Возвращение чувств. Машина.

Потом Франсуа вышел за дровами, и помочь Анри (так представили Марию) обтереть и устроить лошадей. Поэтому Катарина сама вызвалась помочь, когда Гийом, взявшийся было за повязку, обнаружил, что брата рядом нет. Подумав, и сурово нахмурившись в очередной раз, он кивнул. Возможно, она допустила тактическую ошибку. Ведь вряд ли дворяне должны браться за такое дело. Но, с другой стороны, эти два прожжённых старца видели их с Марией достаточно близко, и, конечно, уже догадались, что они – переодетые женщины. Однако пока подыгрывали им.

Вот и отлично. Пусть считают, например, что она – любовница Пьера, и поэтому лично заинтересована в его жизни и здоровье. А может, надо и самой подбросить им эту мысль – конечно, не впрямую, а парочкой вроде бы случайно обронённых фраз…

Пока она поддерживала ногу потерявшего сознание Пьера, Гийом снял повязку, что-то буркнув про себя, и отлепил присохшие уже тампоны. Пьер застонал, заёрзал.

Раны уже закрылись. Осмотрев их, и проворчав «ага, арбалетная», Гийом щедро наложил на рубцы мази с ароматным растением, после чего накрыл мазь сверху листьями этого же растения. Достал откуда-то сравнительно свежие куски тряпок из льна, и прикрыл сверху листья.

Затем Катарина всё это придерживала, а Гийом плотно прибинтовал наложенное к ноге.

В отличии от своего несколько более разговорчивого, хотя и такого же угрюмого и заросшего брата, он почти всё время молчал. Даже когда требовалась её помощь, он предпочитал обходиться жестами. Катарину это вполне устраивало – она тоже старалась говорить поменьше, чтоб ненароком не сказать чего-нибудь лишнего.

Они только закончили перевязку, как вернулся Франсуа с дровами, и Мария с ушатом свежей воды – колодец находился здесь же, возле дома.

Франсуа чему-то хитро улыбался себе в бороду. И точно – потом Катарина узнала, что помогая Марии вытащить воду из колодца, он как бы случайно плечом потрогал её грудь. Результат, очевидно, вполне его удовлетворил. Во-всяком случае, глаза его теперь подозрительно блестели.

Оставив Пьера, накрытого одеялом, спать на широкой лавке у стены, где проходило врачевание, они с Марией вышли, теперь за продуктами для ужина. Снаружи Катарина поделилась с няней своими мыслями насчёт Пьера и их якобы близких отношениях.

Мария же рассказала о том, как её подловили, поворчала, но поскольку шило уже вылезло из мешка, согласилась, что такой способ замести следы всё же лучше, чем вообще никакой. Тем более что вызовет, скорее всего, только сочувствие – пожилые люди сентиментальны, и покровительственно относятся к «молодым и глупым». Да ещё и «влюблённым».

Вернулись в дом, Мария, завладев очагом, занялась котлом с то ли обедом, то ли ранним ужином – было, наверное, уже около четырёх пополудни. Катарина, заботливо придерживая разбуженного Пьера, и глядя на него томно-влюблёнными глазами, заставила его выпить уже настоявшийся и остывший отвар, который Гийом дал ей в ковше, коротко пояснив – «до дна».

Судя по тому, как даже непробиваемого всегда Пьера скривило, отвар был ну очень целительный. Его вкус так подействовал на несчастного пациента, что он даже не заметил её авансов и нежных взоров, а упал и отключился почти мгновенно. Впрочем, дышал он теперь намного ровнее.

Зато уж Франсуа-то её старания точно заметил. Засмущался, словно ребёнок.

За ужином, в котором заснувший Пьер не участвовал, все уже чувствовали себя спокойней и уютней. Обычно так и бывает с людьми, связанными общей тайной, общим делом.

Весело трещал огонь в огромной прокопчённой печке-плите, выпитое вино, которое Мария предусмотрительно вынула из их неприкосновенного запаса, приятно согрело и расслабило, еда тоже оказалась вкусной: к тушёному мясу с овощами, которое приготовила Мария, братья кое-что добавили из лесных даров. Так впервые Катарина попробовала запрещённую копчёную оленину. (Ну то есть – это простолюдинам запрещалось покушаться на «благородное» мясо…) Пастила из ягод тоже ей понравилась.

Да и сама по-деревенски патриархальная обстановка этого дома словно была предназначена, чтобы создавать тепло и уют, так нужные после унылой безлюдности лесных чащоб: всё деревянное, добротное, с любовью сработанное на века: от прокопчённых толстенных стен и стропил потолка, до массивных лавок и табуретов. Даже миски и ложки были деревянными.

Приходилось только удивляться, как умело обращались эти люди с доступными материалами и примитивными инструментами, обустраивая свой быт: всё продумано, под боком, используется много лет.

В неторопливой беседе, которая со скрипом, но всё-таки завязалась после ужина, Франсуа и поведал о злоключениях братьев и их бывших односельчан. Однако он проявил незаурядную тактичность – их с Марией практически не расспрашивал. Зато сам рассказал о разных приключениях и происшествиях, раненных и больных, которых им с братом довелось видеть и врачевать: район приграничный, земли плодородные, богатые, и кто только на этой земле, да и в гостях у братьев не побывал – причём не всегда с миром. Пять заросших травой и почти сравнявшихся с землей вытянутых холмиков за дровяным сараем Катарина так и восприняла – куда уж ясней…

Гийом, сидевший тихо, и в беседе участия не принимавший, вскоре после еды вышел, никак не объяснив свой уход, Катарина и Мария спокойно отнеслись к этому – надо человеку, ну, он и ушёл. Мало ли, какие у него дела.

Франсуа, словно почувствовав некоторое послабление дисциплины, стал рассказывать спокойнее, с интересными подробностями и не так скупо и сухо, как вначале. Поведал он и о нравах соседей – немцев и швейцарцев, которые до объявления своей страны нейтральной территорией, судя по всему, мирным и кротким нравом не отличались: пограничных инцидентов и просто грабительских набегов хватало…

Как бы невзначай описал он и дороги, по которым можно из их берлоги попасть в более цивилизованные места кратчайшим путём. Катарина оценила его заботу и помощь, и благодарно кивала, уточняя детали, улыбалась и расспрашивала ещё – Марию её вопросы теперь не настораживали, так как она думала, что понимает её любопытство. А Франсуа если чему и удивлялся из спрошенного, мог вполне списать это на разницу сословных интересов: не часто, наверное, его расспрашивал о быте и обстановке леса и приграничной зоны, дворянин.

Но всё же через пару часов стали сказываться усталость и нервное напряжение – она попросила Франсуа показать им, где они могут переночевать: Мария уже просто откровенно клевала носом. Франсуа весьма тактично сказал, что весь этот дом в их распоряжении, а они с братом поживут и в соседнем – там всё точно так же приспособлено, нужно только затопить печь. После этого, пожелав им спокойной ночи, он, всё же со скрытой ухмылкой поглядывая на «Анри», удалился и прикрыл за собой дверь.

Место для сна нашлось быстро – Катарина и Мария заняли вдвоём огромный топчан, располагавшийся у дальней стены, и накрытый несколькими настоящими, и не слишком хорошо обработанными – они заметно пованивали! – шкурами.

Приготовления много времени не заняли. Выйдя перед сном подышать свежим воздухом, Катарина постучалась к Франсуа, узнать у Гийома насчёт Пьера – что делать с ним, и чем поить, если попросит. Франсуа сказал, что когда будет надо что-либо дать, Гийом сам постучит к ним.

Сам Гийом, как поняла Катарина, ещё не вернулся из леса.

Когда тот вернулся из леса, они так и не узнали. Но разбудил он их с няней часов в двенадцать ночи, или даже позже. Не особенно смущаясь, он зашёл с новой порцией отвара. Они растолкали Пьера, и заставили этого страдальца снова выпить всё, что было положено выпить. Мария побоялась встать – она впопыхах не оделась мужчиной, Катарина же специально оделась так, чтобы быть готовой ко всему, и выяснив, что повязку менять и поить больного будет сам Гийом, и уже утром, несколько успокоилась.

Выходя, Гийом пронзительно сверкнул на неё умными глазами в свете оставленного в очаге огонька, и выдавил, явно через силу:

– Я убрал следы. Можете теперь остаться спокойно – никто вас здесь не найдёт.

– Спасибо. – только и смогла ответить она, с трудом улыбнувшись.

Он коротко кивнув, повернулся и вышел. Мария, отлично слышавшая их беседу, хоть они говорили и вполголоса, не могла удержаться от комментариев и опасений – в основном, за сохранность своей «девичьей чести» – «уж больно хитро этот старый греховодник, Франсуа-то этот, смотрит на неё – вот только что не облизывается!» Ну ещё бы – Катарина понимала ситуацию: нечасто, наверное, к братьям заглядывают две «симпатичные девушки».

Однако она приказала завершить на этом ведущиеся вполголоса переговоры, и лечь всем, сильно потрёпанным «гарнизоном», спать – братья вызывали у неё чувство полного доверия своей какой-то примитивной рыцарской натурой. В них не ощущалось того пошлого налёта якобы цивилизации, которым отдавали манеры встреченных ею дворян, и она не колеблясь доверила бы им свою жизнь – вот так она почувствовала, и верила в это.

Пьер, как она убедилась, спал спокойно – наверное, в зелье было не только противовоспалительное, жаропонижающее и тому подобное начало, но и сильное успокоительное, типа корня валерианы. Так что встав к нему пару раз за ночь, она к утру почти перестала беспокоиться: жара не было, а спокойный крепкий сон – залог выздоровления.

Массивная печь-плита, куда она иногда подбрасывала полено-другое, всю ночь давала слабый свет и приятное сухое тепло. И даже отдалённое уханье филина не пугало в уюте массивного, словно корнями вросшего в землю, деревянного дома, хозяева которого, несмотря на грозный вид и показную грубость, оказались такими гостеприимными и понимающими.

Выспались хорошо.

Утром встали рано – солнце ещё только поднялось. Благодаря то ли отвару, то ли мази, то ли просто человеческому теплу и заботе, Пьер пришёл в себя, и сделал храброе заявление, что чувствует себя хорошо, только ослаб немного. Поэтому они решили, несмотря на гостеприимное отношение несколько оттаявших и теперь явно с сочувствием глядящим на них, и явно расположенным к ним братьев, двигаться дальше.

Гийом, проворчав, что мол, неплохо бы раненного не трогать ещё хотя бы сутки, в конце концов уступил, и напоив Пьера ещё раз отваром, и перевязав заметно улучшившуюся рану, дал им на дорогу целую огромную склянку лечебной мази. Сверкая хитрым взором из-под кустистых седых бровей, он коротко объяснил, как действовать, когда раны вскроются.

Банку Катарина обнюхала. Только теперь она поняла, чем таким странным та пахла – это же был запах знакомого с детства, но от этого не менее чудодейственного, бальзама Вишневского. Вот уж воистину, всё новое – хорошо забытое старое…

Собрались быстро. Франсуа помог Марии с лошадьми. Пьера опять взгромоздили в седло, но теперь вид у него был не в пример лучше, и сидел он устойчиво.

Катарина чувствовала себя смущённо и неловко, чуть не насильно всовывая в руку Франсуа несколько золотых монет: разве они, и скупые слова признательности могли выразить то глубокое и искреннее чувство благодарности, которое они с няней испытывали за человеческое, в лучшем смысле этого слова, воистину гуманное отношение, которое встретили здесь.

Няня, так вообще, прослезилась, и всё время прощания промокала глаза рукавом камзола, и ни слова сказать не могла, кроме «спасибо, спасибо». Даже Пьер несмело улыбнулся, и выдавил:

– Спасибо за всё…

Братья тоже явно чувствовали себя смущёнными – особенно Франсуа. Он так печально посматривал на Марию, что поневоле становилось понятно, что она и в мужском платье сумела оставить след в его сердце… Да, няня у неё – ещё хоть куда!

У Катарины даже мелькнула шальная мысль – не предложить ли братьям поехать с ними.       Однако она тут же прогнала её – не в их неустроенном положении беглецов, с постоянно нависшим дамокловым мечом «правосудия» над головами, обзаводиться спутниками, пусть даже такими милыми и полезными, и принимать на себя ответственность ещё и за их судьбы…

Пусть быт и одинокая жизнь братьев сейчас и не совсем обустроены, вряд ли она сможет в настоящий момент предложить им что-то лучшее. И кто поручится – захотят ли они покинуть насиженные места и людей, которых врачуют столько лет, даже ради и лучшей и сытой доли…

Поэтому она на прощанье молча и как могла крепко обняла их – вначале Франсуа, затем и ставшего словно ещё мрачней, чем обычно, Гийома.

Когда они уже тронули коней, Гийом здорово удивил-таки их, буркнув «подождите», и скрывшись в одном из полуразрушенных домов.

Вернулся он довольно быстро, и с тряпицей в руке. Не разворачивая, дал эту вещь Катарине, сказав только:

– Спрячьте, не разворачивайте. Это вам талисман на счастье. Надеюсь, поможет. Ну, прощайте. Не забывайте менять повязку каждый вечер.

– Спасибо! Спасибо за всё. – сдерживая нахлынувший поток тёплых чувств и готовое выпрыгнуть из груди сердце, Катарина спрятала свёрток за пазуху, и тронула коня. – Быть может, мы ещё увидимся при более счастливых обстоятельствах. А пока – храни вас Господь! Мы так рады, что встретили вас!

– Спасибо и вам! Особенно за Шарля – он в последнее время совсем… – тут Франсуа булькнул и умолк, так как острый локоть брата вдруг въехал ему под ребро, – Удачи и счастливого пути! – закончил он уже не так громко, но весьма довольно улыбаясь.

Удалившись шагов на двадцать, и всё ещё продолжая улыбаться, они обернулись все, и помахали братьям в последний раз. Те помахали в ответ. Затем лес скрыл их.

Сцена этого прощания затронула какие-то потаённые дремлющие струны в её душе.

Она была уверена, что ещё вернётся сюда, к этим суровым и добрым, по-детски простым и человечным, несмотря на все невзгоды, людям. Быть может, у неё просыпается что-то вроде… пророческого дара?.. Хм-м…

Поживём – увидим.

За очередным поворотом тропинки скрылась и сама тропинка, и только чуть примятая трава вела их вперёд – вперёд, туда, где её судьба, её новая жизнь ждала, суля новые приключения.

Возможно, они снова окажутся опасными, или немного грустными, или загадочными, или весёлыми. Одно она могла сказать точно: скучно не будет.

И, похоже, ей это… Нравится?!..

24

Двигались они теперь прямо через леса, по узким, переходящим одна в другую, охотничьим тропам, придерживаясь только общего направления – на юго-восток. Ориентировались по солнцу – вернее, по той малости, что иногда просвечивала сквозь могучие кроны. Запах хвои, мокрого от росы папоротника, и грибов буквально делал воздух тяжелей. Но и приятней. Словно едешь по сказочной стране – где нет заводов, автомобилей, пластикового мусора, а есть лишь девственная, чистая первозданная природа…

Катарина, узнав от братьев о проходящей сейчас в Бельфоре ярмарке, приняла решение остановиться на время в этом большом городе, чтобы – во-первых, затеряться в пёстрой толпе людей всех сословий и возрастов, а во-вторых, переждать в покое несколько дней, пока нога у Пьера не заживёт, в относительной безопасности.

Так как Бельфор был и ближайшим крупным городом у них на пути, это казалось вдвойне удачным решением. Таким образом, через пять-шесть часов они, выбрав момент, когда на проезжем тракте никого не было, выбрались из леса на него, а часа в четыре пополудни, сделав привал с поздним завтраком в очередном трактире, уже въезжали в широкие городские ворота, ничем не выделяясь среди большой группы попутчиков, очень удачно встреченных перед самым городом.

Попутчики представляли собой несколько пышно разряженных пожилых торговцев платьем и сукном, сопровождавших караван, если можно так сказать про европейцев, фургонов со своим товаром. Двигаться быстро они не могли из-за того, что всё пространство разъезженной дороги перед ними оказалось занято тоже фургонами, но уже принадлежавшими бродячему цирку. Поэтому Катарина со спутниками легко догнала, а затем и влилась в разномастную шумящую конно-фургонную толчею.

Она с интересом и удовольствием наблюдала идущую своим чередом жизнь на колёсах.

В другое время она наверняка пообщалась бы с артистами, такими разными, и в то же время так странно похожими на творческих людей её времени. Но сейчас она просто ехала среди их пяти фургонов и десяти всадников, присматриваясь и прислушиваясь к их озабоченно-весёлому гомону. Язык был понятен – говорили, пусть на диалектах разных областей, но по-французски. И больше всего, конечно, всё это напоминало цыганский табор. Поэтому, подумав о сохранности кошельков, они обогнали артистов, и в город въехали сами по себе.

Оставив позади пёстро-пыльных попутчиков, они уже без помех направились прямо в центр, поближе к ратуше и базарной площади, на поиски комнат в большой гостинице.

Найти такую удалось не сразу. Зато она оказалась всего в полумиле от той площади, где, собственно, и происходила ярмарка. Но устроились только с большим трудом, за тройную плату, и пропустив пять или шесть других – переполненных. Несмотря на щедрые посулы и возмущение, на всех троих комнату удалось выторговать только одну, и то не сразу. По случаю всё той же ежегодной ярмарки хозяин явно был избалован, и знал, что за места ещё будут бороться те, кто прибудут позже – к сентябрю. Ярмарка обычно длилась до ноября.

Окончив торг, и отправив Марию-Анри с частью багажа вперёд на третий этаж в сопровождении прыщавого мальчишки-слуги, она сама отвела лошадей в конюшню.

Там она сунула косоглазому рыжему конюху, который непрерывно что-то жевал, поминутно сплевывая, пару денье, и приказала почистить их и покормить, посулив за нерадение хорошего пинка (а вид она теперь легко придавала себе грозный), а за усердие – некоторое количество материальных благ в виде наличности.

За свою внешность она теперь совсем не волновалась – так как за время путешествия усики её успели основательно прокраситься, а выпячиваемый вперёд подбородок и уверенный басовитый голос делали её вполне мужеподобной. Чуть более длинный тёмный мешковатый камзол отлично скрывал её стройный стан и очаровательные бёдра, штаны и сапоги тоже не выдавали.

Она и удивилась и обрадовалась, поймав себя на автоматическом проявлении типично дворянского высокомерия и пренебрежения к «черни», – похоже, она вжилась-таки в роль ничем не примечательного путешествующего, и слегка раздражённого дворянина. Хорошо это или плохо? Не пора ли в этом городе обратиться к роли Бланки деВильнев, пока она совсем не огрубела, и не «омужичилась»? Так, глядишь, и женщины начнут «западать»…

Нет, по здравом размышлении она всё же решила, что лучше это сделать уже в самой Австрии. Так оно понадёжней будет…

Убедившись, что здесь всё в порядке, и лошадьми, с опаской косясь на неё, занялись, она подхватила сумку с наиболее ценными вещами и отправилась в отведённую им комнату. Окликнув давешнего прыщавого мальчишку, и сунув ему ещё денье, она обеспечила доставку остальных сумок, и даже раньше, чем нашла эту комнату сама.

Мужественный Пьер уже был здесь. Ему удалось подняться на третий этаж не хромая и без посторонней помощи, а повязка на ноге под двумя штанами видна не была. Мальчишку отослали, вещи распаковали.

Поскольку они продолжали изображать трёх мужчин, и скрывать им, вроде, было нечего, Катарина, убедившись, что её команда разместилась нормально, спустилась вниз, и заказала обед прямо в номер, заодно лично, проигнорировав возмущённый взор ворчавшего себе под нос хозяина, осмотрев кухню и кладовые с едой.

Спустя полчаса они уже приступили к трапезе, отослав пожилую и близорукую – она всё время очень характерно щурилась – служанку, приказав ей прийти за посудой через час, и не раньше. Копчёный окорок, обнаруженный в погребе-кладовой, не разочаровал их – обязательно надо будет взять с собой, когда двинемся в путь, подумала она, довольно откинувшись, и ковыряя в зубах щепочкой: ни дать ни взять – довольный и не слишком отягощённый воспитанием дворянин среднего достатка. Мария глядела на неё с укором.

Ехидно ухмыльнувшись, она рыгнула. Няня, возмущённо фыркнув, открыла было рот, но глянув в смеющиеся глаза, тоже рассмеялась, погрозив пальчиком. Поели они с удовольствием – еда показалась не такой, как до сих пор. Пожалуй, более сдобренная травами, и… жирная. Вкусная.

Пьер, поев, с облегчением растянулся на кровати, скинув сапоги и камзол. Нога его, к счастью, не беспокоила – не намечалось ни отёка, ни повышенной температуры. Спасибо ещё раз Гийому и его отварам-мазям. Решив поэтому не трогать ногу до ужина, они с Марией посидели, пока не унесли грязную посуду, отдышались, и решили отправиться в город за покупками, предварительно подправив грим и парики друг у друга.

Ярмарка работала вовсю. На улицах было оживлённо (это если очень мягко называть положение, когда приходится протискиваться…). Сновали разносчики еды, сладостей и напитков. Чем ближе к рыночной площади, тем лоточников становилось больше. Покупателей всех сословий и просто праздношатающихся тоже хватало, и по мере приближения к площади с ярмарочными палатками и торговыми рядами, число их росло и росло, так, что возле самих рядов им пришлось уже работать локтями, проталкиваясь через плотную бурлящую толпу.

Кошельки приходилось вначале придерживать, а затем и перепрятать за пазуху – незачем давать шанс многочисленному воинству шустрых оборванных босоногих мальчишек, и не менее шустрых профессиональных нищих и псевдоюродивых, активно выискивающих и выщупывающих лопухов из провинции, и просто лопухов.

Они, стараясь не торопиться и особенно нагло не толкаться, больше трёх часов ходили между палаток и лотков – с тентами и без. Здесь они покупали в-основном еду, и кое-что из одежды. Мария выбрала Пьеру запасные штаны, взамен испорченных. Выбор тканей и изделий из льна и шерсти тоже оказался весьма богатым. Затем они прошли на улицу оружейников, где пополнили запас стрел. Катарина с удовлетворением отметила, что хотя бы здесь наблюдается элементарная стандартизация: арбалетные вполне подошли.

Обошли они и улицы жестянщиков, кожевников, ткачей, и много ещё кого.

В городе можно было купить практически всё: от иголки до корабельной лебёдки, и от пирожка до цельной коровьей туши. Продавались лекарственные средства (большинство крайне сомнительного вида), средства для охмурения возлюбленного (любовные элексиры – с «рогом единорога» и без), травы… Даже сушёные экзотические плоды – типа дыни, инжира и фиников.

Продавались восточные ковры, ювелирные изделия и благовония (действительно очень вонючие – или пахучие, смотря на чей вкус).

Продавалась обувь и одежда всех размеров, цветов и фасонов (впрочем, фасоны как раз особым разнообразием не отличались: ну ещё бы – ведь мода менялась не каждый год, а, наверное, пару раз в столетие!). Что не мешало дамам из провинции презрительно надувать губки, торгуясь за очередной новый столичный «писк».

Продавались лошади, мулы, коровы, овцы и ослы, продавались куры, просто птицы и птицы певчие (в этом углу площади вообще ничего расслышать или понять было невозможно из-за мычания-щебетания-ржания, не говоря уже об отчаянно ведущемся торге из-за пары денье). Наконец, продавалась самая разнообразная еда – готовая и сырая: от запахов прямо слюнки текли. Сыры, колбасы, ветчина и другие копчёности, чеснок кажется вообще заполнял все эти ряды, репа (вот её вкус Катарина не оценила – ну ещё бы, после картошки-то…), тыква, капуста, пучки душистой зелени, лук, морковь… Катарина обнаружила, что обрызгивание всей этой съедобной флоры холодной водой – для придания «товарного» вида практикуется, похоже, со времен древнего Египта…

Дарами полей и кулинарным искусством хвалились представители трёх стран – ведь границы проходили буквально в трёх-четырёх лье.

А с визами или таможенниками проблем ещё не было – прямо «единая Европа»…

Продавались, разумеется, и женщины. Не желая в дни ярмарки сидеть в специально отведённом им квартале, некоторые рисковые девицы предлагали себя, щедро демонстрируя товар, так сказать, лицом. Ну, и другими местами. Гораздо чаще попадались открыто действующие шустрые и настырные сутенёры, предлагавшие кавалерам «развлечься в прекрасных условиях», и, конечно, «с самыми лучшими, а не грязными – как вон те! – девушками!».

На все предложения Катарина неизменно отвечала, что позже – непременно, а сейчас у них – дела. Интересно, что бы сказала няня, согласись она… Ха!

Впрочем, по здравом размышлении она решила, что не будет так жестоко шутить с пожилой девушкой пристойных нравов.

Большинство торговцев и торговок были бойкие и весёлые юмористы, не лезущие за острым словом в карман, любящие поговорить, и с лужёной глоткой. Хотя попадались и ворчливые буки – видать, местные, у которых приезжие шустряки отбивали клиентов: редкий покупатель заглядывал в палатку или на лоток таких. Бизнес не уважает ленивых и недружелюбных. Такие и глядели настороженно – чтобы кто чего не спёр.

Сильно доставали разносчики и попрошайки – дёргали то за руки, то за одежду всё время, вынуждая постоянно проверять, на месте ли деньги. Она вскоре перестала реагировать на их слова, впрочем, как и большинство покупателей и продавцов – если какой-нибудь оборванец, схватив вдруг яблоко с лотка, кидался прочь, его провожал весь базар криками и улюлюканьем, однако по– настоящему кидаться в погоню или ловить беглеца никто не спешил, кроме пострадавшего, да и то – скорее, для вида. Здесь опасно было оставлять товар или лавку без присмотра – потеряешь больше. Городская же стража, которую Катарина иногда видала, явно считала, что деньги им платят просто за грозный вид и чёткий строевой шаг…