Русский характер

– Мамка! – басом окликнул Лёнька. – Гляди-ка, отец, однако, шагает! Вон скрылся за оградой дяди Володи, счас покажется.

– Ты чего мелешь? Ему еще неделю отдыхать! Обознался, поди?

– Не! Точно он. В красных спортивных штанах!

– Мало ли у кого штаны красные? – Женя подошла к окну. – Ой, и правда Мишка! Чего это он домой поспешил, не долечившись до конца?

А Михаил уже калитку открывает и во двор входит. Женя не удержалась, выскочила на крыльцо.

– Чего так рано приперся, случилось что?

– Поздоровкайся сначала, как-никак неделю не виделись.

– Ты мне ответ дай, потом будешь здоровкаться! Деньги на ветер бросил и отвалил? – осерчала жена.

– Узнаю свой дом родной! – хмыкнул Михаил, поднимаясь по ступенькам. – Дай пройти-то. Не торопись, все обскажу толком, не на улице же лаяться.

– Ох, чует мое сердце, случилось что-то, – пропуская мужа, запричитала Женя. – Проходи и все доложи как на духу!

– Наградил же Бог командиром в юбке заместо супружницы, и пошто я ее люблю?

Они вошли в дом. Михаил, добродушный увалень, привыкший к ворчанию жены, давно смирился с судьбой. У них темпераменты, по выражению Володьки, «полярно противоположные», поэтому нестыковка в чувствах. Если Женька исходит гневом и костерит мужа на чем свет стоит, Михаил спокоен, как нестриженый баран в знойный полдень, потому что в силу флегматичности до него очень медленно доходит причина недовольства. А когда наконец он понимает, почему, не выбирая выражения, жена отчекрыжила его с головы до ног, начинает возбухать, хотя та давно уже успокоилась, выдав положенную порцию эмоций, и, удовлетворившись, переключилась на другую тему. Скандал опять возобновлялся. И уже никто ничего не понимал, из-за чего сыр-бор разгорелся по-новому. «Клиника», – качал головой сосед в таких случаях.

– Рассказывай! – приказала жена тоном, не терпящим возражения.

– А чё рассказывать-то? – снимая через голову свитер, пробурчал Михаил. Три дня поспал, два дня в бильярд поиграл, еще два дня опять поспал. Дальше чем заниматься, не придумал, потому решил домой утопать.

– Дурень и есть дурень! Отдыхать надо, лечиться! Я тебя для чего отправила? Чтоб ты коленки подлечил, суставы.

– Дык я и пытался!

– Вылечил?

– А хрен его знает!

– Чего так?

– Ты думаешь, что там прямо-таки большой курорт? Как бы не так! Стоит пяток деревянных домов, посередине – столовая, рядом – домик с ваннами, а грязи – в естественном водоеме, и командует всем этим дохтор с фельдшерским образованием. Правда, природа вокруг бравая, ничего не скажешь, горы со скалами, тайга, красотень, в общем!

– Ну?!

– Ну и все.

– Коленки, говорю, вылечил?

– Посуди сама. Фельдшер этот, Иван Матвеич, поначалу прописал грязи. Я старательно выполняю его назначение. Сижу в этой грязи кажное утро. На шестой день, проходя мимо, спрашивает меня: мол, сколько ванн принял? Я говорю, вы ж грязи прописали. Он говорит: ничего подобного, с твоим диагнозом надо ванны принимать. Японский городовой! Разволновался я, а он: ладно, мол, успокойся, ничего страшного, пускай тело заранее к земле привыкает. Так и сказал. Юморить-то можно над всеми, но не над здоровьем же, елки-моталки!

– Чего это по-черному доктор шуткует над больным-то? – хихикнула Женя, не удержавшись.

– Я, конечно, расстроился шибко. Плюнул на всю ихнюю санаторию да и подался домой.

– Деньги на ветер бросил! Какие мы нежные, подшутили над нами, а мы все бросили и к мамкиному подолу, слезки утирать! И что за наказание мне: с двумя обалдуями великовозрастными всю жизнь мучиться!

– Я-то здесь при чем? – пробурчал Лёнька и от греха подальше удалился на улицу.

Михаил не спеша стал умываться. Его одолевали совсем другие мысли. Он, не привыкший отдыхать, шибко соскучился по незатейливой деревенской жизни, по женке, по сыну. Дома завсегда хорошо…

Жена ворчливо собрала на стол.

– Садись, лопай! Должен был еще пять дней на готовых харчах погужеваться, теперь ни харчей, ни денег! – не успокаивалась Женя.

Михаил сел к столу и с удовольствием налег на хлеб с салом, заедая соленым огурцом. Аппетитно жуя, полез в карман и выложил на стол энную сумму.

– Что это? – насторожилась жена.

– Остатки денег, – ответил тот.

– Вернули, что ли?

– Скоко дней жил, за столько и заплатил, – прошамкал с набитым ртом муж.

– Издеваешься, да?! – взвилась Женя.

– То есть? – не понял Миха.

– Я тут битый час нервы себе треплю, а ты молчишь! Зарплату никто не платит, прошли те времена! Приходится за каждую копейку хвататься!

– Опять беда неловка. И так плохо, и этак нехорошо. Не угодишь тебе.

– Сказал бы сразу, что деньги целы! Дурной ты, Мишка, ой, дурной!

– Эвгения, чего беснуешься? – возник в проеме двери сосед, как всегда, в состоянии подпития. – Или мужик в подоле приташил? Чего так убиваешься?

– Иди ты! – зыркнула на него Женя. – Ни на полушку совести нет!

– А, Володька, здорово! Входи, входи. Садись к столу, – пригласил Миха.

– Еще чего! – возмутилась хозяйка. – Он тут про тебя всякие непотребные мысли высказывал, а ты его к столу. Чего приперся? Не видишь, мужик только что с дороги?! Устал! Вали домой!

– Грубая ты, Эвгения, прямо скажем, не голубых кровей – не белой косточки. Короче, плебейка с парагвайкой, вместе взятые. Подобное высказывание хозяйки считается крайне паршивым тоном, – добродушно промолвил сосед и уселся на лавку рядом с хозяином.

– Налей чаю, – кивнул на него муж.

– Глаза б мои на вас не глядели, – сказала Женя, наливая чай в большую кружку с надписью I love you.

– Успел заправиться уже? – хохотнул Миха.

– Проживающим в сибирских условиях самое благородное горючее для любого механизма и организма – это водка, – многозначительно промолвил Володька, приступая к чаю. – Могла бы ты, женщина, налить чего и покрепче по такому случаю. Как-никак твой муженек возвернулся в целости и сохранности с мест более чем опасных в эротическом смысле слова. Сохранил девственность, Михаэл?

– Еще чего! Водку ему! – замахнулась на него полотенцем Женя.

– На нет и суда нет, разве ж я против? – непроизвольно дернувшись, миролюбиво согласился тот.

– Чего нового в нашем округе? Рассказывай, – попросил хозяин.

– Понимаешь, в чем дело, Михаэл, все было у всех хорошо, только одна беда: хорошо бы, чтобы хоть что-то происходило, какой-никакой сюжет наличествовал, страсти итальянские кипели в деревне. Остается только философствовать на тему «ах, зачем я на свет народился, ах, зачем меня мать родила?», причем в муках, усекаешь?

– А по мне, так пусть все идет, как идет. Чтоб спокойно засыпать под ворчание женки и просыпаться с удовольствием у нее под мышкой.

– Э, не-е-ет! Это философия обывателя с умственными способностями ниже колена. Надо жить высокими идеями, хотя бы в башке. Это, знаешь ли, возвышает тебя самого в твоих же глазах. Эдак вытаскиваешь из глубины подсознания сияющую мечту о невиданном и неслыханном, лежишь, смакуешь, и ощущение, будто сам там побывал. Очень уважаю подобные моменты в своей судьбе… неказистой.

– Что же будет, если все ляжем и начнем мечтать? От голода животы распухнут, – не согласился Михаил.

– Я прожил довольно долгую жизть и скажу тебе, что каким-нибудь образом желудок был всегда в порядке: сыт и даже слегка пьян. Не трудясь! Во как! А что с того, что ты каженный день копошишься в своем, мягко выражаясь, муравейнике, по кусочку, по глоточку что-то тащишь в нору, иногда рожаешь детей, а она в своих основных проявлениях мчится мимо, как карт на гоночной трассе. То есть параллельно идет. Ты – своей дорогой, а она – рядом, яркая, возбуждающая, головокружительная, но рядом! Усекаешь, тебя там нет? Вот где горчинка с перчинкой в биографии!

– Не дотумкал чего-то я. Кто рядом несется? Гоночная машина, что ли? А на хрена она мне? Окромя скорости, чего хорошего в ей? Ни дров, ни навоза, ни жены не свозишь никуда, да и посадка низкая. То ли дело моя! Сяду за руль – душа поет. Не гляди, что кузовок небольшой. Смекаешь, и поленницу дров могу накидать, и десятки мешков картошки сложить, что ты! Ладная машина, каждый раз радуюсь, что тогда рискнул потратиться на нее.

– Михаэл, твое непонимание высокого вызывает недоумение и даже негодование, – глянул с сожалением на него Володька, – хотя, вообче-то, у тебя шибко простое, открытое лицо, не подпорченное интеллектом. Твое сознание малость сужено сомнительной пропагандой социалистических идей типа: «Кто не работает, тот не жрет» или, там, «Без пруда не выловишь и рыбку из него».

– А как же! Ты хотел, не нагнувшись, рыбку поймать? Не старайся, не получится. До ветру и то, не нагнувшись, не сходишь. Я так понимаю, чтобы жить хорошо, надо работать. Деньги из одного кармана в другой сами по себе не перекочуют, чуешь?

– Не возражаю, твой «хондец» молодец!

– Какой хондец? – не понял Миха.

– Грузовичок твой японской породы по кличке «хонда»!

– А-а-а… ну!

Володька, отпустив порцию витиеватых мыслей, заскучал. Михаил хоть и неплохой мужик, но ему до разговора о высоких материях как до Луны.

– Ладно, пойду я, – сказал он. – Тоскливо чегой-то мне. Скушно…

А назавтра Володька помер. Лег спать и не проснулся. Односельчане будто даже и не удивились. Что с Володьки возьмешь, выпендреж ни к чему хорошему не приводит, но постарались устроить всем миром достойные похороны. Даже пригласили из соседнего села батюшку для отпевания. Поминки богатые устроили. Хорошие слова говорили, хотя с трудом верилось, что Володька на самом деле умер. Всем казалось, что завтра он опять будет всех доставать своей нескончаемой философией.

Через неделю Женя, домывая крыльцо, неожиданно для себя расплакалась. Она остро ощутила безвозвратность уходящих дней. Жил себе человек, не тужил, и вдруг раз – и нету его. Где он? А нигде. Нигде, и все тут!

Миха в память соседа стал иногда под хорошее настроение называть жену Эвгенией, та не возражала.

Замысел старика Максима

Надумал дед Максим жениться. Надоела ему холостяцкая жизнь. Лет шесть прошло, как умерла бабка. Годы пролетели незаметно, как пули у виска.

В народе говорят: если мужик помер, женщина становится вдовой, если жена уйдет в мир иной, мужика женихом кличут. Вот Максим и засиделся в женихах. Невест-то в деревне тоже осталось – по пальцам пересчитать, но худо-бедно выбор еще был. Даже смотрины промеж ними можно устроить.

«Как про то культурно выражаютси? Ну, ишо по телику показывают, кады худосочные девицы с ногами как у цапли ходют туды-сюды, нацепив на себя всякие тряпки. Ноги длиннющие переставляют забавно, будто через порог перешагивають.

Памяти совсем не стало, год от года все хужей. У Афони, дружка, надо спросить. Тот чуток помоложе будет, года эдак на три, башка-то посвежей у него. Да и мыслю про женитьбу надо ему обсказать, чё полезное посоветуеть. Вдвоем-то легче провернуть это дельце, никак вся дальнейшая жизнь решаетси. Ошибешься с выбором, свету белого не взвидишь. А на старости лет на черта ему страсти-мордасти мексиканския? Что от бабы требуетси? Чтобы блины пекла, избу в чистоте держала, одежку стирала да много не болтала, ну, само собой, чтоб на сторону не бегала. А как же? Нонче паскудные какие-то девки пошли. Вон по «ящику» кажный день про них рассказывають. Куды хошь и с кем хошь якшаютси. Тьфу! Из них тоже со временем старухи получаются. Вот и пойми-разбери. Можа, какая заделалась будто путной старухой да засела в их деревне. Ишь как дачники застроилися! Была деревенька в тридцать дворов, теперича и не посчиташь, скоко улиц. А все потому, что на берегу Байкала живем. Так что все могет быть тута, гляди в оба, – размышлял неторопно старик. – Как-то чудно обзывают таких девок-то, – хмыкнул про себя. – Вспомнил, путана, что ли? Это с какого слова переиначили? Путная, чё ли? С чего она путная, ежели с мужиками без разбору путаетси? А можа, от слова «путается» и получилася «путана»? Сама путается и мужиков путаеть, с путя праведного сбиваеть. У кобелей этих и так в башке путаница, от их изобилия. Вон по телевизору гляди – не хочу. Пустят их по одной половице друг за дружкой, мол, зырьте на нас да и соблазняйтеся. А на чё смотреть-то? Ни сисек, ни попок, ничего другого. Путная баба должна быть округлой формы, мягкая, как сдобная булочка. Я-то в молодости знал в них толк», – мысли, обгоняя, перескакивая и путаясь, вертелись в голове у деда Максима, пока он латал носки.

Тяжело стало одному огород содержать и за скотиной ходить. Баба нужна в доме. Его супружница, царствие ей небесное, редкой души была женщина, такую уже и не сыщешь. Да уж, теперича не до хорошего. Лишь бы не злая была, нешто придется на калитке фанерку вешать: «Во дворе, мол, злая баба». Срамно! Думы старика прервал зычный голос соседки Дарьи:

– Максим, ты дома али подох уже?

– Живее всех живых! Чего тебе? – высунулся старик в открытое окошко.

– Пошто тихо сидишь? С утра тебя не видать. Не толкешься во дворе-то?

– Потолкалси ужо, пока ты дрыхала дома.

– Я с шести утра на ногах! Напраслину не возводи!

– А я – с пяти утра. Чуешь разницу?

– Старый уже, вот и сон тебя не береть.

– Да ить с какого боку поглядать. Для девок, конешно, староват, а для старух, как ты, я ишо мужшина хошь куды!

– Старый хрен ты, а не мужшина!

– Э-э-э, не скажи! Жениться вот надумал. Хватит в женихах-то ходить. Дарья, пойдешь за меня замуж? Несмотря на твою агрессию, заявление тебе делаю фициальное. Кавалер я ишо тот! За бока пощипать завсегда могу.

– Ухажер нашелся! Бока от живота отличишь ли? Глаза есть, а гляди-то уже нету. Но предложение, конечно, лестное делаешь, надо подумать.

– Долго не думай, другие подберуть.

– Жених ты богатый. Вон девять кур да два поросенка по двору бегають. Одно не уразумею: куда Гриньку-то свово дену?

– А мы его к Нюрке Гороховской толкнем. Баба пожизненно одна кукуеть.

– А чего сам к ей не приткнесси?

– На хрена она мне сдалася? Мы с Нюркой одного дня не уживемси. Покалечим, прости, Господи, друг друга – и проект мой насмарку.

– Ох какой ты! Себя-то жалешь, а Гриньку мово не жалко?

– Дык он у тебя молчун, как поломатый трактор. С любой сладит!

– Сам-то чего ко мне приладиться хочешь?

– Ты баба веселая, с юморком. Хозяйство содержишь справно, себя блюдешь. Пожизненно соседствуем, не видал, чтоб на свово мужика орала, чего про других не скажешь. Очень ценное явление.

– Максима, неужто и всерьез надумал жениться?

– Надоело одному. Иной раз не с кем словом перекинуться.

– Я ж тебе про то давно говорела. Легко ли одному хозяйство содержать? Правильно, женись. Старух одиноких много. Наша кума Нина Ивановна одна томится.

– Не! Боюсь ее! Шибко образованная, на меня не глянет. Мне б кого попроще. Однако имей в виду, можа, чё и подскажешь. Вон твой молчун на горизонте объявился, сюды глядит.

– Обедать пришел. Ладно, пойду я. Ты, Максим, не переживай, бабу тебе подыщем.

– Обнадежила.

Дарья ушла домой, кормить своего мужа Гриньку.

– А, вспомнил! Шагающих длинноногих называют «показ моды». Точно! Вот бы всех одиноких старух собрать да вместе с Афоней устроить этот показ моды. Пускай из своих сундуков наряды нафталиновые повытащут, разоденутси да и пойдут по одной доске. Вот потеха, – от мысли, как Нюрка Гороховская будет ковылять перед ними, старика разобрал смех.

Максим всю ночь ворочался в постели, перебирал в уме местных старух, но так и не разобрался, к кому же все-таки пойти свататься. Утром, покормив орущую живность, пошел к Афоне. Одна голова – хорошо, а две – лучше. Будем вдвоем про женитьбу кумекать, решил дед Максим. Он уважал друга за сметливый ум. Про что ему не обскажешь, завсегда найдет выход да так ловко дело повернет, что опосля думаешь: пошто сам не додумкалси до мысли такой?

Друга он нашел за сараем. Тот колол дрова для баньки.

– Какая нужда с утра пораньше тебя погнала? – спросил он вместо приветствия.

– Здорово, Афанасий, – сдержанно поприветствовал старик. – Дело сурьезное надумал. Без твоего совета не обойтись.

– Говори зараз, – заинтересовался Афоня, откладывая топор в сторону.

– Надоело мне одному жизть прожигать. Трудновато стало, да и вообче…

– В свахи, значит, зовешь меня? Понимаю. Засиделся ты в девках, – подтвердил старик, – дело благородное, полезное, можно сказать, приятственное. Трудностев никаких пока не вижу, хотя сваха чужие грехи на свою душу принимат.

– Ну как же! Все же дальнейшая моя судьба решается, тут себя сапером ощущаю. Ошибусь – хана мне, – закуривая папиросу, сказал Максим.

– А башка на что? Приглядимся, чтоб не ошибиться. Объект большой, – важно изрек Афоня, – выбор достатошный, а это главное. Тяга есть?

– Кака така тяга? – удивился дед Максим.

– Сердце чего-нибудь подсказыват, нет, спрашиваю? Старух-то полно, к кому-то из них должно тебя маленько тянуть.

– Энто меня и беспокоить. Нету тяги, нету, хоть криком кричи, – сокрушенно покачал головой старик.

– Худо дело. Придется тебя насильно женить. Факт!

– Того и боюся. Незалюбится – хана мне.

– Хана, хана, заладил как сверчок. Я ж тебе не про любовь индийскую говорю, со слезами-соплями. С кем-нибудь из баб бывает тебе приятственно побалакать?

– C Дарьей, моей соседкой. Добрая она, обо мне завсегда беспокоитси.

– Типун тебе на язык! У нее ж Гринька есть! Молчун, молчун, а прознает – не жить тебе на белом свете. Враз тебя, сморчка, задавит, – забеспокоился дружок, – ишь, чего надумал!

– Не суетись, никто не собирается ячейку эту разбивать. Я говорю, мне примерно такую бабу, как Дарья, с юмором.

– С юмором ему! Где ты видал, чтобы баба дома юморила? Все они на один крой! А ну поди сюды! Чего подслушиваешь чужие разговоры? – Афоня погрозил пальцем своему внуку Саньке. Тот, озорно поблескивая шкодливыми глазенками, вышел из-за сарая. – Тащи дрова в баньку, нечего баклуши бить!

– Да ладно, дед, никто разговор не подслушивал, но я знаю, как помочь дедушке Максиму, – сказал важно Санька, набирая охапку дров.

– Цыц, мал ишо советы давать! Иди в баню! – грозно заворчал дед.

– Пойду в баню! – засмеялся Санька и ушел.

Старики в задумчивости помолчали, покурили, пока Афанасию не пришла в голову путная мысль.

– Надумал я вот что, – философски изрек Афоня. – Я буду перечислять всех одиноких старух, а ты будешь прислушиваться к сердцу, можа, ёкнет на ком. Как ёкнеть, останавливай меня, будем пульс твой щупать.

– Выхода нет, вали, перечисляй, – вздохнул обреченно Максим.

– Откель начнем, чтобы никого не упустить? – деловито спросил Афанасий.

– Думаю, пойдем от твоего дома. Ну, начинай, дохтур!

– Резон есть. Так, через дом живет Нина Ивановна, кума Дарьи.

– Не! Сразу говорю! Шибко ученая, не по моим мозгам.

– Согласен, не пара ты ей, дурачком себя будешь чувствовать остаток жизни. Факт. На той стороне улицы, через три дома кукует одна Евдокея. Баба толковая, хозяйство у ей справное. Корову держит, курей, порося, три вредные козы имеются в наличии, лезуть куда ни попадя. Всю округу напрягают террористы! На хрена она нам с тремя разбойниками, а? Как ты думаешь? Али ёкнуло в грудях?

– Да вроде организм молчит.

– Ну и лады, идем дальше. С краю улицы стоит халупа Нюрки Гороховской. Тут я тебе не враг, сам не советую. На черта она нам сдалася, карга старая?

– Очень даже с тобой согласный. Небо с овчинку покажется под одним кровом-то с ней. Хуже собаки, один ор!

– Тут у нас с тобой полное единомыслие. Идем дальше. С энтой стороны обитает в одиночестве Варвара. Правда, сын у ей неспокойный.

– Дуй дальше, обойдем ее дом стороной.

– Рядом живет Фоминишна. Тихая благообразная старуха, но тебе не советую ёкаться, шибко старовата, даже для тебя. Переходим к задам. За огородами расположилась Мирониха. Три года, как вдовой заделалася. Срок солидный, можно и о замужестве подумать. Не торкнуло?

– Есть маленько будто…

– Закрепи, опосля обсосем ее кандидатуру со всех сторон, то ись все ее достоинства и недостатки наголяк обсудим. Идем дальше. Там же живет Никитишна, бывшая бухгалтерша бывшего колхоза «Красная заря», то бишь нашего с тобой родного колхоза, павшего в одночасье. Объективности ради надо сказать, что она, беспредельно владея финансами, немало кровушки у нас, простых колхозников, попила. Я прав?

– Не то слово. Скупая, каких свет не видывал.

– Но, учти, богатая вековуха. Дом – полная чаша. Сейчас оченно даже приветствуются браки по расчету.

– Куды меня толкашь, дружок? Она ж мне лишнего стакана воды не даст. Лучше помирать лягу возле колодца.

– И такое могёт быть. Ладно, будя, неча зариться на чужое богатство. Ну а дальше дачи пошли. Там пожилых-то полно, но кто бы знал, которая одинока, которая с мужиком. На неприятности можно свободно напороться со сватовством-то. Факт!

– Не хотелось бы. Лучше своих прощупать в смысле желания замужества. А ты почему Клавку не назвал? Верку-почтальоншу не упомнил? Они ж тож одинокие.

– Губа не дура у тебя, Макся. Бабы лет на двадцать тебя моложе! Об чем ты болташь? Клавдея тебя близко не подпустит. Она давно по Яшке Кобылкину сохнет. Не знаешь, чё ли? Все знают, а ты один не знаешь! Дурень! А Верка тебя своей сумкой кирзовой шибанет, враз протрезвеешь от всяких крамольных мыслей.

– Ладно, чего разорался-то? Это я так, к слову. И пошутить нельзя.

– Шутки у тебя! Хочешь народ рассмешить, сам посрамиться? Надумал жениться, женись благопристойно, чтоб все было чин чинарем. Никаких там сексов или того хужей!

– Чего так за меня беспокоисси? Не пойму. Суетисся, будто сам собрался жениться. Ты добра ищи, а худо само придет, не заржавееть.

– Небось, за твою репутацию беспокоюся. Друг я тебе али портянка?

– А чего тогда хочешь меня старухам сплавить? Можа, я к молодухам тягу имею? Можа, мой организма того требуеть?

– Твой организма покою требует. Восемьдесят семь процентов износу!

– Чего на три процента поскромничал? Округлил бы уж до девяноста!

– Все же дружок ты мой, совести не хватат тебя в утиль списать. Вот энти тринадцать процентов для радости души оставляю тебе. Недоволен?

– Маловато для радостев. Все ж организма живой, счастья требуеть положенного.

– Нам, старикам, шибко счастливыми быть нельзя. Опасно.

– Чего так? Не живые человеки, чё ли?

– Помереть можем от избытка счастья. Нам покой нужон. Чтоб все равномерно було. В прошлом годе, весной, Семён помер, помнишь?

– А как же.

– А причина?

– Лед на речке проломился под ним, чуть не утоп, простыл, видать.

– Только в сиську пьяный может утонуть в нашей речушке. Он-то тверезый был, как я сейчас. Остыть не успел, вытащили тут же.

– Ну и отчего он помер, по твоему уразумению?

– От счастья, что живой остался. Шибко обрадовался, вот сердце и не выдержало. Сосватаем тебя за молодуху, а ты вдруг возьми да и обрадуйси. Организм перенапряжется и расслабится. Вот Богу душу в один момент и отдашь. Я этого тебе никак не желаю, понимашь? Век наш короток, заесть его недолго.

– Как-то ты так гладко умеешь мост возвести, что и сопротивлятьси резону нету. Умный, чертяка!

– Что есть, то есть, – сдержанно согласился Афанасий.

– Ну дык чего дальше-то делать будем, а? Дело-то мое застопорилося. День меркнет ночью, а человек-то – печалью.

– Не паникуй на пустом месте! На ком у тебя сердце-то ёкнуло?

– Да уж и не помню.

– Я ж тебе наказал не забывать, горе ты луковое! Опять придется пофамильно теребить старух, будто дел других нету.

– Тебе как другу доверилси со своим жизненно важным замыслом, а ты отмахиваесси, будто я муха какая надоедливая, будто у тебя дел невпроворот.

– Ты чего, как красна девица, обижаесся? Женихом заделался, так нервы, чё ли, обострилися, слово не скажи?! Ну, давай по новой перечислять!

– А ты как думал?! Нервы натянуты что твоя тетива. Не компот варим, а судьбу мою горемышную решаем.

Переругиваясь, старики снова прошлись по одиноким старухам. Но, как назло, у деда Максима сердце молчало как партизан. Уже по третьему разу перечислили всех, но оно ёкать никак не хотело.

– Да, промблема! Я так скажу: сегодня не твой день, видать. Энто дело надо отложить до завтрева. И память сопротивлятси, и склероз тебя одолел. Прощевай! – устало промолвил Афанасий.

Расстроенный дед Максим потопал к своему дому. И вправду день сегодня не заладился. Три куриных яйца котяра Федька-разбойник раздавил прямо в гнезде. Чушка в огород пролезла, гряду с морковкой потоптала. Хорошо, Дарья вовремя увидела, прогнала, а то бы все разворотила там. Вечером корова номер учудила: не вернулась с пастбища. Все возвернулися, а егошняя – нет. Пошел искать. Все ноги исходил. Расстроился шибко. А она уже дома, как ни в чем не бывало жвачку жует и ластится. И не рассердишься на нее, кормилицу. Подоив корову, выпив кое-как чайку с творогом, лег на кушетку и стал думку думать. Про женитьбу, конечно.