Шестикрылый серафим Врубеля

– Я тут подумал, – подал голос следователь Цой, – что имеет смысл показать фильм о Блеке ле Ра ребятам из театра. Вера Донатовна, как вы смотрите на то, чтобы на денек дать мне киноаппарат и пленку?

– Отрицательно смотрю, – отрезала соседка с удивлением и обидой. – И вообще не понимаю, как такая кощунственная мысль могла прийти в твою, Витюша, голову.

– Да нет, идея неплохая, – поддержал приятеля Карлинский. – В театре могут вспомнить, если у кого-то видели альбом француза.

– И что вам это даст?

– Выведет на Шестикрылого, – азартно выдохнул Вик. – Вера Донатовна, вам что, Соне не хочется помочь?

– Помочь хочется, но киноаппарат не дам, – сурово откликнулась соседка. – Прибор старый, не выдержит перевозки. И пленка ветхая, может осыпаться. Честно скажу: я, Витя, тебе не доверяю.

Карлинский плеснул всем коньяку, закурил и деловито начал:

– Друзья мои, давайте сделаем так. Вера Донатовна сама поедет во Дворец молодежи и повезет аппарат и пленку. Сама установит, сама покажет фильм. И в целости и сохранности вернет оборудование назад.

Вера Донатовна одним махом выпила коньяк и поставила бокал на стол. Было видно, что она колеблется.

– Ну не знаю… – с сомнением протянула старушка.

– Да чего там, Боря дело говорит! – разгорячился Виктор. – Вера Донатовна, я вас привезу, как королеву. И обратно доставлю в лучшем виде. Соглашайтесь, Вера Донатовна! И свининки мне еще положите.

Ветрова с минуту молчала, разглядывая Виктора.

– Уболтал, черт речистый, – махнула наконец она рукой, выбираясь из-за стола и отправляясь на кухню.

Карлинский освежил бокалы и вопросительно посмотрел на друга.

– Вить, тебе же скинули на вотсап места расположения картин Шесткрылого? – деловито осведомился он.

– Скинули, и что?

– Открывай, будем изучать карту Москвы и выявлять закономерности.

– Это на крайний случай… – замялся следователь Цой. – Обычно такой анализ мало что дает.

– Похоже, крайний случай уже настал. Из больницы Восьмого марта нас выставили несолоно хлебавши, Гальперину, как ты и сам знаешь, постигло несчастье в метро.

– Ты к сыну Гальпериной заехать хотел, – напомнил Виктор.

– Да был я у него. Парнишка непростой, с латентным Аспергером, чудит на всю катушку. Он, понимаешь, видел, как мать его на рельсы упала…

– Не упала, а кто-то ее толкнул. С камер наблюдения хорошо заметно. Лица преступника не видно, но специалисты над этим работают.

– Значит, не все нафантазировал Олежек, есть в его иллюзиях рациональное зерно.

– Парень чего-то боится?

– Олег думает, что мать убил Шестикрылый из-за досье, которое та на него собирала. Гальперина вела записи, в которых анализировала феномен уличного художника. После кошмара в метро парень вернулся домой, забрал досье и пустился в бега. Записей матери он боится и потому решил передать их мне. Но не лично передать, а спрятать в известном только нам двоим месте. Под каруселью.

Виктор отпил коньяк и простодушно спросил:

– Ты уже забрал?

Карлинский одарил собеседника саркастическим взглядом и с иронией протянул:

– Ты смеешься, Вить? Да я понятия не имею, где эта карусель!

Порывисто вздохнул и упавшим голосом скомандовал:

– Так что, Витюша, доставай карту Москвы с отмеченными шедеврами Шестикрылого, будем гнездо художника вычислять.

Виктор принес ноутбук, и друзья, сдвинув посуду и расположившись на столе, открыли карту города с обозначенными на ней строительными сооружениями. Вне всякого сомнения, Шестикрылый имел определенные пристрастия. Соединив арт-объекты уличного художника в единую сеть, вычислили точку пересечения. Этой точкой оказалась башня «Федерация» Москва-Сити.

– Все, приехали, – тоскливо протянул Карлинский. – Здесь мы зашли в тупик. Два корпуса. «Восток» и «Запад». В одном девяносто шесть этажей. В другом – шестьдесят три. И там, и там размещены офисы и апартаменты. И где мы Шестикрылого искать будем?

– Может, запрос сделать на всех жителей? – предложил следователь Цой. – Проверить все фирмы?

– И сколько займет проверка? Год? Два? Десять лет? Витюш, мы не имеем столько времени. У нас есть только три дня. Было три. Теперь уже два.

– Что ты предлагаешь?

– Что я могу предложить? Только проторенные пути. Через больницу Восьмого марта. Заявлюсь туда еще раз, но уже как официальное лицо. Венок привезу от Российского общества психиатров. И осторожно поспрашиваю, может, на работе сохранились какие-нибудь бумаги Гальперинной. А ты, Вить, бери завтра Веру Донатовну и вези показывать кино.

– А удобно вот так, без предупреждения, приехать? Свалимся как снег на голову.

– Почему без предупреждения? Сейчас Эрику позвоню.

Доктор Карлинский нашел в смартфоне нужный номер и, дождавшись ответа, проговорил:

– Эрик, это Боря Карлинский. Приветствую. Отвечай мне, Эрик, как на духу – ты заинтересован в расследовании смерти Паши Петрова? И я так думаю, что это дело твоей чести. Вы завтра репетируете? Да-да, конечно! Я понимаю, что по-другому нельзя. Только труд и дисциплина. Оба состава? Вот и я говорю, что лучше, когда два. Все обязаны быть в форме, мало ли что. Сегодня человек жив, и кажется, что здоров, а завтра взял и заболел. Или вообще, раз – и нет человека. И нужно его кем-то заменить. А ты готов к неожиданностям. У тебя любой актер во всеоружии. Эрик, дорогой, ты выкрои полчасика, Витя подъедет к десяти утра, разговор к твоим есть. Вот и ладушки. Ну все, на связи.

Карлинский отнял аппарат от покрасневшего уха и удовлетворенно улыбнулся:

– Ну вот, Витюша, вопрос решен.

Распространяя вокруг себя одуряющий аромат свинины, в гостиную вошла Вера Донатовна. В руках она держала поднос, на котором возвышалась тарелка с изысканно украшенным блюдом.

– Убирайте все со стола, ишь, разложились! – добродушно проворчала она.

– Это еще зачем? – удивился Виктор. – Мы уже поели.

– Как же, Витюш, ты же просил… – растерялась старушка. В голосе ее послышалась обида. – Я специально для тебя еще раз приготовила, и что же получается?

– Давайте сюда, я съем, – принял тарелку с подноса Карлинский, подхватывая приборы и с аппетитом принимаясь за еду.

Виктор изумленно смотрел, как приятель поедает огромный кусок мяса с овощами и подливой, и диву давался, куда в него столько влезает. Карлинский ел, Вера Донатовна демонстративно молчала, и Виктор, собрав ноутбук, поднялся из-за стола.

– Вера Донатовна, вы простите меня, я очень устал. Столько всего навалилось… Спасибо за ужин, я пойду, – проговорил он в пустоту, понимая, что нанесенный старушке удар надолго охладит их отношения.

Новая Земля – Архангельск

Великим шаманом Володька сделался хмурым осенним днем, когда низкие тучи белыми медведями брели по грязному снегу неба. Володька прожил на свете почти двадцать лун и большую часть своей жизни учился шаманскому мастерству. Не сам учился, при помощи духов и старого Кагота. Ему едва исполнилось семь, когда заболел шаманской болезнью. Весною для окружающих он совершенно сошел с ума, и домашние целых десять лун должны были держать его привязанным к столбу. К концу сумасшествия Володьке стали мерещиться видения. Ему казалось, что подошли какие-то одноногие, безголовые люди и по крутой, ведущей вниз дороге увели его в грязную юрту.

В юрте стоял ужасный запах, но уродцы не обращали на вонь внимания. Шлепая по залитому кровью полу своими искалеченными ногами, они отрезали Володьке голову – мальчик почувствовал в шее острую боль. Пока один из мучителей держал его голову в руках, Володька наблюдал, как все его тело разрубили на куски. Обрубки положили в железный чан с кипящей водой, а потом пришел голый человек гигантского роста – все называли его Кузнецом, – взял щипцами голову и бросил в кипяток. Куски Володьки долго вываривали, пока мясо не отстало от костей. Содержимое чана перелили в другую посуду, при этом оказалось, что все мускулы отделены друг от друга. Их тщательно пересчитали, и Кузнец сказал:

– Так как ты имеешь три лишние части тела – два мускула и одну кость, ты будешь иметь три шаманских костюма.

А потом Кузнец сказал:

– Весь твой костный мозг стал рекою.

И Володька действительно увидел внутри помещения реку, по ней плыли его кости.

– Смотри, как твои кости уплывают, – сказал Кузнец и стал щипцами доставать их из воды.

Когда все кости были вытащены на берег, Кузнец сложил их вместе, и кости покрылись мясом, и тело Володьки получило прежний вид. Оставалась отдельно только голова, представляя собой голый череп. Кузнец покрыл череп мясом и приставил к туловищу. И Володька принял свой прежний человеческий образ. Но перед тем как отпустить его, Кузнец вынул у Володьки глаза и вставил другие. Своим железным пальцем Кузнец просверлил Володьке уши, приговаривая:

– Ты будешь слышать и понимать разговор растений и животных.

Просверлил и затылок, сказав:

– Ты будешь знать все, что говорят позади тебя.

После этого Володька очутился на вершине какой-то горы и вскоре очнулся в своей собственной юрте. Около него сидела встревоженная Ненет. Но на этом болезнь не закончилась, потому что не было возвращено сердце. Володька оставался полусумасшедшим – без видимых причин распевал заклинания, уезжал из стойбища без всякой цели. Часто падал в обморок, а по ночам его душили духи. Кагот наблюдал за становлением нового великого шамана, принимая в этом процессе самое деятельное участие.

Каждый день два шамана – молодой и старый – уходили в лес, и вдалеке от посторонних глаз Кагот учил Володьку в совершенстве владеть своим телом, растягивать любую мышцу, вынимать суставы из суставных сумок, сжиматься в крохотный комок, глотать длинные острые ножи и ходить по раскаленным углям. И еще тренировались они говорить на разные голоса, завывать, как зимняя вьюга, и журчать, как горный ручеек. Духи духами, но если плохо подготовлено тело и нет таланта к имитации птичьего пения и звериного рыка – великим шаманом не стать.

Не без удивления Володька обнаруживал, что ему доставляют удовольствие эти состояния перевоплощения, нравится быть сразу и зверем, и человеком, и студеным ветром, и жарким костром. Это укрепляло в мысли, что он особенный. Что и в самом деле создан величайшими богами и незримыми силами для того, чтобы общаться с миром, который сокрыт от взоров обыкновенных людей.

Кагот уверял, что все идет как надо, хотя Умкинэу и плакала, умоляя оставить ее мальчика в покое. Володька мать жалел. Она так и не поправилась до конца, проводя все время в спальном пологе, и могла общаться только с Каготом и Ненет, не без участия которой овладела новым для себя языком. Володька видел, что матери не нравится, что ее сыну уготована судьба великого шамана, мать хотела учить Володьку совсем другому – рисованию, пению, языкам людей с большой земли – русскому, французскому, немецкому. И тогда, измученный слезами и упреками третьей жены, Кагот дал слово, что Володька, как только обретет шаманскую силу, сможет обучаться и ее, Умкинэу, премудростям.

Володька стал учиться у матери сразу же после того, как ему вернули сердце. А случилось это так. На седьмом году обучения шаманскому мастерству Володька вдруг сорвался с места и поехал на оленях, сам не зная, куда и зачем. И вот наяву, не во сне, встретился ему человек и вложил Володьке через рот когда-то вырезанное сердце. И потому, должно быть, что его сердце так долго варилось, в течение многих лет закаливалось, Володька во всем превзошел своего учителя Кагота. После этого духи разрешили ученику шамана обзавестись первым костюмом и бубном.

Ненет сшила шаманский костюм, Володька смастерил себе бубен и только после этого приступил к изучению материнской науки. Должно быть, не зря духи так долго трудились над его усовершенствованием, ибо парнишка оказался на редкость сообразительным и на лету схватывал чужие незнакомые слова. Так же легко ему давались и другие науки, которым учила Володьку мать по мере собственных сил. Часто Умкинэу доставала картинку с многокрылым божеством, взиравшим на них пронзительными глазами цвета льда, и рассказывала удивительные вещи.

– Когда-то один великий художник, живущий отсюда очень далеко, захотел нарисовать того, кто провожает человека в иной мир.

– Духа подземного мира? – оживился мальчик.

– Нет, это другое. Художник Врубель рисовал шестикрылого серафима.

– Кто это?

– Там, откуда я родом, единый для всех Бог. И шестикрылый ему помогает. Я раньше не верила в Бога, потому что глупая была.

– А теперь?

– Теперь все по-другому. Теперь я верю. У Бога есть помощники – ангелы и архангелы. Этот архангел помогает священнослужителям всех конфессий и духовным учителям, в том числе и шаманам. И если уж тебе, сынок, выпала судьба стать шаманом, обязательно проси помощи у шестикрылого серафима.

Она раскрывала старенький молитвослов и говорила:

– Вот, запомни. Вси святии Небесные Бесплотные Силы, удостойте меня вашей силы сокрушить все зло и страсти под ноги мои.

Она была долгая, эта молитва, и мальчик неспешно кивал, запоминая. А мать, перевернув картинку, указывала на обратную сторону, туда, где были нарисованы странные люди в диковинных одеждах. Они сидели за высоким, совсем не таким, как у них в юрте, столом и ели из посуды, не похожей на их посуду. Мать указывала на вольно раскинувшегося мужчину в центре рисунка и говорила:

– Это Савва Иванович Мамонтов, очень богатый человек! Он задумал большое дело – провести железную дорогу от своего дома до самого Архангельска. А это, – палец матери плавно скользил по картону к следующему нарисованному, – тот самый великий художник Михаил Александрович Врубель. Это он рисовал всех, видишь, изобразил и себя. И назвал рисунок «Бражники с мадерой на Садовой-Спасской». Потому что дом Мамонтова, где Врубель нас зарисовал, находится на улице Садовая-Спасская.

– Как это он себя нарисовал?

– По памяти.

– А это кто? – указывал Володька на веселого человека с растрепанной бородой.

– Это – художник Коровин. А это – художник Серов. Он пишет портреты. А вот этот вот, смешной, – Гурко Петр Петрович, наш с тобою родственник, редактор газеты «Шершень ля фам», где я работала. А вот и я, узнаешь?

Исхудавшая, ссохшаяся мама слабо улыбалась, и хотя совсем не походила на бойкую красавицу с картинки, Володька все же говорил:

– Ага! Ты такая, как и была!

Но Володька лукавил – мама его день ото дня угасала, как прибитый холодом цветок. И в тот год, когда молодому шаману духи разрешили сшить свой первый костюм, Умкинэу ушла в страну предков. Володька хоронил мать согласно древним обычаям. Сначала они с Каготом устроили камлание по усопшей, провожая ее душу в верхний мир, затем Кагот снарядил в путь ее настрадавшееся тело. Ненет натянула на покойницу белую кухлянку, подбитую мехом куницы, заботливо убрала волосы, украсила бледное лицо. Кагот и Володька уложили легкий труп в лодку, рядом с Умкинэу пристроили ее небогатые пожитки. И потащили к Белому Камню. Белый Камень дал, Белый Камень и приберет ее бренные останки.

Солнце клонилось к закату, когда Кагот с Володькой приблизились к месту погребения. Люди Севера своих покойников не кладут в ямы, устраивают прямо на земле. Стараясь успеть засветло, шаманы установили внутри грубо сколоченного ящика-хольмера гроб-лодку, положив мертвое тело Умкинэу ногами к носу. Лицо накрыли материей, по традиции пришив пуговицы из моржового бивня напротив глаз. Погребальный инвентарь расположили на трех уровнях, внизу поместив принадлежащую Умкинэу немногочисленную одежду. Выше расставили домашнюю утварь. А на самом верху, точно закрыв крышкой, пристроили нарты. Шестикрылого серафима Володька хотел было оставить себе, но, вспомнив, как мама дорожила этой вещью, устыдился своего малодушного желания и вернул святыню на место, убрав картон в саквояж, а саквояж пристроив в могилу на второй уровень, среди домашней утвари.

После смерти Умкинэу Ненет утратила смысл жизни, который раньше видела в поддержке и помощи немощной подруги, стала хворать и ближе к зиме отправилась следом за Умкинэу в страну предков. Засобирался умирать и Кагот.

– Зачем тебе умирать? – стал отговаривать Володька, не представлявший себя без этого мудрого уравновешенного человека. – Ведь ты не очень старый, и сил у тебя хватает.

Камлали они обычно подолгу, иногда несколько дней и ночей напролет, но, отдохнув пару часов в своей юрте, Кагот поднимался с оленьей шкуры неизменно бодрым и посвежевшим.

– Не о том ты говоришь, Володька, – поморщился шаман. – Ты стал совсем самостоятельный и знаешь больше меня. Ты стал великий шаман. И я великий шаман. А два великих шамана не могут одновременно жить на земле. Ты умертвишь меня согласно обычаю, а это значит, что моя дорога будет легкой, без лишних страданий.

Володька вздрогнул и испуганно посмотрел на Кагота. Он был уверен, что старый шаман умрет сам – заснет и не проснется. Или забредет в тундру да там и останется. Но чтобы ему самому Кагота убить?

– Но я… Я никогда не делал, – шепотом молвил Володька, передергиваясь от внезапно пробежавшей по телу дрожи.

– Многое, о чем тебе даже не доводилось слышать, теперь придется делать, – невозмутимо проговорил Кагот. – И еще запомни. Что бы там ни было, можешь ты или нет, но если человек верит в твое могущество, сделай все, чтобы не разочаровать его.

Кагот оделся, как все уходящие к предкам покойники, в белые торбаса, переходящие в белые камусовые меховые штаны и в белую кухлянку, более широкую, чем нужно для его исхудалой фигуры. В тон оленьего меха белели на голове Кагота его поредевшие волосы. Всем известно, что великий шаман по традиции должен уйти на рассвете, с первыми лучами восходящего солнца. Длинный ремень из сыромятной лахтачьей кожи с петлей-удавкой на одном конце Кагот привязал к срединному столбу юрты, на другом конце сделал петлю, которую вывел наружу через проделанное в стене отверстие и вручил Володьке.

Володька стоял около юрты, обратив взор на восточный край неба. Ярко полыхала заря, а над красной полосой догорали последние звезды. Полярная звезда, в окрестности которой отправлялся Кагот, давно погасла. Володька знал: она располагается высоко в небе и вокруг нее обращается все небо, все звезды, словно олени, привязанные к столбу. В окрестностях этой звезды и находятся стойбища самых заметных жителей земли, ушедших навсегда. Там, среди героев, жили и великие шаманы. И Кагот намеревался именно там поставить свою небесную юрту.

По трепетанию зажатого в кулаке ремня Володька понял, что Кагот уже накинул на себя петлю и ждет, когда прочная кожа затянется вокруг его шеи. Шея у старика была темная, жилистая, и когда Кагот камлал, оборачиваясь то гагарой, то филином, а то и Стариком-Умкой, что-то в его горле пульсировало и двигалось, точно существовало само по себе и жило отдельной жизнью. И, вспомнив шею Кагота, Володька увидел внутренним взором, как желтоватый ремень обвивает морщинистую кожу над росомашьим мехом воротника белой кухлянки. Вспомнил и натянул ремень.

Над селением стояла тишина. И, хотя в юртах проснулись и развели огонь – легкие дымки вились над конусами крыш, никто на улицу не выходил, – оленные люди с уважением относились к старому шаману, в этот самый миг уходившему навсегда. Держа намотанный на руку ремень наготове, Володька смотрел в предрассветное небо и ждал сигнала. И с первым солнечным лучом что было сил рванулся вперед.

Высокий и рослый, он, упираясь в землю крепкими ногами, с трудом шел вперед, словно таща на аркане могучее животное и ощущая его яростное сопротивление на том конце ремня. Кагот рвался так сильно, что в какой-то момент показалось, будто бы шаман передумал уходить в окрестности Полярной звезды. Володька хотел было ослабить хватку, но вдруг с небывалой ясностью осознал, что не может все бросить на полпути и обязан завершить обряд. Он стиснул зубы и упрямо пошел вперед с натянутым до предела ремнем, наступая на капли крови, сочащейся из-под ногтей. Совсем измучившись, вскинул голову и взглянул на солнце – оранжевый диск словно повис над темнеющей тундрой.

О светило великое, Солнце, хозяин неба!

Помоги мне, влей в меня силу!

Чтобы совершил я Великое Дело…

Помоги мне, о Солнце, великое Солнце!

Но легче не становилось. И тогда Володька опустил голову и принялся шептать одну из молитв, которым научила его мать:

– … Вси святии Небесные Бесплотные Силы, удостойте меня вашей силы сокрушить все зло и страсти под ноги мои…

Бормоча и изнемогая от усталости, молодой шаман с силой рванулся, упав на колени, и вдруг почувствовал, что на другом конце удавки никого нет. Ремень провис и ослаб, будто бы Кагот скинул с шеи петлю и обрел свободу.

Не веря, что все закончилось, Володька какое-то время еще посидел на земле, не выпуская из рук сыромятной кожи ремня и с ужасом понимая, что вот сейчас он убил человека. Затем встал и на нетвердых ногах пошел в юрту Кагота. И уже в пути неожиданное спокойствие снизошло на него. Он ощутил, что сделал все правильно, что по-другому и быть не могло. Сделав глубокий вдох, молодой шаман откинул полог и, подождав, когда глаза привыкнут к полутьме, шагнул в юрту учителя.

Кагот лежал у серединного столба, широко раскинувшись на оленьих шкурах. По разметанному очагу и разбросанным сиденьям – китовым позвонкам – было видно, что жизнь долго не хотела уходить из его тела. Чувствуя невероятный прилив сил, Володька приблизился к старику и, опустившись на колени, провел рукой по холодному лицу, закрывая подернутые смертной дымкой глаза. Со знанием дела освободил худую шею от туго затянутой петли, деловито смотал ремень и вышел из юрты. Перед его жилищем стояли ближайшие соседи – родители Вааль и смотрели на Володьку так, как будто он стал другим человеком. Остальные соплеменники торопились к нему со всех концов селения и, подходя, в нерешительности останавливались, не спуская с нового великого шамана любопытных глаз. А младший из Семеновых, тринадцатилетний Акимка, шагнул навстречу и ломающимся голосом попросил:

– Испытай меня, великий шаман. Я чувствую приступы шаманской болезни.

И точно так же, как когда-то Кагот испытывал его, Володька устроил проверку младшему Семенову. Акимка оказался парнишкой смышленым и не лишенным так необходимого шаману актерского таланта. Парень быстро смекнул, что к чему, и сделался для Володьки незаменимым помощником, перенимая шаманскую науку. Новый великий шаман вместе со своим учеником часто уходили в тундру и по несколько дней проводили среди камней, деревьев и воды, разговаривая с духами, погружаясь в нижний мир и взмывая, как птицы, в небесные выси. Так продолжалось всю весну и лето.

…Володька перестал быть великим шаманом в самом конце осени. В тот день они с Семеновым-младшим уехали далеко, за мыс, где тянулась погребенная подо льдом и снегом узкая галечная коса, на которой по осени залегали моржи. Собаки после долгого безделья проворно бежали по первому снегу, припорошившему каменной твердости землю. Первым ехал Володька. За ним след в след – Акимка. Ученик едва не налетел на нарту учителя, когда великий шаман резко осадил собак.

– Почему стоим? – окликнул помощник.

Володька замер, с напряжением глядя перед собой. На той стороне лагуны шел великолепный белый медведь, шел гордо, вальяжно, не обращая внимания ни на людей, ни на притихших собак. Собаки не лаяли и не бросались рвать зверя, а, замерев, безмолвно взирали на массивного красавца. Реакция собак означала одно: это не дикий зверь, а дух – хозяин этих мест. Старик-Умка, покровитель рода. Великий шаман стоял, провожая глазами могучую фигуру, как вдруг услышал возню за своей спиной. Он обернулся и увидел, что Семенов-младший вскидывает ружье.

– Стой! – только и успел крикнуть Володька, но было поздно.

Грянул выстрел, и белый бок великана окрасился алым. Медведь зарычал, обернувшись и сделав к ним пару шагов, и второй выстрел опрокинул его на снег.

Шаман кинулся с кулаками на попятившегося ученика.

– Зачем ты это сделал? – в бешенстве кричал он.

Акимка слабо защищался, прикрывая голову ружьем.

– Дух рода не простит тебя! – ревел Володька.

– Это просто медведь!

– Я отказываюсь тебя учить. Ты слеп. Ты не видишь очевидного.