Полная версия
Горький вкус соли
Сашкино лицо она знала лучше, чем своё, по нему и сейчас можно было читать его мысли, словно в открытой книге. И он злился, очень злился. На его широком, обычно добродушном лице, желваки ходили ходуном. Он смотрел куда-то вдаль, острым взглядом пытаясь просверлить пространство поверх Нининой головы.
– Уйду я.
– Зачем ты уходить собрался-то? – Она не помнила, чтобы когда-нибудь видела его таким злым и одновременно раздавленным.
– Не могут два мужика быть главными в одной семье – что тут непонятного! Или я, или он! Кого выберет, пусть с тем и живёт!
– Да ты чего это? Белены объелся? Зачем выбирать-то? Почему нельзя вместе?
– А-а, отстань! – оборвал её брат. – Замолчи! Не хочу ничего слышать, не хочу! – вскричал вдруг он, зажимая руками уши. – Сказал – не буду жить с ним! Слышишь, не буду!
Нина растерянно смотрела на брата. Она не знала, что делать, что сказать.
«Лишь бы они не зашли, лишь бы не зашли», – твердила она про себя. Ни с того ни с сего вспомнился тот старый случай, когда отец заявил, что Сашка на него шёл с топором. Брат никогда не объяснял ей, что на самом деле случилось в тот день, но Нина всегда догадывалась, что это было не просто совпадение: падая, удариться об обух топора. Топоры не стоят где попало, и люди на них не падают. И сейчас брат её пугал. Он редко бывал злым, поди, и не был никогда. Даже с мальчишками дрался спокойно, без злости. А сейчас она нутром чуяла, будто в нём кипело, разрасталось что-то страшное, опасное… что могло привести брата к чему-нибудь… непоправимому, после чего назад дороги нет.
– Может, это просто знакомый, что ты разбушевался-то?
– Знакомый? Ты что, за дурака меня держишь? Знакомый будет свою телогрейку давать, к берёзке прижимать? А? Сама знаешь, что не будет!
– Телогрейку – даст. Что здесь такого?
– Ты дуру из себя-то тоже не строй! И видишь – не идут! Почему, знаешь? А? Спрятались за угол дома, думают, мы тут дураки все. Или, может, ещё хуже, на сеновал уже залезли?
Нина молчала, не зная, что и ответить. Брат был, конечно, прав. Никакой это был не знакомый, а явно ухажёр. Однако Нина не могла никак понять, почему Сашка так взбесился.
– А-а-а, не могу, не могу больше здесь стоять, убью! – выпалил Сашка и рывком открыл дверь на кухню.
Нина мгновенно выскочила в проход.
– Не пущу.
– Что? Да ты, пигалица! – возмутился брат, пытаясь вытолкнуть сестру из прохода. Но она крепко ухватилась за косяк.
– Да ты чего это? Тоже против меня?
– Не против тебя, а за мамку.
– Это одно и то же! – задыхаясь, проговорил Саша.
– Ты хочешь ей всю жизнь испоганить, да? Может, она любит его? А ты вот так вот: с кулаками да с топором на них? Как тогда, на отца? Думаешь, я не догадалась? И что потом? Что? Грохнешь его, а её сделаешь вдвойне несчастной: и тебя в тюрьму посадят, и его не будет! Кому это нужно?
Сашка перестал её отталкивать. Они замолчали. Только мерный стук настенных часов нарушал тишину.
– Пусти.
– Нет.
– По-хорошему говорю, тебе же хуже будет.
– Сказала – нет.
Сашка смотрел на сестру. Маленькая, худенькая, как две капли воды похожая на него и характером, и даже взглядом – таким же резким, пронзительным. Нина твёрдо смотрела на него, вцепившись в косяк. Он знал, что она не побоится ни ссоры, ни удара, ни драки. Да он и не смог бы её ударить.
В этот момент они услышали звук открывающейся на веранде двери.
– Эх ты! Предательница! – бросил Сашка, метнулся к окну и выпрыгнул в палисадник. Нина побежала за ним, крикнула вслед:
– Куда? Ночью!
Брат даже не обернулся, только махнул рукой и зашагал к калитке.
Нина закусила губу от обиды и вскочила на подоконник. Надо было догнать его, а то, сердцем чуяла, натворит он дел. Вдруг она услышала, как открылась дверь в горницу. Нина оглянулась – на пороге стояла мама.
– Ты пошто на окно-то забралась? Али забыла что тамотко?
Нина нехотя спрыгнула назад:
– Дак я это… Кошку чужую в палисаднике увидела, так прогнать хотела… – Нина почувствовала, как краска стыда заливает лицо, она отвернулась, перевесилась с подоконника на улицу, помахала рукой над цветами и громко шикнула: – Кыш, кыш!
– Оставь её, пусть бегает, мышей меньше будет. – Мама опустила свою тяжёлую сумку на половик. – Вы хоть ели?
– Ели.
– А остальные спят уже?
– Ага.
– До́бро. Пойду тоже умоюсь да прикорну.
– А чего долго-то так сегодня?
– Дак… – мама на минуту задумалась, говорить ли дочке про происшествие или нет.
«Испужается ведь за меня ишшо, устроят с Сашкой караул, знаю я их. Не буду пока, обожду. Опосля расскажу. Добро всё, не надумывай ничего себе лишнего».
– Посчитать деньги-то? – спросила Нина.
– Шла бы зауснула22, сама пересчитаю.
– Дак давай посчитаю, всё равно в школу завтра не надо.
– Ну, посчитай втожно.
Дома, вблизи, ясно было видно: мамины глаза сияли от счастья, на щеках играл румянец, даже будто морщин стало меньше. Мама вышла из горницы.
Нина вытряхнула содержимое сумки на половик. Монеты посыпались на полосатую дорожку, следом прошелестели купюры, в основном жёлтые рублики и зелёные трёшки. Она принялась раскладывать их по стопкам, но постоянно сбивалась: мысли то и дело возвращались к Сашкиным словам. Как он мог?! Сбежать вот так, запросто, без неё, махнуть на неё рукой, будто она и не друг вовсе, а так, пустое место, одно разочарование. Она же была на его стороне!
«Ещё и предательницей назвал, – думала она и злилась ещё больше. – Мне из-за него маме пришлось наврать. Ведь я ж за него всё, всё отдам, всё сделаю, в любую драку ввяжусь. А он… Сам он предательница! Тоже мне, старший брат называется! Сбежал! Сбежал без меня, будто мне хочется на маминого хахаля смотреть! Я, может, тоже тут главная!» – И она ударила своим острым кулачком по половику. Монетки вздрогнули на полу, и пирамидки рассыпались.
«Никогда его не предам, он же знает!» – Она встала и подошла к окну. На улице было тихо и пустынно. Луна, полупрозрачная и грустная, таяла на глазах в сиреневом зареве.
Нина почувствовала, как сжалось сердце, по коже побежали мурашки, внутри стало холодно и тяжело, будто колодезным камнем придавило. Она поёжилась, растёрла предплечья, всмотрелась в дорогу, в ту сторону, куда направился Сашка.
«Ну ушёл из дома – почему мне страшно-то? Пятнадцать ему, не пропадёт, чай, не маленький. И на дворе – лето, друзей у него полным-полно, так что любой сеновал или чердак как дом родной».
Она вернулась к деньгам, села на дорожку и опять стала пересчитывать магазинную выручку, но мысли не давали покоя.
«Вдруг он не вернётся? Сделает сейчас что-нибудь… ужасное…Прямо сейчас! Какую-нибудь глупость. Прицепится к поезду и уедет или ещё хуже – сорвётся», – она поняла, что в который раз уже перебирает стопку с рублями, но никак не может посчитать.
«Да, вообще, куда он пойдёт? Босиком, без куртки, без денег? Ведь он нарочно сейчас что-нибудь найдёт, любое худо. Всё, что угодно, лишь бы больнее. Ему».
Страшная догадка пришла ей в голову, и она повторила вслух:
– Лишь бы больнее ему.
Мурашки пробежали по телу новой волной. Нина посмотрела на свои руки. Еле заметные, тонкие прозрачные волоски на коже встали дыбом. Она опять растёрла себя ладонями, потом с трудом досчитала деньги, перевязала купюры резиночками и сложила их обратно в сумку.
Из мальчишечьей светёлки раздался невнятный голос Тишки. Нина прошла в детскую: одеяло с братишки сползло на пол, он спал нервно, подёргивая ногами и руками, будто бежал во сне. Нина, подоткнув уголки, тихонько укрыла его. На Сашиной кровати она скатала одеяло в рулон и накрыла его и подушку простынкой.
«До утра никто не узнает, а утром я его найду», – подумала Нина и вошла в девичью.
Галя спала, свернувшись в комочек. Нина переоделась в сорочку и тоже легла. Мысли не давали спать, толпились и мешались в голове. Теперь она думала о маме. То ей казалось, что она на маминой стороне: та столько лет жила одна и заслужила быть счастливой. То её злило, что мама никому не сказала про своего ухажёра – ясно же было, что они не первый день вместе. Они тут с братом сидели, волновались за неё, беспокоились, а оказалось, что мама просто ходила на свидание. Сашка был прав, мама могла хотя бы сказать.
«Не буду спать, дождусь её, всё ей скажу», – решила Нина.
Потом её мысли опять переметнулись на брата. Вспомнилась его высокая худая и несуразная фигура на дороге. Босой, в штанах, еле достающих до щиколоток, с нескладными длинными руками, которые, однако, весь посёлок уже называл «золотыми»: второй, после их отца, на селе мастер по столярному делу. Нина любила заходить к нему на чердак, где он устроил мастерскую. Бывало, поднимется и видит, как брат разговаривает с простым кряжем, будто с живым человеком, поглаживает его, ласково, по-доброму, а потом обтесывает топориком – и на верстак: вжих! Вжих! Стружки летят, золотятся в свете солнечных лучей, а Саша строгает и насвистывает какую-нибудь песенку. Погладит чурбачок довольно, присмотрится, да с такой любовью, будто видит он в этом полене не дерево, а душу родную. И дерево в его руках – податливое, отзывается, радуется своему преображению: охотно скидывает с себя шершавую, с чечевичками, кору, обнажая золотистый луб. Глядишь – и вот оно уже сияет белой сердцевиной, ещё пара лёгких движений – и становится чурбачок то табуретом, то скамеечкой, а порой и столиком для швейной машинки, и всё ладно, добротно, на века.
Нина вздохнула.
«Всё-таки самый лучший на свете брат у меня. Завтра с утра пойду его искать», – решила она и провалилась в сон.
4
Варя проснулась. В комнате было светло и тихо, только размеренное, еле слышное тиканье часов доносилось из горницы.
«Господи, как же отрадно, как всё хорошо!» – сладко подумала она, потянулась, выгнула спину и попыталась дотянуться носочками до металлических прутьев кровати. Одеяло соскользнуло, обнажив ноги.
«Утром, у излучины», – Варя вспомнила, как крепко он обнял её вчера, поцеловал в губы. Сердце учащённо забилось, тело пробудилось, будто от щекотки невесомого пёрышка.
Проголосили петухи, эхом отзываясь со всех сторон посёлка.
«Четыре уже, пора…»
Она тихонько встала, накинула халат, помолилась перед божницей. На душе было необычно легко и радостно.
«Словно ангел по душе босиком пробежал», – прошептала она себе, на цыпочках пробираясь на кухню. Ранняя заря осветила розовато-оранжевыми всполохами грубую старую скатёрку, печь и стены с давно выцветшими обоями. Варя раздвинула ситцевые шторки и выглянула на улицу. Тонкая струйка дыма показалась из трубы близлежащего дома, петух важно ходил по крыше соседского курятника и приглядывал за порядком ― леспромхоз просыпался.
– Ах, до чего же энто всё любо! – невольно вырвалось у Вари, и она открыла форточку.
В избу ворвался свежий воздух, смешанный с утренними деревенскими звуками: хлопающими дверьми сараев, кудахтаньем кур, мычаньем коров. Она услышала плеск воды, фырканье и бас соседа: «Ух! Хорошо! Ух! До́бро!»
«А ведь и правда – как всё хорошо, как всё до́бро!» – Варя протанцевала от окна, что-то мурлыча себе под нос.
Затопив печь, она водрузила на неё чугунок с водой, подошла к рукомойнику, умылась и стала внимательно рассматривать себя в зеркало. Нечастые золотистые веснушки-крапинки на носу словно прыгали, играя с солнцем в переглядки. Две параллельные прямые чётко прочерчивали по горизонтали высокий лоб. Она потёрла их – не исчезли. Варя вздохнула, безжалостно нащипала скулы – щёки порозовели.
«Так-то так, – улыбнулась она своему отражению. Мелкие морщинки тут же окружили глаза лучистой сеточкой. ― Предатели, можно подумать, я улыбалась столько раз, сколько вас тут повысыпало…»
Она взяла детский крем и жирно намазала им лицо.
– Ишь, развелись, от я вам! – сказала она вслух, но тут же рассмеялась.
«Вот я, тетёха… самой уже под сорок, а выпендриваюсь будто девчонка», – застыдила она себя, заплела косу, свернула её в улитку на затылке и опять стала напевать.
Легко она проскользнула в погреб, набрала в миску картошки, моркови, выдернула луковицу из связки и, окрылённая, принялась готовить. Картофелины крутились в её руках, словно в вальсе, в считанные секунды освобождаясь от своей кожуры.
«Было же у меня сало, было, было», – напевая, Варя шарила по полкам. Наконец она нашла жалкий, завёрнутый в тряпицу кусочек и бросила его в суп.
«С наварчиком, с наварчиком», – она радостно покружилась около печи. Хотелось взлететь и парить, танцевать и петь, но места не хватало. Хотелось, чтобы душа порхала, дышала, становилась яркой, как солнце, и чистой, как небо…
Варя сделала ещё одно па посреди кухни и села завтракать. Холодная варёная картошка, щедро приправленная крупной солью, была сегодня особенно вкусной. Она наспех попила чаю, поправила холщовую скатерть, чтобы не росли появившиеся на углах новые прорехи, сняла суп с огня и побежала переодеваться.
«Берегу, берегу, а пошто? Истлеет уже скоро в шкапу… – думала Варя, приглаживая на себе белое платье со снегирями. Она завязала синий поясок на тонкой не по годам талии. – Прям по фигуре… Слишком… баско. Увидят же, начнут лясы точить», – она сняла поясок.
На дне шкафа лежала большая коробка с надписью «CEBO23». Варя достала её и бережно развернула газетную бумагу.
«И ведь не одёванные же, ни разу не одёванные, – Варя примерила чёрные туфли-лодочки и цокнула язычком своему отражению в шифоньерном зеркале. Она поохорашивалась, покрутилась, посмотрела на себя со всех сторон, потом обернулась на окно и вздохнула:― Куда там, по селу, коров смешить», – и снова убрала туфли в шкаф.
***До речки она дошла быстро, никого по дороге не встретив.
Берег, пологий и песчаный со стороны села, был непривычно пустынным. Обычно здесь купалась ребятня, а чуть ниже по течению жёнки полоскали бельё, но сейчас было слишком рано.
Варя почти бегом взошла на мост. Свежеструганные деревянные перила пахну́ли ароматом смолы, крепко прилатанные друг к другу новенькие доски скрипнули. Она оглянулась. На дороге было пусто.
«Никто не заметил», – облегчённо вздохнула Варя и, не задерживаясь, сбежала на другой берег. Скоро должны были повести коров в поскотину за реку и могли её увидеть.
Очутившись в берёзовой роще, Варя огляделась. Вокруг – никого. Тоненькие деревца в белых сарафанах с чёрными кармашками застыли, лишь изредка шелестя листвой, словно перешёптываясь. Варя прижалась спиной к дереву и перевела дыхание.
«И чего это я, навела переполоху? Чего я боюсь? Рази грех какой? Я ж никого не обманываю, пошто мне прятаться, пусть себе бают…»
Шёлковый ствол берёзы нежно ласкал её ладошки и голые ноги. Варя вспомнила про Олега, вспомнила его вчерашний поцелуй.
«От тетеря! А в какое время-то ведь не спросила! От тетёха так тетёха! В кои-то веки пригласили на свидание, а я время не спросила. Утром… утро у кого в четыре начинается, а у кого – в десять, – стала ругать себя Варя. – И что теперь делать-то? Только зря выходной взяла».
Расстроенная, оторвалась она от дерева и пошла вглубь рощи, свернув на узкую тропку. В конце дорожки сквозь плакучие ивы мелкой рябью поблёскивала речка.
«Ну и бог с ним, со свиданием!» – Варя вдруг сорвалась и побежала к воде, на бегу уклоняясь от тонких прутиков берёз и расстёгивая пуговки платья. На берегу она на мгновение застыла. Речка переливалась, с каждым движением стряхивая с себя остатки дремоты и утреннего тумана.
Варя скинула платье и забежала в воду, подняв за собой кучу брызг. Утиный выводок ошарашенно отпрянул, мать-утка закрякала, захлопала крыльями по воде и проворно спряталась в камышовых зарослях, а за ней и утята – мал мала меньше.
– От полоротые! – засмеялась Варя, зашла глубже и поплыла, держа голову над водой.
Холодная вода тут же согнала утреннее оцепенение, тело взбодрилось. Варя поднырнула. Светло-зелёный свет выхватывал под водой расплывчатые травинки, проскользившую по самому дну стайку мелких рыбёшек. Она выдохнула и вынырнула. Нерушимой стеной на другом берегу стоял хвойный лес, солнечные лучи едва достигали его кромки и исчезали в нём, от чащи отражалась только молчаливая темнота. Добравшись до середины реки, Варя легла на спину и поплыла назад. Она расслабилась, плавно перебирая руками и ногами и глядя на безоблачное голубое небо. Приятная прохлада обволакивала её тело, в голове было спокойно, а душа, казалось, сама наполнилась золотисто-розовым светом счастья.
Вдруг Варя почувствовала, будто на неё кто-то смотрит. Она резко перевернулась на живот. В реку входил мужчина. Варя не могла разглядеть его лицо. Он шёл к ней, высокий, здоровый, вода впереди него раздвигалась, будто от лодки. Сердце, словно перепёлка, часто и сильно забилось, ударяясь в груди, как в клетке. Варя нащупала ступнями дно, выпрямилась, вода едва прикрыла её грудь. И тут она узнала его. Олег подходил всё ближе, она уже могла разглядеть его мускулистые руки, белый блестящий шрам на груди, рядом с сердцем. Он приблизился, прижал Варю к себе и стал целовать её шею, плечи. Она чувствовала горячее дыхание, терпкий аромат махорки, смешанный с запахом речной воды. Ничего не говоря, Олег легко подхватил её на руки и понёс к берегу. Варя обняла его, чувствуя, как его мышцы постепенно, одна за другой, становятся твёрже, словно наливаются силой: плечи, руки, живот. Вскоре они оказались на земле, но Олег нёс её дальше, в сторону от тропинки.
– Палатка у меня здесь. Рыбацкая. Там лучше будет.
Варя молчала.
Он поставил её на землю, но не выпустил. Ей казалось, что она совсем крохотная, маленькая девочка по сравнению с ним.
– Распусти волосы, – хриплым голосом попросил он.
Варя покорно вытащила шпильки из косы.
5
Луч солнца ударил в глаза, Нина прикрылась ладошкой и осмотрелась. На соседней кровати спала сестра, заложив руки за голову, мягкие каштановые волосы разметались по подушке, ямочки играли на щёчках. Казалось, что она вовсе и не спала, а мечтала с закрытыми глазами. Будильник показывал семь.
«Проспала, всё на свете проспала!», – Нина, злясь на себя, оделась и подошла к сестре.
– Галя, просыпайся, – потрясла она её за локоть. Сестра даже не пошевельнулась.
– Галька, ну, вставай же, – повторила Нина. – Рассвело уже, завтракать пора.
Галя пробормотала что-то невнятное и повернулась на бок, подкладывая ладошки под щёку.
– Эй, а ну, вставай, кому сказала! Ишь, развалилась тут! Завтракать надо!
– Отстань, дай поспать, воскресенье же, – проворчала Галя и спряталась с головой под одеяло.
– Ну, я тебе покажу! Соня! – Нина залезла на кровать, легла между стеной и Галей, упёрлась ногами и руками в стену и стала сталкивать сестру с кровати. – Я тебе покажу поспать! Поспишь у меня! А кто завтрак готовить будет? – заводилась она.
Галя, почувствовав, что свисает с края, инстинктивно выставила руки вперёд и в следующую секунду свалилась на пол.
– Да встаю я! Тоже мне командир нашёлся! Вот мамке всё расскажу! Чего там готовить? Картошку варёную достать и солью посыпать сами можете! Могли бы и подождать пятнадцать минут, чай, с голоду не подохли бы!
– Ага, знаю я твои пятнадцать минут! – возразила Нина и встала с кровати. – У тебя где пятнадцать минут, там и целый час.
– Да ладно тебе, правда, встаю, – ответила Галя уже покорно. – Что ты с утра, белены объелась?
– Маму со вчерашнего дня не видела, проспала, вот и злая.
– А что, она вчера так и не пришла?
– Пришла, в одиннадцать.
– Ого! А чего сказала? Случилось что?
– Ничего не сказала. Хотела утром сегодня её спросить, да, вишь, проспала́.
– А где Сашка?
– Не знаю, не смотрела ещё. Но если во дворе нет, то сбежал.
– Как сбежал?
– Да так, сбежал. Из окна, босиком.
– Когда?
– Вчера ночью. Пойдём, проверим, может, вернулся, так и рассказывать нечего.
Девочки вышли в горницу. Снопы яркого света падали на вязаные половики, бликами играли по полированным дверцам серванта и фаянсовым фигуркам, спрятанным за стеклянными створками.
– Сашка, – позвала Галя, стоя около мальчишечьей светёлки.
– Он спит, – раздался голос Тишки.
Сёстры зашли. Младший брат сидел на полу, и играл с деревянной машинкой, которую ему выстрогал Сашка. Нина взглянула на кровать старшего брата – одеяло так и лежало нетронутым.
– Не пришёл, значит, – сказала она и вытащила подушку из-под одеяла. Младшие брат и сестра смотрели на Нину недоумевающе.
– А кто там? – спросил Тишка.
– Никого там.
– Никого? – он подошёл к кровати и приподнял уголок одеяла, пытаясь удостовериться, что там действительно нет брата. – Никого… – ответил он сам себе. – А где Саша?
– Ой, не знаю, Тишка, – словно выдавила из себя Нина, чувствуя, как вчерашняя тревога подступает к сердцу. – Иди давай, умывайся. Мы пойдём посмотрим, может, он уже во дворе.
Сёстры заправили Сашкину кровать. Галя то и дело вопросительно посматривала на Нину, но та кивала на Тишку, взглядом давая понять: ни слова при младшем брате. Они втроём прошли на кухню. На столе лежала записка. Галя первой взяла её, но, немного помедлив, отдала Нине.
«Сашка, Нинка, суп на шестке. В магазин сегодня не ходите – у меня выходной. Ушла на речку, вернусь вечером, обедайте без меня».
– Выходной? – спросила Галя. – На речку?
– Читайте сами, – резко ответила Нина, вручила записку Гале и подошла к умывальнику. Ведро было пустым. «Значит, Сашка точно не вернулся», – подумала она и сказала:
– Воды нет, я принесу.
Нина взяла коромысло и пошла на улицу.
«Ну хорошо, положим, ушла на речку. Чего ей там делать? Бельё полоскать? Бельё мы с Галькой сами полощем. Зачем тогда? И выходной взяла… Она вообще брала когда-нибудь выходной? Что-то не припомню… А-а-а-а, может, она к хахалю пошла? К этому, вчерашнему? Почему на речку? Ну не знаю, купаться, может, будут… Фу, гадость», – размышляла Нина, оглядывая двор и огород.
Сашки нигде не было видно. Она повернула за угол дома, подошла к колодцу. Вытоптанная земля вокруг была сухой. Брат всегда обливался водой тут же, прямо из ведра. Сначала обольётся, потом натаскает воды на целый день, потом зарядку свою сделает, а затем уже займётся садом. Она огляделась. Яблони, гордость их сада-огорода, были будто из сказки: ровненько побелённые стволы, начинавшие набирать вес ветки – с новыми подпорками.
«Лишь бы с ним ничего не случилось. А то ведь и избить могут. Он силён-то, силён, а вот если несколько нападут на одного… У нас тут запросто».
Она открыла крышку колодца и сбросила бадью в воду. Хвост журавля24 взметнулся в синее безоблачное небо, Нина услышала плеск воды.
«Надо Сашку отыскать. Куда он мог пойти ночью? Да ещё и босиком?» – размышляла Нина, повиснув всем своим хилым телом на жерди.
Бадья показалась над колодцем.
«Тяжёлая, зараза. Надо поменьше черпать, а то не донесу же», – думала она, переливая воду в ведро.
Нина закинула бадью в колодец снова и в этот раз сначала следила, как набирается вода, а потом опять повисла на жерди.
«Ну, самое страшное – если прицепился к поезду и укатил куда-нибудь. Тогда мне его не найти. Сколько у нас таких пацанов убёгло? Каждое лето сбегают. Никогда не возвращаются. Кто знает, что там, за станцией? Почему они не возвращаются? Погибают? Или, наоборот, там жизнь лучше?»
Нина подцепила вёдра на коромысло и, шатаясь, пошла к дому. Вода расплёскивалась, падая холодными крупными каплями на ноги.
«Надо хотя бы село обыскать. Ну переночевать можно где угодно, хоть в гумне, хоть в сарае любого дружка его. По сараям долго прятаться не будет, нужна будет обувка. Воровать не станет, вернётся или попросит дружка какого-нибудь к нам сгонять. Значит, надо ждать дома. Поговорить с ним. Куда ещё он может пойти? К отцу? Это навряд ли. Хотя можно проверить. Отправлю Гальку с Тишкой, пусть сходят, разузнают. А если нет? Ну и тяжесть… как он таскает их без коромысла?»
Она остановилась посреди тропинки, выплеснула немного воды из каждого ведра и посмотрела на Сашкину берёзу.
Как-то раз в прошлом году, когда уже стояли холодные октябрьские дни, также, в воскресенье, Нина проснулась рано, часов пять было, и вышла во двор. Сашка стоял около берёзы. Нина тогда впервые заметила, что к стволу дерева верёвкой была примотана доска. Брат, босиком, в одних в штанах, отрабатывал удары. Он размахивался и со всей силы бил по обмотке. Дерево сотрясалось, роняло жёлтые листья, а он молотил снова и снова. На костяшках его кулака скоро показалась кровь, но он, не обращая внимания, продолжал бить. Когда кровь отпечаталась на верёвках, он посмотрел на разбитые пальцы, со злостью плюнул на землю и начал бить по обмотке левой рукой. Его жилистые, мускулистые плечи и спина двигались как поршни паровоза: без сбоев, чётко, ни секунды на передых между ударами. И было в этих ударах кроме силы ещё что-то, от чего Нине тогда стало не по себе. Какое-то страшное остервенение, будто он пытался разрушить не берёзу, а себя.