Дневниковые записи. Том 1

«Нет Дзержинского, ушли в прошлое замечательные традиции ЧК. Ее органы заслужили особый почет, особое доверие…». – Это пока он сам был членом коллегии ЧК.

«В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных разложившихся чиновников…». – А это, когда посадили его.

«Любого члена ЦК, любого члена эти «чудодейственные органы» могут стереть в порошок, превратить в предателя террориста…». – Опять прозрение, но только после того, как петля была накинута на его собственную шею, как будто до этого ничего не было и его при том не было. И так далее и тому подобное и все в духе этой двойной морали, вплоть до его:

«…Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений. Ко всем членам партии обращаюсь! В эти последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы…». – Какую грязь, какие преступления? Даже пред смертью он либо лжет, либо не в состоянии дать действительную оценку тогда происходившему. Вот если бы он попросил будущих потомков разобраться, как ими не совсем глупыми людьми была придумана эта пресловутая «диктатура пролетариата», однозначно, еще на заре своего появления, означавшая правление кучки избранных, обязанных жить по законам шайки бандитов!

Бухарин, один из нее, ненавидел главного бандита и хотел от него какой-то справедливости. Шла борьба за личную власть. Шпионы, диверсанты, терроризм – нагло придуманные Сталиным формальные основания для казни всех, как он считал, не признающих его и мешающих ему работать, несчастных партийных ортодоксов. Судил Бухарина на самом деле никакой не Сталин, судила его история, ибо в ее понимании он и ему подобные были абсолютно преступниками. Не по своим желаниям или планам, а по свершенным, повторюсь, делам и их результатам.

Хотел бы отметить здесь, что и жены, и прочие родственники дорвавшихся до власти бывших революционеров (из числа репрессированных Сталиным) в подавляющем своем большинстве также придерживались подобной двойной морали. Они видели только зло и ненависть по отношению к ним (совершенно обоснованные и понятные, как прямые производные их праздной светской жизни с курортами, дачами, театрами, банкетами) и напрочь игнорировали столь же дичайшую по насилию и жестокости совсем недавнюю предшествующую историю их собственного вхождения в эту власть и обретения проистекающих от нее «благ». Сознание этой когорты людей полностью определялось их текущим бытием и полным отсутствием способности к элементарному анализу происходящего. Отсюда их критика, как и восхваление кого-либо или чего-либо, за редчайшим исключением, однобоки и на меня лично (например, при чтении соответствующих мемуаров) всегда производили впечатление прямо обратное ими желаемому.

22.11

В 1911 году после Столыпина председателем Совета Министров Российской империи был назначен Коковцев. Это о нем умница и оригинал Витте написал: «Коковцев человек рабочий, по природе умный, но с крайне узким умом, совершенно чиновник. Он умеет говорить хорошо, длинно и очень любит говорить, за что московское купечество прозвало его «граммофоном». В части моральных качеств человек честный, но карьерист…». Однако, давая такую частную характеристику, Витте в другом месте, уже в общем виде, со своих позиций своеобразного и незаурядного мыслителя, отмечая крайнюю сложность человеческого существа, писал, что «нет негодяя, который когда-либо не помыслил и даже не сделал что-либо хорошее, и такого честнейшего и благороднейшего, который когда-либо дурно не помыслил и даже не сделал гадости, как нет дурака, который когда-либо не сказал и даже не сделал чего-либо умное, и такого умного, который когда-либо не сказал и не сделал чего-либо глупое».

Читаю воспоминания Коковцева и нахожу в них подтверждение как выше приведенному, так и моему, ожидаемому о нем, представлению, составленному после прочтения первых собственных его автобиографических строк, в которых упоминается о «44 годах, без всякого перерыва, пребывания на государственной службе». Начав с кандидата на штатные должности одного из департаментов Министерства юстиции и прослужив всю жизнь в чиновничьем мире ханжества, подобострастия и «соревновательного» движения вверх по ступеням карьерной лестницы, не зная «живой» жизни, он не мог выработать в себе ни настоящей предприимчивости, ни достойной большого человека самостоятельности. Вся энергия, весь его творческий природный потенциал ушли фактически на «представительство» в мире власти и ее ближайшего окружения.

Именно поэтому девять десятых мемуарного труда Коковцева состоит из описаний его встреч с разными деятелями, и более всего с Николаем II и другими царствующими особами, немедленных после этого подробнейших записей, дабы, упаси бог, ничего не упустить, не забыть и не исказить ему при беседе сказанное и передать еще «над-лежашим образом» свои верноподданнические чувства. И все это вне естественной реакции нормального человека на мерзостную придворную обстановку, роскошь, мишуру и бездеятельное пребывание в них многочисленного сословного семейства, даже вне весьма наглядной и образной при этом собственной демонстрации нам ограниченности и тупости государя, который у него только и делал, что постоянно принимал мало взвешенные или вовсе ошибочные решения, причем не только в намерениях, а и в виде подготовленных актов и подписанных им рескриптов.

Несколько тому примеров.

Государь, в связи с распространяющейся в печати критикой двора за связь с Распутиным, предлагает Коковцеву «подумать об издании такого закона, который бы давал правительству известное влияние на печать, которого у нас совсем нет». Коковцев в ответ столь же витиевато разъясняет ему, «что издание такого закона, который давал бы правительству в руки действенные средства воздействия на печать, – нам не удастся, потому что Дума никогда не решится облечь правительство реальными правами относительно печати, не пойдет ни на какие ограничения свободы печатного слова из простого опасения встретить обвинение себя в реакционности и еще того менее пойдет на такое ограничение, которое проповедуется некоторыми людьми, как требование крупного денежного залога, с правом обращать на него взыскание за нарушение постановления о печати». И государь, по словам Коковцева, проникшись его убедительными доводами, «как-то незаметно прекращает этот разговор и переводит его на другие менее острые темы».

Другой случай. Государь обиделся на Думу и ее председателя Род-зянко. Коковцев наставляет его: «Ваше величество, переборите ваше минутное личное нерасположение к Родзянко, если оно у Вас существует, так же как и чувство раздражения к Думе, не давайте новой победы тем, кто будет только торжествовать в случае Вашего разрыва с Думой, и дайте мне возможность посчитаться с кем следует открытым образом и в комиссиях, и в общем собрании Думы». Далее он предлагает государю послать Родзянко записку такого содержания: «У меня решительно нет свободной минуты. Прошу Вас прислать мне Ваши доклады. Я приму Вас по моем возвращении». Государь тут «повеселел, взял мой набросок и сказал: «Вы опять меня убедили, я готов послать Вашу записку. Вы правы, лучше не дразнить этих господ…».

Витте ходатайствует перед его императорским величеством о выделении ему по случаю «тяжелого положения» единовременного пособия в сумме двухсот тысяч рублей. После сверхпространного, как обычно, доклада Коковцева по сути данного вопроса, государь спрашивает: «Так что, нужно просто отказать Витте или даже ничего ему не отвечать?». Нет, опять наставляет Коковцев: «Нужно, напротив, исполнить эту просьбу и дать графу Витте то, о чем просит, будет более правильным ответить милостью на обращенную просьбу и лучше выдать эти деньги, нежели отказать в них, хотя бы для того, чтобы каждый знал, что государь не отказал своему долголетнему министру, оказавшему государству большие услуги…» и еще чего-то в том же духе. Государь, конечно, все это «безусловно» оценил и сказал: «Вы правы, пусть будет по-Вашему, только не подумайте, что граф Витте скажет вам спасибо за ваше заступничество, – он вас очень не любит, но я непременно передам ему, если увижу, что вы склонили меня исполнить эту просьбу».

И так далее и все чуть не об одном – своих «уникальных» способностях в разрешении придворных коллизий и прочих великосветских интриг, просьб и желаний, в принципе, повторюсь, ничего общего не имеющих с настоящей работой главы правительства.

Характеристика Коковцева графом Витте, сделанная задолго до написания этих мемуаров, – безукоризненна и по краткости, и по точности. Деятельность Коковцева еще одно подтверждение, что революция и «необходимая» для нее ненависть народа готовятся существующим строем, его властью и ее окружением. Кстати, о тогда уже наступавшей революции – у Коковцева нет почти ни слова, за исключением его переживаний от «вдруг» случившейся катастрофы, когда он уже не был премьером.

Одна, можно сказать, в воспоминаниях Коковцева придворцовая и придумская истинно виттевская «граммофонная» говорильня. Однако в ней-то и заключена вся ее значимость, ибо трудно придумать что-либо, столь впечатляюще характеризующее исходную причину революции – пустую, беспутно-наглую и праздную жизнь двора, его окружения и тогдашней власти.

04.12

Сегодня Виталий пригласил на презентацию книги «Так это было». Состоялась она в кабинете Главного конструктора В. Авдонина. Собралось человек 20, среди которых, на удивление, оказалось много из работавших еще в наши с ним времена:

Вячеслав Юрьевич представил Виталия Максимовича, сказал о нем несколько теплых слов как о создателе отдела и первом Главном конструкторе, о его труде, и попросил более подробно рассказать о себе автора, что тот и сделал. После выступил Беренов, похвалил книгу и пожелал В. М. написать вторую к следующему 75-летию завода. Его кто-то поправил и выразил надежду увидеть ее в 2005 году, к не менее знаменательному, 80-летнему юбилею самого автора. Я, в свою очередь, отметил грандиозность тех больших дел, что уместились в этой относительно небольшой по объему книге, что все в ней представленное создано не на бумаге, не в чертежах и проектах, а воплощено в реальных объектах, сегодня работающих у нас и за рубежом. В порядке же замечания рассказал об одной, на мой взгляд, поучительной истории.

В начале 70-х годов Виталий Максимович пригласил меня в кабинет Химича подписать одну бумагу. Приходим, показывают письмо, в котором предлагается оснастить Липецкий меткомбинат нашими уралмашевскими МНЛС и отказаться от приобретения машины у Де-мага. Письмо адресовано на самый верх, в конце его подписи Химича, Корякина, Нисковских, Вараксина и моя. Я быстро соображать не умею, но чувствую: что-то в нем изложено не очень логично и, прежде всего, с точки зрения как раз наших интересов. Чтобы лучше сформулировать свое отношение, начинаю с вопросов. Состоится примерно такой разговор.

– Судя по духу этого письма, у вас нет никаких сомнений в наших установках, правильно я понимаю?

– Нет, конечно, никаких сомнений. Иначе бы не было этого письма.

– В чем же тогда состоит главный смысл возражений, почему такая нетерпимость к Демагу, ведь деньги-то Заказчика?

– Ну, не совсем так: деньги – государственные.

Тут как раз мне приходят в голову нужные мысли.

– Правильно, – говорю я, – но нам Заказчик фактически предлагает, причем за его счет, организовать изумительнейший натурный эксперимент. На одной площадке, в одном цехе, в реальных производственных условиях и при одном и том же обслуживающем персонале сравнить уровень и надежность нашей и немецкой техники. Что может быть доказательнее в споре с металлургами и ВНИИметмашем? Если у вас есть, как вы утверждаете, уверенность в наших машинах, надо, наоборот, всячески способствовать данному решению, а не сопротивляться ему… Я не могу подписать это письмо.

Здесь встревает Нисковских и неожиданно, поскольку такового возражения тогда, помню, точно не было, начинает распрояснять присутствующим об имевшихся у них все же определенных сомнениях по части успешного завершения подобного «сравнения». Более, то письмо, надо его сейчас понимать, чуть ли не таковыми меркантильными соображениями и было продиктовано.

– Первый раз слышу, – продолжаю я, – знай такое, мое решение было бы тогда другим, тем паче что я им определенно навлекал на себя нежелательное для себя неудовольствие всех вас, его подписантов.

Однако получилось по жизни так, как мне представлялось. Письмо осталось без желаемых его авторами последствий. Демагов-ская установка была куплена, смонтирована и пущена.

Прошло несколько лет. Случайно я оказался в Липецке. И первое, что сделал, это, вспомнив ту историю, побежал в конвертерный цех. Наши установки там вовсю работали, демаговская стояла наполовину разломанная и покрытая толстым слоем пыли. В дальнейшем по просьбе меткомбината ее пришлось еще и реконструировать. Но зато после, как отмечает и сам автор, наконец действительно «была поставлена последняя точка в многолетних спорах со сторонниками радиальных машин и зарубежной техники».

И вот такая история, заметил я, к моему сожалению, не нашла своего отражения в столь превосходной книге.

На этом история с письмом не закончилась… Поднялся Астафьев, и поведал нам о ее продолжении. Далее в его передаче.

«Как раз в то время, когда В. А. находился в Липецке, а я оставался в отделе за Виталия Максимовича, – начал он, – раздался телефонный звонок.

– Здравствуйте, Герман Николаевич, – звонивший называет свою фамилию и сообщает, что он из КГБ, – мне хотелось бы с Вами встретиться и переговорить по одному делу. Когда это можно сделать?

Еще не дослушав до конца, начинаю проигрывать: «где это я мог наследить?», но тут же успокаиваю себя тем, что не к себе ведь приглашает, а просится ко мне, и назначаю ему час встречи.

Приходит молодой человек и начинает с вопросов о демаговской установке, ее работе, инициаторах ее приобретения и, главное, о нашей к ней причастности. Направленность вопросов очевидна. Я передаю ему в надлежащем виде известное вам наше негативное отношение к сей установке, а в подтверждение, вспомнив о названном письме, достаю его и показываю моему посетителю.

Вопросы мгновенно снимаются. А товарищ, похоже, остается в полнейшем удовольствии от Уралмаша, от собственного, оказавшегося на должной высоте, регионального отдела КГБ и неожиданно представившейся ему лично возможности сверхэффектно доложить руководству, а последнему и Москве».

Так Герман Николаевич закончил свой рассказ. Таким необычным образом «сработало» злополучное письмо. Но… остался один вопрос: «Кто «настучал» в КГБ?». Уралмашевцы, липчане кто-то из наших критиков в порядке обиды на плохо мыслящих коллег? Или то была инициатива самого КГБ, стоявшего на «защите» интересов государства?

После этого официальную часть свернули, и мы, небольшой компанией «стариков», перешли договаривать в кабинет Кошкина.

Для начала вспомнили Голубкова как первого руководителя отдела МНЛЗ на Уралмаше. Признали, что он был приличным менеджером, а потому многократно назначался на роли руководителей самых различных у нас конструкторских подразделений, начиная от смазки и горного оборудования и кончая прокаткой. «А был ли он когда-нибудь на монтажах?» – задал кто-то вопрос. Был, говорят, на монтаже тонколистового стана в Магнитке. Помнится, туда для запуска главного привода клети еще вызывался им в помощь Химич.

Нисковских тут упомянул фамилию Троицкого, который вроде никакого отношения к разливке не имел, но с которым они в 50-м году были там же на монтаже. А я в связи с этой фамилией не удержался и рассказал байку о том, как Троицкий женился и как тогда мы бедно, но весело жили.

Так вот в конце ноября 50-го года приезжает он с Магнитки для переоформления командировки. Стоим мы на площадке нашего четвертого этажа часов в 12 дня и ведем разговор о тамошней их монтажной жизни. Спрашиваю его:

– Когда обратно? – Завтра.

– И что, опять так холостяком и поедешь? (За два месяца до этого я его познакомил с Юлей – подругой своей будущей жены.) Давай женись, и явишься туда солидным мужем.

– Как можно, так скоропалительно? Ты чего, шутишь?

– Почему шучу, вполне серьезно советую.

На этом мы расстаемся.

Через три часа прибегает он, запыхавшийся, и сообщает…

– Быков, женюсь! Свадьба в 7 вечера. Приглашаю вас с Галей и бригаду Краузе, человек десять.

На свадьбе в родительском доме невесты, куда мы пришли, на столе стояли… чекушки с водкой и пара гусей, случайно купленных тещей на местном рынке. В качестве подарка от бригады Краузе вручил Троицкому серебряную рюмку, ценой рублей в сто, в старом дохрущевском исчислении. Было экспромтно весело. Настолько, что Краузе, когда мы вышли от молодоженов, в ответ на наш с Галей неоднократный ему вопрос, где он живет и куда его вести, каждый раз извлекал из себя только одну неизменную фразу: «Насупротив вас». Пришлось его тащить ко мне домой на Эльмаш, а потом провожать Галю и возвращаться обратно, уже пешком. Однако утром вся наша свадебная братия, исключая отъезжающего в Магнитогорск жениха, была на работе ровно в 8-00 часов, и в полном составе. Посмеялись. Хозяин кабинета Кошкин вспомнил о своей собственной столь же скороспелой свадьбе…

Затем открыли книжку, и по ассоциации с рассматриваемыми в ней фотографиями завели разговоры о людях, на них изображенных. О премьере Косыгине, как он не повел даже глазом, когда случился аварийный прорыв металла на уралмашевской экспериментальной установке. О нашем министре Афанасьеве, когда он, будучи мужиком огромного роста и борцовского телосложения, во время поездки в Японию таскал собственноручно для всех остальных неподъемный чемодан с подарками зарубежным коллегам. Еще раз о Химиче и Кра-узе, непременно упоминаемых по случаю подобных встреч. Вспомнили и Соловейчика, отличавшегося среди нас, известно, малым ростом. Как он ловко компенсировал его своей всегдашней солидностью, гордо поднятой головой, выпяченной вперед грудью и четко поставленной речью, особо при деловых разговорах, и как благодаря этим качествам весьма достойно представлял завод на монтажах наших объектов. Поговорили еще о чем-то и стали прощаться: у хозяев был рабочий день и надо было дать им возможность позаниматься сколько-то производственными делами.

05.12

Еще о книге Нисковских. Как-то я отметил исключительную силу человеческой страсти, когда действует не разум, а то, что определяется природной сутью человека и его бытием. Когда из-за элементарного завода, обиды, оскорбления человек становится невосприимчив к любым самым сильным аргументам. Здравый смысл отступает перед ничтожным упрямством. Компромисс, достигаемый в великих делах, становится невозможным в мелочах. Позиция лояльного арбитра двух дерущихся моментально меняется, как только он становится активным сторонником одного, а еще больше, если вдруг проникается своей собственной.

У нас с Нисковских существовала некая негласная договоренность ухода от споров в части оценки исторических событий, а поскольку они порождены людьми, то, естественно, и конкретных личностей, больше всего в части оценки деяний Сталина.

Я более открытый человек в провозглашении своих взглядов. Виталий же, как правило, отмалчивался и тем более старался уклониться от полемики, но вот не выдержал и, прямо в пику мне, изложил свою точку зрения на все до того мной ему наговоренное. Не могу не оспорить его позицию, или хотя бы не уточнить ее.

В своей книге Нисковских называет Сталина, потрясавшего миром и «заставившего» написать о себе тысячи книг, статей, воспоминаний, «одной из самых одиозных личностей двадцатого века». Считает «в высшей степени аморальным бросать на одну чашу достижения страны, а на другую человеческие судьбы» и, вместе с тем, как бы противореча себе, признает, что «история сохранит все, включая и светлые и мрачные ее стороны». И верно, конечно, его последнее. Когда это нам известная и нас особо занимающая история делалась не «аморальным» образом? И вообще, в части оценки деяний великих людей следует для объективности не забывать известное высказывание Гегеля:

«Всемирная история совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена моральность и которую составляет образ мыслей частных лиц, совесть индивидуумов. Нельзя к всемирно-историческим деяниям и к совершающим их лицам предъявлять моральные требования, которые неуместны по отношению к ним. Против них не должны раздаваться скучные жалобы о личных добродетелях, смирении, любви к людям и сострадательности… Великая личность вынуждена растоптать иной невинный цветок, сокрушить многое на своем пути». Или того же Энгельса (тоже весьма неглупого человека, если отбросить его непомерную увлеченность марксизмом), который упоминал о том, что любой исторический процесс сопровождается великими историческими бедствиями.

Добавлю и от себя, что такая личность, как правило, появляется и действует на грани исторических эпох, когда идиотизм предшествующей достигает такого уровня, что он не может быть низвергнут без элементарного насилия. Того самого «суда истории», «суда народа», о которых я уже не раз упоминал.

В утверждениях Нисковских усматривается, кроме того, еще и просто некая тенденциозность. Отмечает он, например, «грандиозные успехи», наличие в стране «эмоционального подъема, способствующего успешному свершению грандиозных планов», но в контексте одного сплошного негатива. Индустриальные объекты строились у нас «за счет продажи зерна и продовольствия за рубеж» и создания в стране «искусственного голода»; «развитие промышленности происходило за счет бесплатного труда миллионов каторжан, многие ученые и конструкторы создавали свои шедевры за решеткой «шарашек» и т. д. А где же, спрашивается, все остальные, что «не сидели», и откуда у них энтузиазм и самозабвенное отношение к созидательному труду и, особенно, как раз в те сталинские годы? Ведь развал-то нашей системы начался уже после Сталина и отнюдь не от того, что было «покончено с крепостным правом на селе», «исчезла дармовая сила» лагерников и некому стало работать. Были к тому более глубокие основания. У меня об этом написано много историчнее и доказательнее. Но откуда такая предвзятость у весьма умного мужика, конструктора и даже аналитика по самому характеру своей профессии?

У нас с Виталием почти одинаковое социальное положение. Мы из преуспевающих крестьян, которые, как он замечает, были не «богатыми и не бедными», но, как мне кажется (естественно, по крестьянским меркам), все же были больше богатыми, о чем можно судить по приводимым нами конкретным фактам из жизни его и моих предков. А вот после революции пути наших отцов несколько разошлись.

Его отец, Максим Касьянович, с которым я был хорошо знаком и который мне был очень симпатичен, в 18-м году попал в белую армию, через два месяца со своим приятелем из нее бежал обратно в родное Баженово, некоторое время скрывался, а затем вступил в красную армию.

Несмотря на свое четырехклассное образование, быстро очаровал молоденькую машинистку Оленьку, окончившую гимназию и прекрасно знавшую французский и немецкий языки, тут же вступил в партию и вскоре был откомандирован в Екатеринбург, где ему предложили перейти на работу в ЧК. Затем Вятка, он уже начальник железнодорожного отдела ГПУ. Снова родной Урал, где он (своевременно) оставляет органы ЧК, но не совсем, поскольку назначается прокурором, и лишь еще через какое-то время переходит на хозяйственную работу. Несколько лет возглавляет в Кыштыме трест «Уралграфиткорунд», в 33-м году назначается директором графитового комбината в Одесской области, очень быстро переезжает в поселок Ульяновка на крупный сахарный завод, а спустя несколько месяцев назначается директором и поселяется в квартире бывшего не то владельцем, не то управляющим этого завода, отца известного Пятакова. Куда девались отцовские предшественники на графитовом комбинате и на сахарном заводе и чем занимался он в органах, Виталий умалчивает, но весьма подробно, с детской непосредственностью и увлеченностью бытоописует тех лет жизнь.

Директорский дом, расположенный на территории завода. Довольно большая и удобная квартира в доме, где кроме них, занимающих весь первый этаж, на втором жили семьи главного бухгалтера и главного химика завода. Примыкавший к дому фруктовый сад. Различная домашняя живность, обслуживанием которой занималась их домработница. Пионерский лагерь, куда его отвозил в повозке, запряженной парой лошадей, кучер Франц. Частые в доме высокопоставленные гости отца. Повар, который приходил к ним и развертывал «бурную деятельность на кухне перед приездом особо важных персон»…

Наступает 37-й год. Отца исключают из партии, снимают с работы. И они всей семьей оказываются в родном и бедном Баженово.