младший брат Петр, погибший во время войны. (Тут, может, я чего-нибудь перепутал при записи, и речь, возможно, шла о сестрах и брате моей бабушки.)

Бабушка Раиса и дед Яков (почему-то среди моих предков были сплошь Яковы, может быть, в честь первого, потерявшегося) были не менее плодовиты и родили 9 детей. Трое из них умерли в малолетстве, одна в подростковом возрасте, а остальные (Иосиф, Нюра, Анастасия, Фатя и Александр) дожили более или менее до преклонного возраста. Дед Яков, рассказывала еще бабушка, якшался с томскими купцами и сам занимался торговлей, перед революцией перегонял с востока скот, продал его выгодно в Томске, а назавтра буквально остался ни с чем. Погулять он был не дурак, как и его приемный отец Илья. Умер он по теперешним понятиям совсем молодым в 30-е годы и похоронен здесь, в Екатеринбурге. Бабушка дожила до 1952 года и успела даже повидать нашего первенца и ее первого правнука Сашу, который родился в 51 году.

Мой дед по отцу Иван Иванович родился в 1860 году в деревне Колмогорово на Томи, в 40 км от Кемерово. Колмогорово стояло на ямской дороге Щегловск (Кемерово) – Томск, со станциями и ямщиками. В начале этого столетия он работал мастером по лафетам в Хабаровском артскладе, а бабушка Екатерина Михайловна, родом из деревни Тайменки, во время его службы занималась стиркой белья. Семья, как и первой бабушки, – также 9 детей. Отец мой был у них последним и потому своих дедов и бабок не помнил, но по каким-то слухам вроде они относились тоже к переселенцам из центральной России. Дед Иван был беспокойной натурой. После увольнения со службы (военной) работал заготовителем продуктов на строительстве железной дороги, затем писарем. Одно время – депутатом местных волостных каких-то органов. Жил в Тайге, Литвиново, Томске. В конце концов от семьи уехал и даже, будто из-за связи с политическими, сменил фамилию на Чердынцева. Бабка, оставшись одна с 7-ю детьми (двое умерли), занялась хозяйством, завела лавочку, начав с выпечки хлеба для строителей. Торговлю расширила, торговала продуктами и отдельными промтоварами. Умерла она в 20-м году от сыпного тифа. Дед прожил до 36-го года. Сам я его видел в Тайге лет 4-х и позже в Свердловске за два года до смерти. Отец после ухода из семьи деда воспитывался с 13-ти лет у старшей сестры Клавы и был на него в большой обиде, сохранившейся на всю жизнь.

Закончив высше-начальное железнодорожное училище, он начал трудовую деятельность в 17 лет учителем. Был мобилизован на первую при советской власти перепись населения. До 23-го года работал в ликбезе. В армии учился на счетно-экономических курсах Омского Гуппрофа. После демобилизации оказался в Новосибирском пароходстве. Не понравилось. Поехал в Литвиново к брату Ивану. Женился там и начал работать техником в Белово на развитии Беловского узла Коль-чугинской железной дороги. Там родился у них я, а в 30-м году, когда на свет появился брат Леонид, отец работал уже в Яшкино начальником планового отдела треста «Красный строитель». Отец, как и дед, был мужиком непоседливым и достаточно обидчивым. Работу он менял бесчисленное количество раз по малейшему спору с начальством. В 32-м мы уже жили в Каменске-Уральском, а в 33-м – в Свердловске. Здесь он поработал, наверное, местах в 10-ти, а в 35 – 36 годах даже выезжал временно снова в Каменске-Уральский на строительство алюминиевого завода. В 41-м ушел на войну. В 42-м попал при окружении в плен и вернулся домой уже в конце 45-го. Опять служба на нескольких предприятиях, и только перед выходом на пенсию он остепенился и проработал на одном месте – заводе № 4 по производству башенных кранов – лет 15. Умер в 91-м в возрасте 89 лет.

В отличие от деда, отец был безупречным и заботливым семьянином. Жили во времена нашего детства, как все, достаточно бедно, ели суп да кашу. Регулярно изо дня в день, из месяца в месяц покупалось два килограмма хлеба (по килограмму черного и белого) и два литра молока, иногда какая-нибудь дешевая рыба. Но зато в воскресные (тогда еще просто выходные) дни отец рано утром, когда все спали, уезжал на базар, привозил парного мяса, и мать к обеду пекла вкуснейшие, никем пока для меня лично не превзойденные мясные сковородные пирожки. Праздники для отца были уже совсем святыми. Стол был всегда на высочайшем уровне. Приглашенные, в отличие от теперешних времен, – практически одни родственники. Рассказывая об отце, не могу не упомянуть его исключительную терпимость в деле воспитания детей. В этом он был на уровне превосходнейшего учителя. Никогда не кричал, не возмущался по поводу наших проступков и упущений и одновременно умел без умиления оценить и гордиться всем, что в его глазах было разумным и полезным. Однако к старости он сдал, как бы устав от такого самозабвенного служения семье, стал злым ненавистником всего и всех и обрел способность завидовать даже нашим, его детей, успехам.

Сейчас из потомков этих людей в Екатеринбурге проживают: Юрий и Ирина – дети тети Фати (ее муж – Викторин Павлович Новоселов, бывший директор библиотеки УПИ); Олег и Лида – дети дяди Шуры от первого брака. Из оставшихся в Сибири я лично знаком был только с сестрой Верой, дочерью тети Нюры. Знал еще когда-то давно двух дочерей дяди Оси, единственного из предков, кто получил законченное высшее образование. В 30-е годы он был известным строителем города Свердловска времен конструктивизма и в то время жил со своей семьей в доме напротив Центрального почтамта. В 37-м году, в связи с болезнью старшей дочери, перевелся на работу в Ростов. Но там вскоре был мобилизован в качестве военного инженера и направлен на строительство западных укрепсооружений, а после войны обосновался в Калининграде.

Между прочим, будучи на похоронах бабушки в 52-м году, настойчиво уговаривал меня перейти на военную инженерную службу… но, как оказалось, безуспешно. Там после его смерти и остались его дочери Галя и Нина, о судьбе которых я ничего не знаю.

06.04

Муйземнек собрался в Москву. Договорился с ним и подготовил письмо для Третьякова.

«Андрей Владимирович!

Посылаю тебе маленький презент. Переправить его взялся Муй-земнек. Прошу оказать услугу и передать книжку Синицкому и Гарберу. Кроме того, поскольку у тебя там установилась очередь, посылаю еще пару экземпляров лично тебе для упомянутых в последнем письме других очередников, дабы они не зачитали твой драгоценный дарственный. Можешь с ними (книжками) поступить по своему усмотрению.

Письмо твое пробудило аналогичные воспоминания. Какие добрые и веселые времена! Какие люди! А скольких нет? Павлов, Кра-узе, Целиков, Химич… Да ведь и другие, может, менее масштабные, но тоже черт знает какие все личности. Липатов, Соколовский, Манкевич, Валугин, Вараксин, Антонов… А наши экспромтные вечера у тебя после разных казенно-формальных мероприятий? А твой предотпуск-ной спирт, который был дорог тем, что растягивался нами почти на весь поход, поскольку пился только по особо значимым случаям малыми дозами и всякий раз с памятью о его хозяине».

Написал письмо, а тут звонит Юра и сообщает об отмене командировки.

08.04

Вчера умерла наша собачка Алька, для меня Ушастик, так мной прозванную за большие стоящие уже в месячном возрасте уши. Собачку эту привезла из Москвы Галя. До Альки у нас был несколько лет дог по кличке Дюк, которого также притащила домой Галина. Я тогда был молодой и любил в одиночку совершать походы, пешие летом и лыжные зимой. Дюк оказался моим отличным молчаливым попутчиком, признал меня за эти походы моментально главным хозяином, но любил и слушался всех остальных членов семьи.

Пес был умнейший. Телевизор смотрел, сидя в кресле, не касаясь пола задними ногами, а передние при этом держал на коленях задних ног. Неравнодушен был к музыке, а при утреннем по радио исполнении гимна обязательно, вне какого-либо на то исключения, подпевал сам. Часто улыбался по малейшему приятному для него поводу и без всяких на то просьб и команд, а вроде как по собственному эмоциональному настрою.

На лыжне с полуметровой палкой в зубах определял расстояние между соснами с точностью до 100 мм. Если расстояние между ними было более 600 мм, он шел по лыжне, если меньше – сходил с лыжни и по снегу обходил одну из сосен – или правую, или левую, и также всегда с учетом возможного препятствия (кустов или еще одного рядом стоящего дерева). В некоторой растерянности он оказывался, когда приходилось обходить большое препятствие. Тогда, после некоторого раздумья, он мог принять не совсем оптимальный вариант, требующий большей величины схода с лыжни. Однако бежать по глубокому снегу он считал глупейшим для себя занятием и на лыжню возвращался немедленно, как только это в его собачьей оценке можно было сделать.

Обучался он всему ему «нужному» и для него «полезному», равно как и от него требуемому, буквально с одного на то «урока». Любых гостей, знакомых и незнакомых, он встречал с абсолютно одинаковым радушием, адекватным хозяйскому. Чтобы закусить вкусненьким, он залазил тихо под стол одновременно с усаживающимися за него гостями. Брал из их рук кусочки с такой осторожностью, с такой вежливостью, что я никогда не видел, чтобы кто-либо из них хотя бы раз непроизвольно отдернул свою руку, разве лишь по первости, может, спрашивал у соседа или соседки о степени безопасности такового своего возможного действа. Тапочки он приносил точно те, какие его просили, а если ошибался, то извинительно относил их обратно и приносил другие.

Но больше всего он меня умилил тем, что буквально со второго моего возвращения из командировки самолетом он при каждой очередной встрече лез ко мне во внутренний правый карман пиджака за самолетной конфеткой, для того мной сохраняемой. Однако никогда не делал подобного, если я возвращался из командировки поездом или машиной. Запаха конфетки во внутреннем кармане пиджака он, думаю, не ощущал, поскольку последний был забит более сильным запахом одежды. А вот самолетный мог уловить, но мне казалось, что наличие конфетки он связывал с какими-то косвенными признаками: временем возвращения, моим настроением, предшествующим возвращению телефонным звонком и величиной интервала между ним и моим появлением, информацией, полученной по сему случаю от кого-либо из членов семьи, из разговоров и упоминания моего имени. Все наши имена он знал прекрасно.

Еще один пример на тему быстрого чему-либо обучения, аналитических его способностей и необыкновенной сообразительности. В щенячьем возрасте он любил приходить в нашу с Галей комнату рано утром и забираться к нам в постель. В три месяца я решил его отучить от этой пагубной привычки и заставить открывать дверь только со звонком будильника и не лазить в постель. Открывать дверь по звонку я научил в один прием, вытащив его пару раз за дверь. На следующий день он упорно ждал под дверью и открыл ее сам только по звонку. А вот отучить его от постели мы не смогли не по его непонятливости, а только по нашему нежеланию лишить себя дополнительного десятиминутного удовольствия от удивившей нас хитрости. Для того даже перевели стрелку будильника на 10 минут для более раннего его звонка. Что нельзя лазить в постель, он понял также с первого же его мною принудительного удаления с нее. Но на следующий день он придумал блестящий прием. Тихо открыл дверь по звонку, почти крадучись вошел в комнату и улегся около нашей кровати, показав как бы нам полное понимание того, чего мы хотели и чему его вчера обучили. Однако через пару минут он положил на край кровати одну лапу, затем, выждав немного, – вторую. Мы стали ждать. Дальше опять, с выдержкой после каждой подвижки, в четыре приема попеременно засунул передние лапы под одеяло полностью, выждав снова, втащил туда наполовину свое туловище, затем все его до задних ног, наконец минут через пять после начала этой программной операции залез на кровать полностью. Не уступить ему было выше наших сил. Прекратил он лазить в постель сам, точно так, как это по достижении определенного возраста делает любой нормальный ребенок. И делает это, к нашему сожалению, порой много раньше, чем нам бы хотелось.

Столь же нестандартно он проявлял свои природные охранные способности, которым, естественно, никто его не обучал и к которым не призывал. Он впускал в квартиру без хозяев любого человека. Впускал вежливо, разрешал по ней ему ходить, сидеть, рассматривать и брать чего-либо в руки, но из квартиры не выпускал, причем опять же без видимых угроз, просто усаживаясь пред входной дверью. Даже мой отец, как-то открыв дверь своим ключом, вынужден был в ожидании меня просидеть с ним пару часов. Мы пришли к выводу, что, по крайней мере, его он не выпускал по чисто этическим соображениям: «Как это, дескать, уйти, не представившись сыну и не поговорив с ним». Мне казалось, что по отношению к чужим людям он руководствовался примерно такими же соображениями: настолько был напрочь лишен какой-либо агрессивности.

Нюх, по моим представлениям был, у Дюка средний. Обратную дорогу домой он находил по каким-то опять своим собственным признакам, по общему изменению окружающей среды, нарастающим запахам и шумам города. Поэтому шел домой, как по компасу, прямо, минуя лесные тропы и дорожки. Когда же упирались в какое-нибудь препятствие, болото, трудно проходимую чащобу, то после их обхода, теперь под моим воздействием и новой ему команды: «Домой!», опять брал прямой курс, но с поправкой на величину предшествующего отклонения.

Освоенный им словарный, вещественный и всякий иной информационный запас был огромен. Понимал отлично обычный, не командный, язык. Зимой, к примеру, мог точно установить, что я иду на лыжах, по совокупности признаков зимнего выходного дня (о них он знал с раннего утра) и брошенной мною жене, между прочим, фразы: «Ну, мы, пожалуй, пойдем». Аналогично практически безошибочно определял предстоящую пешую или велосипедную прогулку летом или мое желание пойти в гараж за машиной. При этом столь же точно устанавливал, будет он взят или нет, а если понимал, что нет, то очень редко унижался и никогда не демонстрировал открыто свое сокровенное желание. Зря по-собачьи не суетился, даже при малейших на то сомнениях, и прямо проявлял интерес, только окончательно убедившись в том, что он, по его понятиям, будет удовлетворен. Был горд, независим и не терпел никаких унижающих его достоинство поступков, даже с моей стороны. Ребят, которые были тогда еще школьного возраста, к нему пристающих сверх, по его разумению, меры, он предупреждал ворчанием многократно, но если они его игнорировали, назидательно кусал насильника. Вид его после случившегося был изумительный: и глаза, и поза, и все остальное говорили о том, что иначе он поступить не мог: он предупреждал, он так просил…

В шесть лет он попал под машину, ничего не переломал у себя, но, либо от испуга, либо от возможного удара головой, своей задумчивостью и каким-то ненормальным взглядом своих глаз, неадекватной реакцией на обращения к нему стал моих домочадцев пугать. Врачи признали у него нечто вроде тихого помешательства и посоветовали его усыпить. Если бы я знал, как это у нас делается?!

Возвращаюсь к Альке. Вид ее был привлекательный: коричневого окраса с переходами от светлого до темного и отдельными почти черными полосами и даже отдельными черными волосками, при абсолютно симметричном их размещении на туловище, голове и лапах. Ни одного самого малейшего отклонения. Два черных волоска на правом ухе и два точно таких же и точно в том же месте – на левом. Темное

пятно из нескольких волосков на одной лапе и точно такое и в том же месте – на другой, полоски на правом боку и такие же, тем же числом и размерами – на левом. Глаза и кончик носа черные, живот поджарый, соски щенячьи до самой старости, несмотря на то что дважды рожала и заботливо выкармливала свое потомство.

Нрава была невиданно беспокойного. Без движения вне дома ни одного мгновения. Иду или стою, она вокруг меня как вьюн. В трамвае, троллейбусе постоянная беготня по салону из одного конца в другой либо из простого любопытства, либо в поисках знакомых. Их она, кажется, знала всех, с кем хоть раз бы мы встречались, причем каждому знакомому искренне радовалась. Узнавала только на близком расстоянии и потому явно расстраивалась, когда, подбежав, обнаруживала ошибку.

Привязана ко мне была до самозабвения, 5 – 10 метров – максимальное удаление, которое она могла себе позволить даже при длительной прогулке. По той же причине в воду за мной бросалась немедленно при любой погоде, начиная с полуторамесячного возраста. Тогда же она разделила всю одежду, обувь и прочие предметы на «наши» с ней и «не наши». Последние ей, как говорят, были до лампочки. Наши, особенно мои, были священны, и она никому из домашних не позволяла к ним не только прикасаться, но даже подходить близко. К особо охраняемым относились походные вещи. Туда, за дверь, где они висели, она бежала немедленно, как только устанавливала факт чьей-либо попытки к ним приблизиться. В крайнем случае отслеживала движение в их направлении и прекращала его, лишь убедившись доподлинно в предвзятости своих ожиданий. Однако вне дома, если я и наши вещи разделялись, то она оставляла их и бросалась за мной, как за объектом более для нее важным.

Любопытно было наблюдать за ее поведением по случаю какого-либо ее собачьего проступка. При малейшем сигнале о твоей ею неудовлетворенности, который она порой и улавливала-то лишь благодаря чисто собачьей чуткости, забиралась под диван или кровать и тихо там сидела, несмотря ни на какие уговоры. Вылазила она оттуда лишь после того, как по той же собачьей способности доподлинно устанавливала, что ты окончательно и бесповоротно перешел в миролюбивое состояние, настроен на всепрощение, умиление ее понятливостью и даже готов ее приласкать, погладить и, может, лишь слегка при этом пожурить.

Мои многократные попытки приказать Альке что-либо против ее «настроя» оказывались безуспешными: выдержки ей хватало на три минуты, не больше, исключая разве упомянутое сидение под диваном. Она была абсолютно необучаемой собакой, знала только то, что было в ней от природы. Лезла, например, ко всем незнакомым людям, но стоило человеку протянуть к ней руку самому, как немедля скалила зубы. Прекращала скалиться и рычать только по моему непрерывному напоминанию ей о недопустимости подобного поведения. Стоило мне остановить свои угрозы, тут же начинались ее. Не признавала команд, отданных ради команды, но зато всё, что по делу, выполняла точно и с большой понятливостью. Команду «остановиться» могла проигнорировать, если требование являлось следствием лишь одного моего пустого желания, и, наоборот, выполнить немедля, если это надо было сделать из-за какой-либо впереди опасности, ямы, идущей машины и т. д. Не мог ее отучить бросаться за мной в воду, охранять «наши вещи» дома, рычать при этом на домашних и, наоборот, приучить сидеть возле вещей вне дома, оставаться на месте при моем удалении, приносить хотя бы что-нибудь по моей просьбе.

Единственное, кажется, чему я ее обучил и очень быстро, так это отправлять свои физиологические потребности на постеленную мною для того клеенку на полу балкона. И то, думаю, только из-за собачьего ее желания не доставлять мне излишней заботы по ее каждодневному выводу на двор, а может, из осознания, что это не менее выгодно и удобно для нее самой.

В пятнадцать ее лет я почувствовал что-то с ней неладное и повел к ветеринару. Тот, осмотрев ее, задал неожиданный для меня вопрос:

– У вас в доме есть сердечники?

– Есть. Но какое это может иметь значение для собаки?

– Прямое. Собакам передается, и весьма часто. У вашей – больное сердце.

Боже, подумал я про себя, когда мы вышли из лечебницы: «Попробовал бы ты пожить в таком каждодневном стрессовом состоянии, постоянном ожидании: чтобы тебя взяли – не оставили, вернулись – не покинули, простили – не наказали, не «украли» нашу с ней тряпку…».

Проболела она месяц и умерла. Мы с женой в тот вечер сидели на кухне за столом. Алька была рядом, но чувствовала себя плохо, на мою просьбу поесть подошла к миске и, взяв маленький кусочек мяса, всем своим видом показала нам, что она больше не может, – хотела бы, но не может. Постояла чуть, вышла в коридор и спряталась за углом. Через пару минут я увидел ее там лежащей на боку… с отброшенными в сторону лапками.

В сравнении с Дюком она была просто дурой, ничему не училась, знала только то, что дано было ей прямо от природы. Но как же была мила этой своей полнейшей непосредственностью и какой-то самозабвенной преданностью. Одни сплошные от нее положительные эмоции. Даже умирая, постаралась не доставить нам о себе заботы, лишних переживаний. А как поступают порой люди по отношению к своим близким?

24.04

От Цалюка получил ответ на мое последнее критическое письмо только сегодня. В нем он наконец признал некорректность своих замечаний по книге, «подвел итог дискуссии» и выразил свое сожаление, «что поспешил с откликом, не вникнув настолько в суть, насколько этого требовала ситуация».

16.07

Только вчера, воспользовавшись заводским юбилеем (65 лет со дня пуска Уралмаша) и присутствием на нем В. М. Синицкого, передал через него для Третьякова с упомянутым выше письмом от 06.04 четыре книжки и бутылку Аксаковской водки. Вручил книжку и лично самому Синицкому. Передача состоялась у него в гостинице поздно ночью при участии Муйземнека, а следовательно, сопровождалась определенной долей хохмачества.

08.08

Сегодня пришло письмо от Третьякова.

«Спешу сообщить, что твой презент и 4 книги мне передал Синицкий только 27.07. Большое спасибо. Был ужасно удивлен, откуда у тебя Аксаковская водка? Она ведь производится в Башкирии?! Для меня она имеет особое значение, т. к. Аксаков – мой дальний родственник по отцу. Пить ее буду только с хорошими людьми и очень небольшими, как вы когда-то мой спирт, дозами. Еще раз спасибо.

Книги подарю хорошим людям, тем, кто будет с пользой для дела читать твой труд и кому он действительно интересен и нужен.

Спасибо за письмо. Оно напомнило мне Павлова, Краузе, Липатова, Манкевича и др. Помню их дела, они помогают мне в жизни. А стихи Липатова я запомнил навсегда: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань» (Конь – Химич, а лань – я) или еще «Кому живется весело, привольно на Руси? – Химичу, Башилову да Ваське Ворошилову». Это ведь сама классика!

Желаю всего наилучшего, привет от меня Нисковских, Муйзем-неку и всем остальным, кто меня помнит».

1 7.08

Мой ответ Третьякову.

«Твое письмо от 30.07 получил. Как и все предыдущие, с удовольствием прочитал. Есть что-то в них от прежнего дворянского духа, может, от твоего Аксакова. Кстати, про него мы давно были наслышаны, и наш презент явился прямым следствием знания твоей родословной. Доставить же его в наш город соизволил молодой бизнесмен, бывший наш сотрудник, Сережа Колмогоров (сын, вероятно, известного тебе Вадима). Он, поработав у нас весьма инициативно несколько лет и защитив кандидатскую, с перестройкой моментально уволился и занялся винной торговлей. Культурнейший парень и… торговец. Постепенно возвращаемся к старым временам.

Вчера пригласил Виталий. К встрече с ним восстановил сведения об Аксакове и специально заглянул в энциклопедию. Ему отведено достаточно места, и, главное, ты, судя по приведенным данным, действительно имеешь немало общих с ним черт. Я уж не говорю, а что было бы, живи ты в его времена. Мило с Виталием посидели, поговорили, по-стариковски повспоминали, в том числе пропели массу дифирамбов в твой адрес и, перечитав твое письмо, еще раз в адрес упомянутых Краузе, Липатова. О том, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань» и что Химич – конь, а ты – бедная лань, мы как-то подзабыли и потому всласть посмеялись.