Горький вкус соли

Она вернулась в дом. Галя и Тишка сидели за столом. Картошка была уже разложена по тарелкам. В центре стола возвышалась большая солонка.

– Ты бы хоть чаю заварила, – прокряхтела Нина, затаскивая ведро на печь.

– А воды-то где взять? – Галя скорчила гримасу.

Нина ничего не ответила, села за стол и макнула свою картофелину в солонку.

– Вот чего, – начала Нина как старшая. – Надо к отцу сгонять.

– Зачем?

– Может, Сашка у него.

– Да Сашка к нему никогда не пойдёт, – возразила Галя.

– Сама знаю. Всё равно сходите. Проверить надо.

– Мы?

– Да, Тишку с собой возьми. Вдвоём, чай, веселее.

– А ты?

– Я буду маму и Сашку дома дожидаться. Если вернутся, поговорю с ними.

– Ладно, – вздохнула Галя. – Тишка, заканчивай давай и пойдём.

Младшие стали собираться, а Нина подошла к рукомойнику. Мокрым пальцем зацепила зубной порошок из коробки, небрежно провела им по зубам, потёрла два передних и сплюнула.

«А если его там нет? Да, конечно, его там нет, и так понятно. Он отца ненавидит. Что тогда? Где искать? Может, мать найти и ей сказать? Да нет уж, придёт домой, тогда расскажу. Если Сашка сам не объявится к тому времени. Можно ещё по дружкам его поспрашивать… Галька с Тишкой не смогут, придётся самой идти. Или к тётке Вале мог убежать? А что? Мог. У тёти Вали – как раз два сына, как раз обоим по пятнадцать. Куда ему ещё бежать?»

Она взяла гребень и попыталась расчесаться. Не тут-то было.

«Чтоб тебя!» – Нина посмотрела на себя в маленькое зеркало рядом с умывальником. Копна жёстких, густых, как щётка, белобрысых волос торчала в разные стороны. Она рванула гребешок. На пол упали два зубчика.

– Ну, мы пошли, – сказала Галя.

– Стой, – остановила их Нина. – Сходите сперва к тёте Вале. Может, он у них. И, на-ка, стригани, – она протянула Гале портновские ножницы и наклонила голову над помойным ведром.

– Под ноль?

– Нет, как обычно, по-быстрому, – Нина зажала рукой хвост на макушке.

– Не жалко тебе?

– Быстрей давай, не болтай.

Галя прижала ножницы к затылку сестры и подрезала густые вихры у самых корней. Волосы, словно обрубленная солома, упали в ведро.

– Так-то лучше, – сказала Нина, выпрямляясь, и провела рукой по обстриженному затылку. – Хоть башка дышать будет. – В общем, давайте быстро.

Нина вернулась в горницу и посмотрела в окно. Галя держала Тишку за руку и что-то ему рассказывала, братишка смеялся. Сестра потрепала его белёсые жиденькие волосы. Изо всех них, четверых детей в семье, Тишка был самым светлым и самым… тихим. Точнее, он был единственный такой тихий в их семье. Слишком маленький, слишком незлобивый, никогда не мог дать сдачи – и в кого он такой пошёл? Нинке самой пришлось разбираться с его одноклассниками, чтобы его не задирали.

Она проследила, как брат и сестра вышли за калитку. Ей жутко хотелось пойти самой, а не сидеть дома. Она бы слетала к тёте Вале за минуту – Галя же с Тишкой будут идти к ней полдня. Но другого выхода не было, ведь брат мог вернуться в любой момент.

– Я буду дома ждать, – сказала она вслух и перекрестила Галю с Тишкой. – Всех.

***

Быстро справившись с хозяйством, Нина села возле окна и стала наблюдать за улицей. Дорога пустовала, только изредка пробегали дети, предоставленные на каникулах сами себе. Она начала ходить по горнице взад и вперёд, заложив руки за спину, то и дело поглядывая на часы-ходики. Гирька поднялась до середины.

«Я так и знала, что они замедляются, когда гиря поднимается», – подумала она, со злостью уставившись на часы, будто стараясь силой взгляда заставить их идти быстрее.

Время замерло. Нина сосредоточилась на стрелке. «Неужели сломались совсем?» – она уже решила их перезавести, как неожиданная мысль мелькнула в её голове: «А может, он уже вернулся? Лежит там себе на чердаке и дрыхнет. Конечно! Как я сразу не догадалась! С уличной лестницы забрался, делов-то!»

Нина вышла в сени. Мурка, удобно устроившись клубочком на чердачной лестнице, сверкнула в темени зелёными глазами на звук открывающейся двери, но, распознав своих, тут же вернулась в дрёму.

– Устала, небось, за ночь-то? – спросила Нина, погладив её по мягкой шёрстке. – Ну, отдыхай, отдыхай.

Поднявшись по ступенькам, она откинула дверцу на чердак. Тотчас сени пронзил яркий луч света, взбудораженные пылинки закружились в воздухе, переливаясь в солнечном свете будто золотая пыльца. Пряный аромат свежевыструганного дерева, насквозь пропитавший чердак, медленно влился в её ноздри, обволакивая, словно тягучий мёд. Нина глубоко вдохнула, пытаясь вобрать в грудь как можно больше этого любимого запаха. Кошка недовольно спрыгнула с лестницы и куда-то ускользнула. Нина поднялась выше, осмотрелась. Чисто, без единой складки застеленная койка стояла нетронутой. Яркий свет проникал на чердак через окно, необычно большое, почти в четверть стены, и освещал груду янтарно-пшеничных опилок и стол с верстаком, стоявший вплотную к окну.

«Дорубил окно всё-таки», – думала Нина, отмечая, как здесь всё преобразилось.

«И стекло сам вставил?» – продолжала она размышлять, подойдя к столу.

Её внимание привлёк вырезанный из дерева миниатюрный комодик с выдвижными ящичками.

«Ничего себе! И это сам сделал! – поколебавшись с секунду, Нина не удержалась и открыла верхний. В ящичке аккуратной стопочкой лежали потрёпанные, но бережно разглаженные купюры по рублю и блокнот. Нина пересчитала деньги. ― Пятнадцать рублей. Ого! Это он столько уже зарабатывает!»

Нина открыла блокнот ― желтоватые рыхлые страницы были испещрены аккуратными записями в столбик:

«27 марта – Карпыч – скамейка – за доски для крыльца – в расчёте;

9 апреля – Михалыч – короб – 2 руб. – в расчёте;

15 апреля – Ванька – пестерка – 3 руб. – в расчёте».

Нина положила всё обратно ровно, с любовью провела ладошкой по столу, по комодику. На что бы она ни смотрела, чтобы она ни трогала, всё её восхищало. Казалось, что каждый предмет был особенным, каким-то умным; даже лежали вещи как-то продуманно, точно; и всё пропиталось солнцем и запахом свежеструганного дерева.

На верстаке она увидела ещё одну вещицу.

«А, так это шкатулка, на заказ», – подумала Нина и подошла.

Между тисками, встроенными в верстак, и инструментами, подвешенными к стене, стоял маленький сундучок. На крышке были вырезаны молодые берёзки, деревца – будто живые: стволы тоненькие, с чечевичками, а листочки друг к другу так и жмутся, словно на ветру трепещут. А по центру сундучка, между деревьями – тропинка, а на ней выжжена девушка, идёт в берёзовую рощу, худенькая, в платье, босиком, с длинными распущенными волосами. Нина зачарованно погладила шкатулку, пробежалась пальчиками по листьям берёзок, по волосам девушки.

«Будто живое всё…» – прошептала она и стала ощупывать кустики земляники с ягодками, высеченные по бокам шкатулки, как вдруг её пальчики наткнулись на замок. Нина взяла шкатулку, потрясла ею в воздухе и услышала внутри лёгкий стук. Она закусила губу.

«Хоть бы одним глазком взглянуть… Где же ключик? ― Нина окинула взглядом верстак, инструменты, вернулась к письменному столу, заглянула в каждый ящичек, но ничего не нашла.― Шило! Шило подойдёт», – она воткнула толстую длинную иглу в замочек, повертела из стороны в сторону и… что-то щёлкнуло.

Затаив дыхание, Нина подняла крышку. На дне лежала маленькая бордовая бархатная коробочка. Нина открыла её. Крошечные розовые камушки на тонких ажурных дужках-стебельках блеснули, заиграли в свете солнечных лучей.

– Ух ты! Золотые, поди… – восхищённо прошептала она и вытащила серёжку. К ней прицепилась вторая и повисла на скреплявшей их ниточке.

«Надо примерить», – Нина огляделась по сторонам. Простая деревянная свежевыструганная койка, чурбаки, заготовки досок. Зеркала, конечно, здесь и не могло быть.

«Быстренько посмотрюсь и обратно», – решила она и побежала с чердака вниз, зажав серёжки в кулаке.

Большое зеркало маминого шифоньера отразило худую белобрысую девочку в выцветшем ситцевом платье с надшитым подолом. Нина подошла поближе и приложила серёжку к уху. Камешек задорно сверкнул, будто подмигивая. Ей показалось даже, что она изменилась, стала похожей на девушку, а не на пацанёнка. Её серьёзные голубые глаза засияли, повеселели, она улыбнулась.

Вдруг с улицы раздалось протяжное мычание. Нина подскочила к окну. По дороге шагал паренёк, щуплый, растрёпанный, весь какой-то разболтанный, в серых холщовых штанах на подтяжках. Он вёл за собой тощую корову. Та медленно шла по пятам хозяина и мотала хвостом из стороны в сторону, отгоняя оводов. Когда они поравнялись с домом, Нина узнала его. Это был Мишка, сын Андрея Михайловича, того самого, которого сосной давеча придавило. Отец до сих пор лежал в больнице, в Харовске, а мать Мишки ещё при родах умерла. Вот и остался он дома один.

«Проспал, видать. Корову не успел вовремя отправить на пастбище. Вот теперь и ведёт её один, – думала Нина с жалостью. – Лишь бы отец его выжил. А то мама сказала – в интернат отправят, коли тот помрёт. Нет ведь никого у него больше».

Мальчик с коровой скрылся из виду, и Нина вновь уставилась на дорогу.

«Ой, а чё я, тетёха, сижу? Он же с Сашкой дружит! Может, знает что», – она вскочила внезапно осенённая этой мыслью, сделала шаг назад, к дверям, но тут же резко передумала и со словами: «А, некогда!», открыла ставни, ловко выпрыгнула из окна и босиком побежала за Мишкой.

Догнать его не составило Нине никакого труда. Казалось, он двигался так же медленно, как и часы в их доме.

– Мишка, у нас Сашка сбежал! Ты, может, знаешь, где он?

– Знаю. У нас он. Был, – ответил тот, отрывая от земли красные, воспалённые глаза.

– У вас? Был? А где сейчас?

– Ушёл. Сказал, к деду пойдёт.

– К Ивану?

– Этого он не говорил.

– А, найду! – крикнула Нина и побежала. Потом вдруг резко остановилась посреди дороги и спросила:

– Как отец-то?

– В больнице.

– Чего говорят-то?

– Молчат.

– Дак ты это… Заходи к нам.

– Зачем?

– Ну так.

– Ладно, зайду.

Она направилась к деду Ивану. Он жил на другой улице, ближе к станции и лесу.

«Странно, что он решил пойти к деду. После маминого и папиного развода мы же совсем с ним не видимся. А, с другой стороны, к кому ещё идти? И дед нас всегда любил, никогда не ругал, всё время нам какие-то игрушки мастерил, обувку-то нам до сих латает. И много историй знает. Жалко, что больше не ходим к нему», – вспоминала Нина на бегу. Она пересекла главную улицу посёлка, повернула на улицу Комсомола и остановилась.

Изба деда стояла самой крайней в конце улицы, рядом с лесом, и отсюда её не было видно.

«Если идти быстро, минут за шесть-семь можно успеть», – думала Нина, тщательно рассчитывая свой путь. Это была не её улица, а закон посёлка чётко гласил: на чужую территорию нельзя. Особенно в одиночку. И особенно тем, кто участвовал в драках улица на улицу.

«Если шибко бежать, можно и за три. Но если бежать, сразу поймут, что я – не ихняя. А если идти, могут не обратить внимания, подумают: девчонка, что с неё взять?» – И она решила не лезть на рожон, понурила голову и пошла по дороге медленно, бесшумно, глядя под босые ноги и переступая через коровьи лепёшки.

На улице было тихо, только со дворов доносились звуки обычной сельской жизни: скрип колодцев и дверей сараев, лязганье вёдер, кудахтанье кур. Нина мельком, исподлобья, посмотрела на ряд заборов. За ближайшим из них дрогнул вишнёвый куст.

«Отследили. Сейчас шухернут. Надо бежать, может, успею».

Она рванула что есть мочи.

«Своя улица – гуляй, чужая улица – беги, – колотилось в голове. – Только бы успеть. Не до драки мне сейчас, некогда».

Вдруг раздался свист, за ним последовал второй.

«Уже видно дедов дом, быстрее», – Нина мчалась со всех ног, но она явно не успевала. Из-за всех заборов, словно по мановению волшебной палочки, на дорогу стали выскакивать мальчишки. Кто-то ещё совсем шкет, кто-то постарше, но в основном – такие же, как она, лет двенадцати-тринадцати. Дело было плохо. Круг сужался, Нина перешла на шаг. Вскоре идти стало некуда, кольцо сомкнулось. Она остановилась, всё так же глядя в землю на свои босые грязныеноги.

– Оба-на! Гли-ко, кого поймали: главный драчун улицы Октября! – начал один, в шортах и кепке.

– Кажется, кто-то не в свой район зашёл, – продолжил другой, повыше, в штанах на лямках.

– Когда кажется, тогда крестятся, а она, вишь, не крестится, значит, думает, что у себя дома.

– Ой, кто-то сейчас больно-больно упадёт.

– Ах, а потом ещё раз упадёт.

Нина молчала.

«Кто из них главный? В кепке или без? Сил и времени хватит только на одного. Потом начнут бить всей кодлой. Надо бить быстро, сразу и главаря».

Нина подняла голову и сказала:

– Не трогайте меня, а то вам же хуже будет.

– Ой, ой, смотри, как мы испугались, – и пацан в кепке сделал вид, что убегает. Остальные мальчишки загоготали. – А что нам будет? Ты ударишь меня своим маленьким кулачком? – теперь уже вся шайка смеялась, пихая друг друга, чтобы получше видеть смятение пришлой девочки.

– Маленький, да удаленький. Сказала – дай пройти. Мне по делу надо.

– Ишь ты, деловая! – воскликнул он и посмотрел на остальных. – По делу ей! А у нас свои дела, между прочим. И другие улицы свои дела тут не решают без нашего ведома. Так я говорю, пацаны? – и он вопросительно посмотрел на остальных.

– Точно, без нас – никак, – поддакивали мальчишки, подступая к Нине ближе и ближе.

«Эх, была бы наша ватага здесь, я б им показала», – думала она.

Мальчишки окружили Нину вплотную, и кто-то ударил её кулаком в плечо. Нина пошатнулась, вытянула руки вперёд для равновесия и задела главаря шайки.

– Ой, гли-ко, она меня толкнула, – возмутился тот. – Девочка, а девочка, это нехорошо – толкаться! А то я ведь тоже могу, – и теперь он пихнул её в плечо. – И мой друг может толкаться, правда?

Один из пацанов ударил Нину в другое плечо.

Нина что есть мочи закричала:

– Са-а-аш-ка-а!

В этот момент чей-то кулак ударил ей по челюсти, солёный вкус крови тут же наполнил рот. Она со всей силы закатила главарю в глаз, тот охнул, схватился за лицо и сел на корточки.

Пацаны тут же закричали:

– Бей её! – и накинулись на Нину со всех сторон, колотя по спине, груди, животу, плечам. Нина дралась отчаянно, раздавая удары налево и направо, но силы были неравны. Вдруг глухой тычок в лоб вывел её из равновесия, всё поплыло вокруг, на мгновение замедлилось, на глаз закапала кровь, тело стало ватным. Нина с удивлением посмотрела на красные капли, падающие на подол платья: «Эх, платье… Гальке же донашивать…»

Она почувствовала ещё толчок и, падая, успела услышать: «А ну, сволочи, не трожь!».

6

Они проснулись от гусиного гогота.

– Кто ещё там пожаловал, – проворчал Олег и выглянул из палатки. – Варь, солнце-то уже высоко. Долго мы проспали, однако, – он взял свои штаны и вылез наружу. – Поспи, пока я нам обед сварганю.

Она потянулась и заложила руки за голову. За натянутым брезентом раздался плеск воды. Варя слышала, как в ведре забилась рыба, бряцнул котелок, хрустнули сучья, а следом затрещал и костерок.

«Не помню, когда и высыпалась в последний раз», – подумала она, и воспоминания хлынули мощным потоком.

Последние шесть лет – без просвету на работе, в горьком бабьем одиночестве. Сколько ночей она проплакала в подушку, один бог ведает. Да и не только в подушку.

Муж бросил, ушёл к другой, помоложе, постатней. Нет, не плакала она тогда. Белугой выла. Любила она Стёпку, ох как любила! Полгода не прошло с их развода, как та, молодая, ему ребёночка родила. Вот позору-то было. Значило это, что Степан девку-то обрюхатил, пока ещё на Варе женат был, когда сама она с их Тишкой в животе ходила. Все глаза Варя тогда выплакала. Как никого в магазине нет, уйдет на склад и успокоиться не может. Наревётся, холодной водой с колонки умоется – и домой.

А дома – ещё хуже, тоска вьюгой душу выметает, не оставляя никакой радости. Четверо детей, мал мала меньше. Придёшь – сил нет после двенадцати часов на ногах, падаешь от усталости – а младшие уже спят. Зайдёшь только в светёлки посмотреть на них, покрестишь, поцелуешь – вот и вся материнская любовь. Только старшие, Сашка да Нинка, её дожидаются, супу нальют, про младших расскажут. А у неё, Вари, и слова нет ласкового сказать – утром опять спозаранку вставать. Без рук, без ног упадёт она в кровать – и словно в яму провалится. И так каждый день. Без праздников, без выходных, без отпусков. Утром встаёт – выручка пересчитана, детским почерком ровные стопочки и мешочки подписаны, узелок с едой на работу собран. Сашка вместе с ней просыпался, с петухами. Воды натаскает, печь затопит. Как Варя с мужем разошлись, у Сашки-то детство и закончилось. Для младших он тогда и отцом, и матерью стал, и детишек взял на себя, и хозяйство. Сколько ему было, когда они развелись? Девять, а Нинке – шесть. Так та в восемь лет готовила уже на всю семью, одна с печью управлялась.

У других, в полных семьях, хозяйство: корова, тело́к, свиньи, гуси. А у неё дети – вечно впроголодь. И что тут поделаешь? Работа – по десять-двенадцать часов каждый день. Хозяйством не обзавестись, никакой животинки у них, кроме кошки одной. Зато хоть детей по детдомам не растаскали, хотя уже не раз в школе ей намекали, чтобы согласилась отдать.

«Там им лучше будет, у государства-то за пазухой. Всегда сыты, обуты. А у ваши, Варвара Николаевна, сами видите, разве что не в лаптях ходят. Растите безотцовщину, а государству потом отвечать! По-хорошему вам предлагаем, Варвара Николаевна. Подумайте о детях», – выговаривал ей социальный педагог, не раз приезжавший из города.

Варя всегда молчала, утыкалась взглядом в свои коленки. В конце таких разговоров она через застрявший в горле ком тихо говорила, не поднимая глаз: «Спасибо вам за заботу. Вы уж не утруждайте себя боле, не приезжайте. Справимся мы. Обувка, одёжка есть у ребятни. А случится чего со мной – вот тогда и приезжайте. А покамест обойдёмся. Хоть в лаптях, да не по миру ишшо».

Вот она и корпела на работе в две смены за двоих. Без её работы им было бы не выжить, а желающих на её место – хоть отбавляй. Как же, в селе всего-то десять рабочих мест для женщин, а для таких, как она, с шестью классами, и того меньше: магазин, почта да пекарня. А на лесоповал идти – последнее дело, того и гляди – пришибёт.

Варя села, стала потихоньку одеваться.

Когда она плакать-то перестала? Год, поди, слёзы лила. Думала, что ничего хуже и быть не может. Да только не так всё было: отревелась – и стало ещё хуже. Слёзы высохли, и будто сама она вся высохла. Ни слезинки не осталось, ничего. Одна пустота. Будто и души не осталось. Чёрная дыра тоски навалилась и засасывала, засасывала каждый день. И конца, и края той тоски видать не было. Сил не хватало ни жить, ни работать. Опостылело всё так, хоть руки на себя накладывай. Ежели бы не дети, наложила бы. А дети есть – деваться некуда. Хочешь не хочешь, а живи.

В палатку просочилась тонкая струйка дыма, неся с собой вкусный запах ухи. Варя уже заплетала косу, когда в проёме показался Олег.

– Встаёшь? – спросил он. – Ушица скоро будет. Давай, подтягивайся, – и опять исчез.

Как она могла не полюбить его? Каштановые кудри, длинные ресницы, смешные веснушки, рассыпавшиеся на переносице и скулах, будто говоря, мол, ты на рост и силу-то не смотри, такой же я, как и все парни, – может, и сильный, может, и резкий, да всё тот ещё, озорной, да так же, как и все, до простой ласки охочий. Чего только одна его улыбка стоила! Редкая, правда, – она успела заметить, что на людях он вообще не улыбается, почти не разговаривает. А главное, сам он в неё влюбился, будто мальчишка. Встречает из магазина, провожает до дома, телогрейкой своей плечи ей накрывает, точно не разведёнка она с четырьмя детьми, а девица какая. И ведь полно в леспромхозе незамужних, он мог бы за любой приударить, двадцать девять только – все девки для него. Ан нет, на неё он запал в её почти сорок. Бывают же сказки…

Что с того, что он с отсидки? Здесь, в леспромхозе – половина таких. Вальщики – основная работа на зоне. А куда им после тюрьмы-то? Вот в леспромхозы и подаются.

А те мужики, которые с войны вернулись, ― так те ещё страшнее. Ушли на войну пацанами, а вернулись – стариками. И не только потому, что безногие, безрукие, контуженные, с незаживающими ранами, с осколками, которые двигаются. Ночью, днём, никогда не знаешь, когда пошевелится и убьёт. Распихали их с фронта по таким вот станциям да деревушкам, а здесь что – врачей нет, больниц нет – долго не протянешь. А потому, что в глаза их страшно глядеть было. Да они и сами ни на кого не смотрели, словно боялись, что в глазах, как в зеркале, весь ужас войны отражается, сломанные и растерзанные жизни, сотнями, тысячами, миллионами. Работали и пили, и всё молча. Редко кто из них не пил. Так даже и таких мужиков, пусть они и калеки, всех уж разобрали. Точнее, они сами разобрали девок, как только вернулись. Не искали покрасивше, а быстро женились, ежели девка по нраву была да работящая. Словно боялись не успеть пожить. Так и она теперь, Варя, покалеченная душа, боялась не успеть пожить.

Варя вылезла из палатки. Олег, прижав к груди буханку ржаного хлеба, резал её на крупные куски большим охотничьим ножом.

– Держи, – протянул он ей алюминиевую миску и краюху.

Уха, только-только снятая с огня, ароматно дымилась.

Варя села на бревно, поставила обжигающую руки миску на землю и посмотрела на Олега. Их взгляды встретились. Отчего-то на душе стало хорошо, оба не сдержались, рассмеялись, просто так.

Покончив с ухой, Варя тихо сказала:

– Пора мне, хоть немного с детьми побуду, а то забыла уж, как они выглядят-то.

– Может, останешься ещё на чуток?

– Дак, поди-тко, пора, пойду я.

– Провожу тогда, погоди, – Олег затушил огонь, задёрнул палатку, сунул нож за голенище кирзового сапога.

Они направились прочь от реки, через берёзовую рощу, и вышли на поляну. Солнце стояло в зените, припекало. И было так хорошо, так легко на душе, что они переглянулись, и, не выдержав внезапного наплыва счастья, он подхватил её и закружил. А когда отпустил, взявшись за руки, они пустились бежать, распугивая бабочек и шмелей. У моста, запыхавшись, влюблённые остановились.

– Варька, Варька, – прошептал Олег и крепко обнял её.

Варя не пыталась вырваться, она одновременно и светилась, и смущалась от маленького хулиганства, которое она себе позволила.

– Люблю тебя, Варя.

Она молчала, не смея поднять глаза, уставившись на его сильные руки и плечи.

– Выходи за меня.

Внезапный скрип досок заставил их обернуться. На мосту, наблюдая за ними, стояли Лида и её муж, Сидор. Тот, на костылях, прислонился к перилам, и одна его штанина, завёрнутая краем за ремень, тихонько раскачивалась от дуновений ветерка. Варя, мягко высвобождаясь из объятий Олега, поздоровалась первой.

– Поди-тко, здравствуй, – вяло, без энтузиазма, ответила Лида.

– Здоро́во, – Сидор проковылял к ним и протянул руку Олегу. – Сидор.

– Олег, – мужчины обменялись крепким рукопожатием.

– Далёко? – Варя неловко попыталась начать беседу.

– Дак искупаться, подальше от ребятни. А вы какими судьбами?

– Рыбачу здесь, – Олег махнул рукой в сторону, откуда они с Варей пришли.

– И как?

– Плотва только. Жарко.

– А подлещик? – спросил Сидор, поднимая голову к небу.

– Редко. Встану на ночное, авось, судак пойдёт.

– Да, ночью может.

– У меня там местечко, тихое, в ивняке, бывает, что и лини заходят.

Тут с моста быстро спустилась Лида и торопливо пошла вперёд по тропинке. Сидор отвлёкся, закричал:

– Стой! Куды?

Лида не обернулась.

– Ить, дура, – Сидор в сердцах плюнул. – Поди ж пойми, что у бабы на уме. Вототка морока! Ладно, бывай, свидимся ишшо, – кивнул он Олегу, схватился за костыли и поковылял за женой.

7

Очнулась она от прикосновения чего-то холодного и мокрого ко лбу. Нина открыла глаза. Рядом с ней на корточках сидел Сашка, одной рукой придерживая сестру за спину, а второй обтирая её лицо мокрым полотенцем. Полотенце было уже розового цвета, подтёки крови расплывались на нём извилистыми разводами. Нина, увидев брата, улыбнулась.

– Ой, гляди-ко, она ещё и улыбается, – сказал Сашка, и только тут Нина заметила своего деда, с коромыслом стоящего рядом.

Тот был хмур, но, увидев, что Нина очнулась, спросил:

– Ну-ко, покажь, зубы-то на месте?

Нина оскалилась:

– Гы.

– На месте. Всё путём. Я же говорил, она у нас сильная, долго продержится. Губа только разбита, да бровь. Вставай давай, боец! Здорово же ты их уделала, у троих из них посильнее ранения будут, чем у тебя, – посмеивался Сашка.