Секретные доклады

Под изголовье с тушью пузырёк, легла на ложе,

Но не могла спать, взгляд по сторонам переводила,

Любой снаружи шорох, раздающийся, тревожил.

Прошёл час, стихли голоса, всё будто затаилось,

И вдруг внизу раздался шорох, вздрогнула певица,

И тихо отодвинулась одна вдруг половица,

В отверстие из пола голова там появилась.

И, выбравшись наружу, человек встал в рост у ложа.

«Монах, – подумала она, – так вот кто оскверняет

Всех женщин из добрых семей, их сон в кельях тревожа,

Так, значит, правильно начальник их подозревает».

Тем временем, монах к свече бесшумно подобрался,

Задул её, раздевшись, шмыгнул к ней под одеяло,

Она спящей прикинулась, он на неё взобрался,

Его дыханьем, страстным, её всё лицо обдало.

Она, как бы проснувшись, попыталась отстраниться,

Вскричав: «Кто это»?! Кто меня к разврату принуждает»?

– «Архат я, златоглавый, к тебе Будда посылает

Меня, чтобы младенец мог на свете появиться».

Архат Будды был мастером в своём любви искусстве,

Певичка, опытная, не могла за ним угнаться,

Когда монаха страсть достигла до предела чувства

Мазнула темя тушью, продолжая отдаваться.

Монах её покинул лишь после второго раза,

Отметину на голове своей он не приметил,

И уходя, пакет оставив с порошком, заметил:

– «Пей с чаем по утрам и забеременеешь сразу».

Монах исчез, певичка же, устав, глаза закрыла

И погрузилась в забытье, когда всё забывают,

Но тут вдруг, лёжа на постели, тряску ощутила,

Подумала: «Монах вошёл во вкус, её желает».

Сказала: «Уходи, ведь поимел меня ты дважды.

Я вижу, ненасытный ты, монахи все такие».

– «Как ненасытный? Я пришёл к тебе сейчас впервые,

И вкуса не испробовал», – сказал тут голос, важный.

Певичка поняла, что разговор с другим имеет,

(Монахи, видно, появлялись в келье чередою)

Сказав: «Я не привыкла, чтобы спали все со мною,

Не приставай, я плохо чувствую, спина немеет».

– «Ты не тревожься, – он сказал, – снадобье я имею,

Прими их, и с тобой ночь, целую, будем резвиться.

Тебе понравится, твою усталость одолею,

Ты не сопротивляйся только, сможешь насладиться».

Ей удалось тушью мазнуть во время их слиянья,

Всю эту ночь от возбуждения она стонала,

Когда утром ушёл монах, доска на место встала.

Монах отметину не видел после расставанья.

Её подруга Ли Вань-эр глаз тоже не смыкала

В ту ночь, лежала в темноте, ждала любви мгновенья,

Свеча погасла вдруг от бабочки прикосновенья,

И через час в дальнем углу шуршанье услыхала.

Отдёрнул кто-то полог и залез под одеяло,

И тут она в мужских крепких объятьях очутилась,

Почувствовала губ прикосновенье, отстранилась,

Но страстное дыханье парня ей в лицо дышало.

Она рукой дотронулась до головы, обритой,

– «Ты, кажется, монах» – ему сказала замечанье,

Оставив на макушке кистью след, тушью облитой.

Монах ей не ответил, но ласкал её в молчанье.

Любила ласки Ли, подруги же была моложе,

Пришлись по вкусу ей любовные утехи гостя,

Его искусство и любовные приёмы тоже,

И от его усилий приятно заболели кости.

Подумала он: «Монахи толк в любви имеют,

Не верила, услышав, и сама в том убедилась,

Они наукой женщин овладения владеют,

Да так, что после этого немного утомилась».

И тут ещё одна фигура рядом вдруг возникла,

Сказав: «Повеселились, хватит, дайте, ради бога,

И мне, как старику, здесь позабавиться немного,

Хочу, чтобы она в суть изощрённости проникла,

И испытала удовольствие бы неземное».

Монах, хихикнув и одевшись тут же удалился,

Тот занял его место, и на грудь ей навалился,

Стал гладить ей и щупать её место, потайное.

Потом стал языком лезть в её внутренне царство,

Ли сделала тут вид, что неприятны приставанья,

Мужчина ей сказал: «Не бойся, есть моё лекарство,

Попей, и в тебе возникнет сразу же огонь желанья».

От зелья тонкий аромат везде распространялся,

Певичка зелье, им предложенное, проглотила,

И сразу её тело силой стало наполняться,

Она в себе влеченье к играм секса ощутила.

А тело, став податливым и мягким чрезвычайно,

Вдруг сразу настоящее блаженство ощутило,

Но о своём начальственном приказе не забыло,

В пылу макушку ему вымазала тушью тайно.

И гладя голову, бритоголовую, сказала:

– «Какая круглая и гладкая твоя головка,

Вот если бы орудовать могла б, как пенис, ловко,

Тогда бы, непременно, я её расцеловала».

– «Голубушка моя, – сказал монах, – когда одежду

Тебе захочется опять снять, приезжай за счастьем

Сюда, в миру другие – грубияны и невежды,

Тебе же подарить блаженство это – в моей власти».

Певичка сделала вид, что ей это предложенье

Пришлось по вкусу. В это время петухи запели,

Монах пакет снадобья дал ей для плодоношенья,

Здоровья пожелав, исчез, лишь доски заскрипели.

Ван Дань, как только стражу пятую часы пробили,

Ямынь покинул, захватив солдат и ополченцев,

Взяв инструменты, пыточные, канги, что там были,

Отправился в тот монастырь, рождались где младенцы.

Настал рассвет, но заперты все были храма врата,

Стучать в них слуги стали громко с криками открыться,

Он приказал в засаде оставаться всем солдатам,

Лишь по его сигналу должны были появиться.

Фо-сянь, узнав о посещении начальством храма,

Одевшись, поспешил к нему на встрече с подношеньем,

Взяв мальчиков-послушников с собой, красивых самых,

Внесли Ван Даня паланкин ко входу в помещенье.

Ван Дань в храм не пошёл, вошёл к Фо-сяню в управленье,

Потребовал монахов списки, сделать перекличку,

Тот дал приказ, собрать монахов по его веленью,

То было, как монах покинул только что певичку.

Забили в колокол, все иноки, перепугавшись,

Во двор тут высыпали и от звона всполошились,

И не о чём не думали, стояли так, собравшись,

Стояли, опустив глаза, где власти находились.

Начальник колпаки всем приказал снять, они сняли,

У двух макушки были в чёрный, у других двух – в красный

Измазаны цвет, и они никак не объясняли,

Так почему у них. Их спрашивать было напрасно.

Начальник приказал надеть на них колодки сразу,

Монахи, стоя, переглядывались, и молчали,

Ван Дань этот вопрос монахом повторил два раза,

Макушки почему их в красе, те же отвечали:

– «Наверное, кто-то сыграл из братьев шутку с нами».

Начальник молвил: «Шутников сейчас я вам представлю»,

Сказал – певичек привести, ещё объятых снами,

Их привели, вскричал шеф: «Я признаться вас заставлю

Всех, рассказать мне, что у вас в монастыре творится!

Как ваша братия младенцев женщинам дарила,

Мне правду говорите»! – обратился он к певицам,

Те рассказали, ночью в кельях что происходило.

И женщины сказали, как с монахами блудили,

И шефу показали возбуждающее зелье,

Как после с ними придавались страсти и веселью,

Монахам вымазав макушки, когда с ними были.

Монахи поняли, что преступленья их раскрылись,

Застыв от ужаса, четверо на колени пали,

Начальника к пощаде, к снисхождению взывали,

В своих грехах и во всех преступлениях винились.

Кричал начальник: «Молите сейчас вы о прощенье?

Ослы, плешивые! Вы верой в бога прикрывались,

Дурили жёнам головы, распутством занимались,

Сейчас за зло же просите к себе вы снисхожденья»?!

Тут настоятель понял сам, что дело принимает

Дурной вдруг оборот, сказал, чтобы с колен поднялись,

К начальнику уезда обратился: «Все нас знают,

Мы все только святым лишь заповедям подчинялись,

Лишь четверо развратников упрямо не хотели

Им следовать, мы жалобу на них писать решили,

Но негодяев этих сами вы разоблачили,

Придать их нужно смерти, и без лишней канители.

Но все другие к безобразию ведь не причастны,

Явите милость, ваша светлость, разберитесь с этим,

Согласен с вами, преступленья четверых ужасны,

Мы будем чистоту блюсти всегда на этом свете».

– «Не странно ли, что было всё в одном и том же месте? –

Спросил шеф, – где певички этой ночью находились,

Хотя и было богомолок много с ними вместе,

Наверняка, лазы тоже в других кельях открылись».

– «Нет, – молвил настоятель, – только в двух лазы и были».

– «Проверим это, – шеф сказал, – чтобы не быть предвзятым,

Допросим женщин, что приют в тех кельях находили,

И если не было, монахи все не виноваты».

Послал за богомолками, те в голос завили,

Что ничего не видели, ни слышали той ночью,

И никакие к ним монахи-де не приходили,

Иначе бы они их обнаружили воочию.

Начальник понимал, что женщины молвы боялись,

Скрывали, чтоб не стать причастными к тому позору,

Он приказал их обыскать, те не сопротивлялись,

Пакеты со снадобьем тут предстали его взору.

Спросил он их: «С монахами вы ночью не блудили,

Тогда, откуда же пилюли эти у вас взялись»?

И женщины, залившись краской от стыда, признались,

Что от монахов это зелье ночью получили.

Монахи всё надеялись замять и утверждали,

Перед начальником клянясь, что он не понимает,

Что зелье это женщинам ещё днём раздавали,

Но Ван Дань им сказал, что от певичек всё он знает.

– «Факт налицо! – воскликнул он, – хотите отпираться»?

И приказал связать монахов храма своей страже,

Связали всех, никто из них не стал сопротивляться,

Построили в колонну молодых и старых даже.

Фо-сянь хотел прибегнуть к силе, но тут испугался,

Ведь стражей было много, все оружие имели,

Ван Дань певичек отпустил, сам в город возвращался,

За ним шли арестованные, все на них глядели.

Ван приступил к допросу, вернувшись в управление,

Велел орудия для пытки принести в суд срочно.

Привыкшие к жизни, изнеженной, как и порочной,

Монахи все сознались, чтобы избежать мучений.

Когда были записаны монахов показанья,

Ван Дань, отправив их в тюрьму, стал составлять бумагу

Начальству, чтоб определили всем им наказанье,

Тогда Фо-сян, сидя в тюрьме, решился на отвагу,

И начал обсуждать с монахами план всех спасенья,

Сказал тюремщику Лян Чжи: «С собой не захватили

Мы ничего из денег, так как нас, как есть, схватили,

И здесь у нас нет ни одежды, ни средств прокормленья.

А между тем, в монастыре осталось денег много,

Вот если б вы троих иль четверых нас отпустили,

Сходить бы в монастырь, и не держали б нас всех строго,

Мы вам тогда бы серебром сто лянов заплатили».

У Лян Чжи разгорелись тут глаза от предложенья,

Сказал он: «Нас здесь много, сто лянов ничтожно мало,

За триста лянов я вошёл бы ваше положенье,

Сто лянов – мне, другим – двести, согласье бы настало».

– «Согласен, – тот сказал, – договоритесь же с другими».

Лян Чжи тюремщикам всем рассказал, те согласились,

Когда с тремя пришёл он в монастырь, те поделилась

Деньгами, все довольны были сделками такими.

– «Теперь нам нужно принести в тюрьму наши постели, -

Сказал Фу-сянь тюремщикам, – заплатим мы монетой.

Здесь неудобно спать, мы засыпаем еле-еле,

Не высыпаемся». Те согласились и на это.

Те же четверо вновь в монастырь пошли и неприметно

Ножи, мечи и топоры в постели положили,

Носильщиков наняли, угощенья прихватили,

Оружие в тюрьму попало с ними незаметно.

Вина купили, мяса, пиршество чтобы устроить,

Чтоб опоить тюремщиков, на пир их всех позвали,

Когда те опьянели, то оружие достали,

И стали лестницу, чтобы залезть на стены строить.

А в это время и реляцию Ван Дань составил

Властям, распутав весть клубок грехов монахов, грязный,

Но тут его вдруг посетил предчувствий ряд, ужасный,

Он возле управленья охранение поставил,

Подумав: «А злодеи собрались в одном все месте,

Случись что, с ними же не сладишь, нужно опасаться».

И дал приказ собрать всех стражников с мечами вместе,

Чтоб рядом начеку они могли ночь оставаться.

При первой страже по условному сигналу встали,

Вооружённые все топорами и мечами,

Воинственными криками тюрьму всю оглашали,

Разделались с тюремщиками, заколов ножами,

И выпустили заключённых, распахнув ворота.

И с гиканьем: «Месть! Отомстим»! – на город устремились,

Но тут же им навстречу выступила стражей рота,

А жители, спасая жизнь, в своих домах укрылись.

Бунт был подавлен, были обезглавлены монахи,

Их головы, как тыквы, по земле катались,

А храм сожжён был их, как только улеглись все страхи,

Бунтовщиков тела тайно сожжению придались.

В отосланном Ван Дань властям докладе говорилось:

«Юнчунский Лотосовый храм сожжён за преступленья

Монахов и постыдство то, что вместо наставленья,

Наставником Фо-сянем и монахами творилось:

Желающих иметь детей всех женщин принимали

Они в их храме, погрузившись в похоть и злодейство,

А ночью проникали к ним, и их к греху склоняли

И совершали с ними непотребные все действа:

Держа в грубых объятьях хрупких дев, им говорили,

Что бодхисатвами являются (так представлялись)

С небес спустились к ним, и беззакония творили,

А женщины им верили, прогнать их не решались.

За беззакония монахи смертью поплатились,

Была за мерзости и злодеянья им расплата,

За то, что в одеяние священников рядились,

Их Лотосовый храм сожжён был, как исчадье ада».

Пояснения

1. Деревянный сосуд с дощечками применялся в гадательной практике. В этот цилиндрический сосуд помещали тонкие дощечки, на которые наносились иероглифы и цифры. Сосуд полагалось трясти, пока из него не выпадет дощечка. Номер и знак на ней соответствовал определённому заклинанию в гадательной книге. Подобный способ гадания и сейчас распространён среди некоторых групп населения Дальнего Востока и Юго-Восточной Азиии.

2. Горные Врата (или Врата Пустоты) – образное название буддийского Храма.

2. Доклад о странной супруге студента Сунь Кэ

Во время «Далеко Идущей Истины» правленья (763-764)

Студент Сунь Кэ жил, на экзаменах он провалился,

Не знал, ему в делах, какое выбрать направленье,

В Лояне (1) временно, одно жильё сняв, поселился.

Раз у пруда принцессы Вэй (2) гулял он, дом приметил,

Который средь красот природных в парке затерялся,

Своим он видом от усадеб чем-то отличался,

К воротам подошёл Сунь, никого из слуг не встретил.

Большой дом был, как будто бы, построен там недавно,

Узнал он от людей, принадлежало то владенье

Известной госпоже Юань из семьи, всем достославной.

Он постучал в ворота, чтоб узнать о поселенье.

Никто на его стук из здания не отозвался,

Во двор у входа хижина стояла, небольшая,

Для посетителей была приёмная, такая,

Сунь отодвинул занавеску, там, войдя, остался.

Через какое-то там время стук дверей раздался,

И вышла девушка во двор, блистая красотою,

Её изящество было, как жемчуг под луною,

И Сунь глядел на её светлый лик и любовался.

И нежная, словно туман между ветвями ивы,

Она проплыла мимо, у цветов остановилась,

Сама, как будто, драгоценный камень, вся светилась,

Букетик орхидей Сунь увидал в руках в дивы.

Тогда подумал он, за нею тайно наблюдая:

«Похоже, дочь домохозяина – эта девица».

Она решила и у лилий вдруг остановиться,

Стихи произнесла там, никого не замечая:

«Цветком ты беззаботным там была ещё когда-то,

Но здесь уже ты не трава. О том напоминает

Синь гор, далёких, с белизной тех облаков, как вата,

И счастье необъятности они лишь сохраняют».

От слов тех, сказанных, лицо её вдруг помрачнело,

И, проходя близ хижины, на ней взгляд задержала,

Как будто что-то неприятное её задело,

Увидев лицо Суня, в дом поспешно убежала.

Потом к нему пришла служанка и его спросила,

Кто он, и почему так поздно к ним визит наносит.

Сказал он, что жильё он ищет и пожить здесь просит,

И он остался бы, если б хозяйка разрешила.

Затем добавил он: «Я приношу ей извиненья,

За то, что я случайно во дворе с ней повстречался,

И напугал, не выйдя к ней, и хижине остался,

Могу ли я питать надежду на её прощенье»?

Служанка всё передала, потом же возвратилась,

Сказав ему: «Вы этим проявили благородство, -

Сказала госпожа, – она, вас видя, устыдилась,

Что так предстала перед вами, показав уродство.

И просит подождать, чтобы она переоделась,

Идёмте в зал, вас провожу, её там подождите,

И о невежливости нашей строго не судите.

О вас я позабочусь, чтобы всё у вас имелось».

Они прошли в дом, Сунь узнал о ней всё из беседы,

Что дочерью она является Юань министра,

Почившего, что после смерти начались все беды,

Она осталась сиротой, и здесь нищает быстро.

Живут вдвоём в усадьбе, никого не принимают,

Она не знает, что ей делать в мире, и куда ей деться.

И, не имея родственников, никого не знает

Такого, на кого бы можно было опереться.

А вскоре девушка сама в красе своей явилась,

Она была ещё великолепнее, чем прежде.

Предстала перед ним к своей красивейшей одежде,

И прежде, чем сказать что-либо поклонилась,

Затем подать служанку фруктов, чаю попросила,

Сказав: «Приют вам если нужен, можете остаться,

В ту хижину, что у ворот, вам можно перебраться,

Служанке я скажу, чтоб вас она там поселила,

И если, что-то нужно будет вам, к ней обращайтесь,

Она всё сделает, услужит вам, определённо,

Себя ведите у меня, как дома, не смущайтесь»,

Сунь от гостеприимства чувствовал себя смущённым.

Сунь не женатым был и в девушку сразу влюбился,

И девушка сама к нему вниманье проявляла,

Не долго думая, жениться он на ней решился,

Сватов заслал к ней, и она его женою стала.

Была богатой госпожа Юань, деньги, шёлк имела,

Привыкший к нищете Сунь, стал, как сыр в масле, кататься,

В каретах ездить и деликатесами питаться,

Своих всех родственников удивлял, сидя без дела.

Когда они встречались ним, его они пытали,

Как он разбогател, что было равнозначно чуду.

Он сам не понимал, как и они не понимали,

Откуда брались деньги те, что тратил он повсюду.

Был он самовлюблённым, и к карьере не стремился,

И проводил всё время в роскоши и наслажденье,

Четыре года так прошло с богатством в упоенье,

Из города он выехать ни разу не решился.

Раз встретил родственника Чжан Сянь-юня он, гуляя.

Сказал тот: «Мы не виделись давно, ты изменился,

Хотелось пообщаться бы, о жизни рассуждая,

Я бы остался на ночь у тебя». Сунь согласился.

Прошёл в общенье вечер, когда полночь же настала,

Чжан руку Суня взял и тихо произнёс такое:

– «В тебе почувствовал я странность, с самого начала,

Гляжу я на тебя, и вижу что-то колдовское.

Ты должен рассказать мне, что с тобою приключилось,

Что в жизни необычное произошло где и когда-то?

Иначе попадёшь в беду, откройся мне, как брату».

Сказал Сунь: «Ничего со мною в жизни не случилось».

Чжан молвил: «Черпают из «Ян» всю жизненность мужчины,

У дев, небесных, тонкая душа в «Инь» оболочке скрыта (3).

Так две души (4), как птицы, в нас живут внутри корзины,

Летят в мир, возвращаются, когда крышка открыта.

И если тонкая душа в нас долго сохранится,

Когда даже телесная душа ослабевает,

То человек долго живёт, и с ней может продлиться,

Когда же тонкая душа исчезнет, умирает.

Из «Инь» состоят демоны, формой не обладают,

Бессмертные (5) же все – из «Ян», и тени не бросают,

Когда в борьбе между душами что-то побеждает,

С потерей равновесья – нарушенья возникают,

И это сразу проявляется во внешнем виде.

Смотрю, в лице твоём «Инь» место «Ян» там занимает,

Желаю правду молвить, на меня не будь в обиде!

Кто мудр умом, тот видит всё вокруг и понимает.

Поглощена твоя вся истинная сущность чем-то,

Внутри тебя сила твоя духовная исчезла,

Лицо же свежеть потеряло, будто бы облезло,

Ослаблены и корни твои, внутренние, кем-то.

А кости осыпаются в пыль, тебя демон иссушает,

И почему ты так упрямо это всё скрываешь,

Свои грехи все, скрытные, не разоблачаешь?

То, что таишь в себе, оно тебя и убивает».

Сунь поражён был, другу рассказал всё откровенно

О том, как он нашёл невесту, и на ней женился,

Как выглядела та при встрече необыкновенно,

И как, на ней женившись, её воли покорился.

Но ничего он странного в ней, всё же, не заметил,

Какого-либо колдовства, всё было, как обычно,

Он спал с ней, забавлялся, как все делают привычно.

– «Я не считаю, что она колдунья», – он ответил.

– «Но странно, – друг сказал, – что родственников нет на свете

У госпожи Юань, – ведь такое в мире невозможно,

Чтоб кто-то близких не имел, с кем поделиться можно

Переживаньями, не нравятся уловки эти.

К тому ж, она умна и навыками обладает,

Так разве не достаточно такого проявленья?

Ведь кто она, откуда здесь взялась, никто не знает,

Вдобавок, странное она имеет поведенье».

Сказал Сунь: «Но я в жизни ничего не мог добиться,

Всегда жил в нищете, не видел никакого роста,

А в браке с ней сумел я, как бы, заново родиться,

Я не могу забыть долг благодарности так просто.

Что делать мне»? На это друг его ему ответил:

– «Не может настоящий человек служить другому,

Тем более, ещё и демону, кого он встретил,

Как можно отдаваться заблуждению такому?!

Традиция гласит: «Того лишь ведьмы подстрекают,

Кто в ослеплении своём их чарам отдаётся,

Их если этот человек в покое оставляет,

То сделать ничего им своего не удаётся».

Неужто, для тебя долг благодарности важнее,

Чем собственная жизнь, ребёнок каждый это знает,

Что нужно от губительного убегать скорее,

И только взрослый человек того не понимает.

Волшебный меч имею я, и он не уступает

Мечам, античным, злые демоны его боятся,

Обычно он от волшебства людей всех охраняет,

И демоны не станут к нему близко приближаться.

Приблизится он если, обречён с жизнью расстаться,

Уж многие при помощи его так сохранялись,

И демоны к имеющим меч тот не приближались,

Спешили прочь из его дома подобру убраться.

Могу я завтра одолжить тебе его на время,

Его спрячь у себя, он будет действовать мгновенно,

И точно так, как нечисть истребило совершенно

Направленное зеркало Ван Ду (6) на Ин-у темя.

И если не поможет это, можешь отдаваться

Любви и милости твоей волшебнице-супруге.

Но всё же я тебя прошу её остерегаться,

И как-то отстраняться от влияния подруги».

А утром получил волшебный меч Сунь в обладанье,

Взял в руки и заметил исходящее свеченье,

И, расставаясь, другу Чжан сказал так на прощанье:

– «Глаз не спуская с неё, следи за её поведеньем».

Сунь Кэ взял меч с собой и его спрятал в кабинете,

Но отразилось на его лице переживанье,

И госпожа Юань заметила его терзанья,

Ворвавшись в кабинет, она сказала слова эти:

– «Тебя освободила от печалей и страданий,

И жизнерадостным тебя я сделала, счастливым,

Вместо того, чтоб оплатить за все мои старанья,

Не веришь, образом ведёшь себя ты, пакостливым.

И даже свиньи или же собаки не смирились,

С таким предательским и безобразным поведеньем,

Как можешь ты вести себя с таким вот отношеньем

Ко мне? С тобой мы в равном положенье находились».

Когда услышал эту ругань он, то поклонился,

Встав на колени с грустным видом, страх переживая,

Не зная, как всё объяснить, в сердцах себя ругая.

Придя в себя же от смятенья, так он извинился:

– «Идея эта от кузена Чжана исходила,

Готов я кровью искупить вину свою за это,

Не сделаю я больше то, что меня с толку сбило».

Жена его нашла меч, вынесла из кабинета,

И разломала на куски, затем ему сказала:

– «Чжан – юный негодяй! Скажи мне, в чём я виновата?

Вместо того, чтобы учить добру своего брата,

Как благодарным быть, что от тебя я ожидала,

Он учит сам тебя вещам, достойным осужденья,

Ему бы стоило стыду вначале поучиться,

С твоими чувствами, как смог ему ты покориться?