Русский характер

– Можно? – заблестели глаза мужика.

– Пойдем в дом, покормлю хоть тебя, – встала с лавки бабка.

Анатолий Афанасьевич оказался хорошим баянистом, отцовская гармонь зазвенела, заиграла в его руках. Заслышав музыку, прибежали соседки, Полина с Павлой. Анатолий развеселился и тут же выдал им плясовую, да так, что ноги старушек сами собой начали отбивать чечеточку.

– Петь хочу – нога кривая,Плясать – голос не дает,Я пошла бы к куму в гости,Да не знаю, где живет! —

приплясывая, запела частушку Полина.

– Ой, девки, бяда!В нашем переултеБаба мужа продалаЗа четыре булти! И-и-их! Их! Их! —

подхватила Павла.

– У меня миленка три,Три и полагаетси!Один ходит, провожаеть,Два стоят, ругаютси! —

присоединилась к ним баба Христя.

Такой концерт начался, что стекла на окнах зазвенели. Старухи выдали все частушки, какие помнили: и матерные, и всякие; а Анатолий знай себе наяривает на гармошке. Первая устала Христя, года-то не те, а бывало, в молодости могла плясать до утра. Остальной народ еще потоптал ножками и тоже свалился на диван.

– Ну вы молодцы, девушки, – восхитился Анатолий Афанасьевич.

– И-и-и, миленький, разве ж энто пение, гавканье одно, – утирая кончиком платка пот со лба, сказала Полина. – Мы, бывало, соберемся у клубе на репетицию да такие бравые песни затянем в семь-восемь голосов, что ты! И в районе выступали, и в город на смотр самодеятельности ездили, грамоты брали охапками.

– А какие бравые сарахваны да кички надевали! Куколками гляделися со сцены. Теперя все по сундукам рассовали да и успокоилися, одна забота: с молью проклятущей воевать, – подхватила Павла. – А какие бусы янтарные носили, в пять-шесть ниток!

– А как назывался ваш ансамбль? – заинтересовался Анатолий.

– То ли «Подснежник», то ли «Шиповник», вот ужо запамятовала, – посмотрела Полина на Павлу, – помоги-ка.

– Сама ты шиповник, – торкнула локтем в бок Павла, – «Багульник» мы называлися! Слышь, гармонист, чё здеся творитси весной-то! Леса наши так и полыхають цветом багульника, красота! Прям будто пожар какой лиловый начался, а черемуха зацветет, так будто белой пеной все в округе забрызгали!

– Да, места ваши чудесные, я любовался, когда ехал сюда. Река очень красивая, с зелеными островами.

– Бравее наших мест нигде не найдешь, милок! – гордо заявила Полина. – А на тех островах тоже цветет черемуха, вот и посуди, когда в мае начинают кустарники цвести, ты такого еще не видал нигде.

– Обязательно приеду посмотреть. А народу в ансамбле много было? – спросил Анатолий.

– Человек двадцать пять, однако, було, и не ансамбль называлися, а хор, семейский народный хор, – подхватила Христя, – ишо где-то там слово «фонклёрный» вставлялося.

– А мужчин-то в хоре было?

– А кто пить будет? – хмыкнула бабка Павла. – Одни бабы и толкалися, гармонистов Лёньку с Петром не считаю. Они и так при хоре полагаютси.

– Не всегда без мужиков-то обходилися, – перебила ее Полина, – Лёха Фёдоров ходил, Варфоломей пел, бравый голос у него, и энтот, как его, Николай Ильич, маленько походил.

– Старика Прохора забыли, он-то как раз до конца развала хора ковылял с нами, – засмеялась Павла, – а вот Христинина Афоньку никак не смогли зазвать. Ни в какую не пошел, хотя играл на гармонике не хужей Заволокиных.

– А ты кто такой будешь, паря? – запоздало поинтересовалась Полина, обращаясь к Анатолию.

– Родня моя, племяш, – шустро ответила за него Христя, – Толиком кличут, в гости приехал из городу, с женой у него там нелады.

– А чего ж ни разу не приезжал-то к тябе? Ужо скоко лет живем бок о бок, ни разу не видали яго? – удивилась Полина.

– Где б ты увидала-то? – серьезно возразила Христя. – Ты ж удостоверилася, какой он музыкант хороший, вот и ездил везде нарасхват по концертам, времени-то у него никакого, чтоб по гостям-то шастать, уж я зазывала его к нам.

Анатолий Афанасьевич, смекнув, что Христинья Ивановна не хочет трепать имя покойного мужа, быстро согласился с ней:

– И Афанасий Анатольевич приглашал, но я такой занятый человек, дома даже жена ругается каждый день почти… Дело до развода доходит.

– Девки, раз пошла такая пьянка, давайте чаю попьем и гостя за труды угостим чем Бог послал, – поменяла тему Христя.

– Одним чаем, однако ж, не обойдесси, Христинушка, гость-то у тебя знатный, не кажный день гармонисты пороги обивають, – громко заявила Полина.

Христя ушла на кухоньку суетиться в знак абсолютного согласия. Потом они долго сидели за чаем. Пропустили рюмочки три винца непонятной окраски и совсем похорошели для настроя на лирический лад. Само собой полились песни: старинные, современные, всякие. Анатолий Афанасьевич заслушался, подперев щеку ладонью, а где и подыгрывал тихохонько на гармошке, и пришла к нему мысль: остаться здесь, возродить семейский хор «Багульник» и вообще заняться культурой на селе. Сыну он не нужен, а жене – тем паче. Семьи путной уже нет, у каждого свои интересы, даже не помнит, когда все вместе собирались за ужином.

– Девушки, – обратился он к ним, – если начнем все сначала, пойдете петь в хор?

– Неужто ты, Анатолий, решил остаться у нас? – быстро сообразила Полина.

– Я подумал…

– И думать не надо, – перебила его Христя, – оставайся, без гармони шибко тоскливо стало на селе, будто жизнь замерла, нехорошо это. В русских деревнях всегда пела гармошка. Бывало, Афонька к вечеру-то со скотиной управится, руки помоет, утрется полотенцем старательно, выташит гармонику, сядет на крыльцо и такие задушевные песни начнет играть… А я в летнике готовлю ужин, картоху чищу, сковороду маслом заливаю и слушаю. Хорошо… Иной раз ругаешься на него, за день мало чего не бываеть, а тут заслушаешься, душа распахнется до слез, и все-то ему простишь, и жалко его так… всех жалко почто-то. Знал он, чем меня брать…

– Афанасий твой Анатольевич хорошо струментом своим владел, такие рулады выдавал, что правда, то правда. А как мы его просили в наш хор походить, всегда отнекивался, паразит, – с досадой промолвила Павла.

– Стеснялся он, – встала на защиту своего мужа Христя.

– Ежели ты у нас останешься, Антоха, мы тебя завсегда поддержим и обженим на веселой молодухе, – развеселилась Полина, – а вот насчет петь не знаю… Это ж силы нужны на сцене-то стоять.

– Э, будет вам скромничать, – засмеялся Анатолий, – кто тут плясал да частушки выкрикивал так, что на другом краю деревни было слышно? Кровь-то в жилах играет у вас, ох как играет!

– Кака кровь, одна марганцовка плещется, – возразила Павла.

– А чё, девки, может, и тряхнем стариной, право слово, скушно стало жить, – по-молодому приосанилась бабка Полина.

Старушки вошли в азарт и, перебивая друг дружку, шумно начали обсуждать, кто еще в состоянии ножками перебирать да песни распевать. К концу обсуждения загрустили: ушедших в мир иной оказалось многовато, даже не ожидали. Анатолий Афанасьевич взял в руки гармонь и после небольшого проигрыша запел тихим голосом:

– «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…»

А за окном неслышно опускались сумерки. Края лесистых гор золотил закат, обещая завтра ясное теплое утро и жаркий, знойный полдень. Бабушки притихли, внимая музыке. О чем они думали, что вспоминали?..

– «…И сколько нет теперь в живых, тогда веселых, молодых. И крепок их могильный сон, не слышен им вечерний звон», – пел Анатолий Афанасьевич. Когда он закончил песню, Полина, вздохнула:

– Всегда удивляюсь, как человек может сочинить такие душевные песни, где слова-то находит? Без божьей помощи такое не придумать, прям за сердце хватаеть.

– Оставайся, паря, у нас! На черта тебе твой дымный город с постылой женой? – стала уговаривать Павла. – Вот я к дочке в город съезжу, пробуду еле-еле денька три и возвернуся вся больная. Дышать нечем в четырех стенах-то, воздуху не хватат даже на улице. Они ж в говне живут! Уборные в квартирах, все дерьмо по трубам круговоротится! Откуда ж у них здоровье-то будет? Народят по одному ребенку и по поликлиникам да аптекам беспрестанно шастають, а мы по шесть-восемь ребятишков растили, не помню, чтоб кто-то с дитятком в больнице лежала.

– Всю красоту песни порушила ты, Павла, – расстроилась Полина, – очень надо было тебе про дерьмо вспоминать? Что у кого болит, тот про то и говорит. Пошли по домам, загостилися шибко. Христя, а тебе задание – не отпускай свово гостя, пущай хор для нас создаеть. А ты, Толя, не сумлевайси, все придем: и кривые, и косые, и хромые – все припрутси, увидишь. Шутка ли, хор возобновляетси, кто бы подумал! Начальству нашему мы обскажем, оно поддержит. Думаю, обязательно поддержит, а то не дай бог одна пьянь оккупирует деревню-то. Людям душу надо потеребить, послухать.

Был поздний вечер. Бабушка Христя притихла у себя на кровати за занавеской, а Анатолию не спалось. Он открыл окно и обмер. Над рекой висела полная луна. А на том берегу, над темной стеной леса, мерцали звезды. Анатолий, упершись руками в подоконник, высунулся наружу по пояс, поглядеть на небо. Мириады крупных ярких звезд будто опрокинулись на него. Протяни руку – они с хрустальным звоном тихо опустятся на ладонь. Воздух был напоен дурманом трав, черемухи и влажной прогретой земли. Хорошо… И захотелось жить, жить именно в этой деревне, под этой луной, с этими добрыми людьми.

Христинья Ивановна за завтраком снова стала уговаривать его остаться. Она любила мужа Афоню всю свою жизнь, другой любви не знала, потому Толя, от крови и плоти его, был ближе и теплее, чем ее девки. Так, неожиданно для себя, Анатолий Афанасьевич Чуркин превратился в деревенского жителя. Съездил в город, уволился с работы, удивив всех, как-никак в областной филармонии проработал он почти двадцать пять лет, заслуженный работник культуры. Жена не сопротивлялась, а совсем наоборот, даже сходили в ЗАГС, подали заявление на развод. Сын воспринял это абсолютно равнодушно, и Анатолий вдруг остро почувствовал, что в семье, оказывается, давно уже не нуждались в нем. Это открытие его огорчило. «Зато там я буду нужен всем», – успокаивал себя Анатолий, трясясь в стареньком автобусе, курсирующем между городом и селом.

А Лариса, внучка Христиньи Ивановны, наоборот, решила податься в город, окончательно порвав все связи с Никитой, гражданским мужем. По словам бабы Христи, тот скурвился совсем. В деревне постоянной работы нет, времени свободного уйма, вот и запивается молодежь. Пивной алкоголизм резко возрос, этого добра завались в магазинах и ларьках. Парням все кажется, что пиво – это только жажду утолить, но это далеко не так, глядишь, уже с одной кружки языки начинают заплетаться. Так и Никита, дружки-приятели есть в наличии, теперь он без пива не может и дня прожить. Стал без повода обижаться, гадости говорить, а то вдруг беспричинно развеселится – не остановить.

– Ты не поднимешь его наверх, а сама скатишься с ним на дно, – вздохнув, сказала бабушка Христинья внучке, – может, и к лучшему, что не расписалася с ним, окаянным.

Родители отправили дочку в город, где тетка устроила ее на работу, к себе в магазин, и заставила учиться в торговом техникуме. В другой раз бабка заскучала бы без Ларисы, но сейчас Толик заменил ее. Он оказался хорошим человеком, похожим по характеру на отца. Глава поселения предложил ему пустующий домик на краю деревни, сказав, что все отремонтирует, покрасит, побелит и через недельку можно будет переехать на жительство. Это бабу Христю совсем не устроило, она твердо сказала, что Анатолий Афанасьевич будет жить у нее, в центре села, недалеко от клуба. Ему удобно, и ей нескучно, а ремонтную бригаду пусть он отправит в клуб и приведет его в надлежащее состояние, ведь теперь у них снова хор запоет, концерты давать будет. Так и порешили.

Как создавался хор – это уже другая история. Анатолию Афанасьевичу пришлось уйму времени, сил и энергии потратить, чтоб голосистых привлечь. Почему-то охотно шли те, кто совсем не умел петь или пел мимо нот. Мужики отказались наотрез, хотя по глазам многих было видно, что петь хочется, но обывательская мораль: «Мало ли чего хочется, да не все сможется!» – крепко сидела в них. Долго пришлось уламывать некоторых. Администрация села очень радовалась этому случаю и, как могла, старалась помочь Анатолию: кого кнутом, кого пряником заставляла идти в хор. Его верные помощницы: Полина, Павла и Христинья – тоже приложили немало усилий, чтобы сельчане всерьез отнеслись к их идее. И вот наконец хор «Багульник» из четырнадцати-пятнадцати человек состоялся. Известно, что аппетит приходит во время еды, народ искренне увлекся пением, стал без опоздания ходить на репетиции, всем нравилось, что у них настоящий, образованный художественный руководитель, а главное – ни одна репетиция не проходила без зрителей. Почему-то сельчане, которые непоющие, сочли своим долгом в обязательном порядке присутствовать при этом и из зала громко давать советы и выкрикивать замечания:

– Зинка, в конце песни долго рявешь! – выкрикивал из зала кто-нибудь со знанием дела. – Все уже закончили, а ты хвоста тянешь.

– Мишк, чего твово голоса не слыхать? – вопрошал очередной критик. – Не халтурь! Нам тута все видно. Пришел петь – пой с душой! На хрена тогда ходить вообче?!

Старушки-веселушки помолодели, похорошели, стали щеки румянами натирать, друг перед дружкой янтарными бусами, шелковыми шалями хвастаться. А троица наша очень ревновала Анатолия Афанасьевича к другим, они считали, что только благодаря им возобновился хор, и шибко этим гордились.

Особливо была довольна бабушка Христя. Так уж случилось, что и дочка Лена с мужем Димкой Большаковым решили уехать из села вслед за дочкой Лариской. Продали дом, скотину, купили на окраине города домик. Зять Димка тут же работу нашел по специальности, сварщик он знатный. В деревне торкался от случая к случаю, а в городе – нарасхват. Лену взяла к себе кладовщиком сестра старшая, она их и зазвала туда.

– Мама, у тебя теперь сын есть, не в одиночестве оставляем, – убеждала Лена. Надо сказать, что дочерям Анатолий дюже понравился. И то, что он заведующий клубом, руководитель хора, заслуженный человек, добавляло значимости их родне, потому мать доверили старшему брату со спокойным сердцем и укатили в город за красивой жизнью. Анатолий Афанасьевич называл Христину Ивановну исключительно мамой и на «вы», а она его – сынком. Так на старости лет нежданно-негаданно муж Афонька подарил ей сына. А через три года бабушка Христя, отписав дом с подворьем на Анатолия, ушла в мир иной, к своему Афоньке-гармонисту. Никто из дочерей претендовать на родительский дом не стал, посчитав, что это справедливое решение, ведь Толик рос без отца.

Дай-то Боже, чтоб все было гоже.

Есть только миг

– Эвгения! – послышался тенорок соседа Володьки. – Эвгения! Выдь, чё скажу!

– Чего тебе? – отозвалась Женя, недовольная, что отрывают от дела.

– Ты куда запрятала свово благоверного? – входя во двор, спросил сосед.

– Куда, куда? В санаторий отправила, вот куда! – домывая последнюю ступеньку крыльца, ответила женщина.

Женя насильно отправила Михаила в санаторий. В последнее время он шибко страдал от болей в ногах. Колени болели. Своим нытьем довел жену до истерической нервозности. Та приняла решение потратиться на лечение мужика, хотя была бабой скуповатой. «Мишку подлечить стоит. В хозяйстве еще пригодится, – решила она. – На будущий год надо не трех, а пяток свиней откормить, мясо продать и построить флигелек во дворе для сына Лёньки. Парню уже тридцать пятый год пошел, а он все холостякует. Появится свой уголок, может, девок каких будет приводить, возможно, они и сами попрут к нему. Парень-то что надо! И ростом, и лицом вышел, только вот вялый какой-то, мягкий чересчур, будто из воска вылепленный. А ведь, с другой стороны, упрется, заупрямится, как соседский козел, с места не сдвинешь. Вот паразиты, сели на мою шею! Один тугодум из хворей не вылазит, другой тугодум никак семьей не обзаведется. Но, опять-таки, они роднее родных, любит она их, как же без них-то?»

– Мужшина круглосуточно находился под бдением жены, а тут такая вольница! Голова не закружится от крамольных мыслей, а, Эвгения? – опустился сосед на корточки возле крыльца и закурил, готовясь к долгой беседе.

– Не можешь правильно выговорить мое имя, нечего его трепать! – отрезала Женя.

– Не кипятись, сударыня. Это же красивее, чем просто Евгения. Прислушайся только: Эв-гения! Звучит? Звучит.

– Володька, уйди подобру, а? Не до тебя мне!

– Ну, во-первых, не Володька, а Вольдемар, – смачно сплюнул сквозь щербинку сосед, – во-вторых, амбицию мою не тронь, не люблю.

– Иди ты, какой из тебя Вольдемар! – замахнулась тряпкой на него Женя.

– И пошто вы, женщины, такие мелкотравчатые, а? Не можете поддержать беседу, пофилософствовать про жизть нашу бренную. С таким именем, как Эвгения, ты должна думать только высоким слогом, так сказать, русского романса.

– Опять с утра пораньше надрался? Ишь, потянуло его на философию!

– Я не пьяный, а хмельной. Хмельной – не больной: проспится, протрезвеет.

– Тебе только бы пить да гулять, да дела не знать.

– Эвгения, ты на харю-то мою не гляди, ты в мою душу загляни, – хмыкнул мужик. – Душа – она завсегда загадочна, и, как бы это ловчее выразиться, много чего есть в ней.

– И чего такое там увижу? – смахнула прядь со лба женщина.

– Утонченные мысли.

– Утонченные мозги! Они у тебя давно расплавились от натуги.

– Женщины никогда не понимали нас, особей мужского пола, и вообче красоту бытия, – вздохнул Володька. – Сообрази маленько мозгой-то: внутри у каждого индивида должна быть своя шкала ценностей. Конкретно.

– Где уж нам, бабам, красоту-то разглядывать, когда хлопот невпроворот. Это ты у нас пожизненно освобожденный от дел мирских.

Володя, мужичок под хмельком, непонятно какой масти, очень любил вести разговоры на разные темы, за что бывал не единожды и прогнан, и бит, но душа его жаждала общения. Он любил философствовать, видимо, и сам тащился от собственных мыслей. А тумаки и шишки воспринимал как что-то неизбежное, особливо от баб. Но при этом себя очень уважал и считал, что весь остальной люд-народ не дорос до его умственных размышлений, потому он всех великодушно прощал и не обижался. Жил по принципу: если нечего делать, лучше погулять. С полной и несомненной верой доказывал человеку, что тот всю жизнь пахал и фигу заслужил, а он, не напрягаясь, сумел-таки удержать бытие рутинное в его самых основных ценностях. На вопрос, что это за ценности, разводил такую бодягу, что никто не мог въехать в его мозги, чем повергал собеседника в состояние легкой комы, а то и клинической смерти.

– Может, мне за тобой приударить, пока Михаэла дома нету, а? А чё, я мужшина хошь куды! Не смотри, что ростом не вышел, зато в корень ушел по самое пожалте.

– Ха! Осчастливил! За такие предложения Мишка мой даст в торец, три дня тебя со стены соскабливать будут.

– Суетно живете, от того и злые все. Про душу забыли, про Бога…

– Кто б говорил-то! Душа… Где ж она, интересно, расположена у тебя? В каком таком месте? – усмехнулась женщина.

– Понимашь чё, Эвгения, широта восприятия прекрасного зависит от качества души человека, чуешь? В данный момент моя душа витает во Вселенной. Вот ты, женщина, кажный день драишь крыльцо, вместо того чтоб хотя бы иногда полюбоваться облаками кучевыми на небесах, а то и звездами на небосклоне. Какое удовольствие получаешь от этих бессмысленных телодвижений, уткнувшись носом в доски? Мне это очень интересно знать. Оттого что крыльцо неделю простоит немытым, рухнет под тяжестью грязи? Что изменится в твоей жизни? Вообче в стране, в мире? Надо смотреть не под ноги, а за горизонт! Так я думаю.

– Уйди, Володька, от греха подальше, пока не огрела тебя мокрой тряпкой! Надоел ты мне своей болтовней, – опять замахнулась на него женщина. Женя, широкая в плечах, с крупными бедрами и ступнями, но неожиданно мелкими чертами лица, деликатностью не страдала, могла свободно пустить кулаки в дело, если что не устраивало ее.

– Грубая ты, Эвгения. Я о смысле жизни, а ты меня тряпкой. В свои сорок семь лет я шибко разуверился в людях. Гармонии в жизни нету. Ты зачем мужа отправила в санаторий, в этот рассадник непорочных дев? Напьется минералки, получит пару-тройку сеансов массажа, и разум его будет испорчен похотью, вожделением. Уразумей мозгой-то.

– Сказанул тоже, – хохотнула женщина. – Какая баба на него глянет? Он же еле по ступенькам поднимается, коленки трещат – за версту слыхать. На черта ему этот секс окаянный? Не до жиру, быть бы живу!

– Глупая женщина, в каком веке ты живешь? Наш век – это век коротких встреч, недолговечных увлечений и шибко быстрых разлук. Будешь в ярости ножовку искать.

– Это еще зачем?

– Наставит он тебе развесистые рога, распиливать придется, а то бошку-то оттянет назад, – серьезно промолвил Володька.

– Лжешь, однако?

– Учти, я никогда не лгу, иногда просто недоговариваю. Несмотря на хрусткие коленки, твой мужик статный, породистый, а бабы таких любят. Острейшая нехватка мужшин по причине пьянства и алкоголизма превращает женщин в акул вампиризма. Им без разницы, больной али там увечный. Лишь бы достоинства было в избытке. А у твоего оно вызывает уважение.

– Слухай, сосед, дуй отседова, а! Не кипяти мои мозги! Без тебя тошно!

– Путаны расставили силки свои от Москвы до самых до окраин, имей в виду! – Володька, удовлетворенный беседой, неторопливо поднялся с корточек. Он принадлежал к тем натурам, которым недостаточно просто жить, а необходимо знать, для чего другие живут. Это же как есть вызывает нездоровый интерес.

– Путаны! Слово-то какое поганое, говори ужо как есть – проститутки, а то попрятались за иностранными словами и думают, что благородными стали. Грехи свои не попрячешь от Бога, как бы красиво ни обзывалися, – проворчала женщина.

– Вот ты тут права стопроцентно! – обрадовался новой теме Володя, собравшись было уходить. – Я абсолютно с тобой согласный. Глянь, чё удумали, убийцу киллером назвали, а этих, как их, грабителей – рэкетирами. Путана, киллер, рэкетир – звучат непонятно, прямо скажем, загадочно, усекаешь? А пацанва необразованная видит в этих словах дух романтики, думает, что это такие деньжастые специальности. Девки мечтают путанами стать, а парни, которые похитрее, в рэкетиры идуть, а которым ума не дадено – в киллеры, вот до чего мы дожили! Перестройка, язви ее!

– Не говори, – вздохнула Евгения, – все как-то не слава богу. Когда эта перестройка кончится? Нормальным русским языком называли бы их, вот, мол, глядите-ка, эта – проститутка, тот – убийца, а этот грабежом промышляет, вряд ли кому охота была им подражать. В какой-то газете я читала, что на украинском языке маньяка-насильника называют «злыдень писюкатый». Вот это я понимаю! Кому охота писюкатым обзываться?

– Ишо удивляет, пошто по телику бандюганов, которые супротив нашей страны прут, обзывают боевиками!

– Согласна. Это ж натурально бандиты и предатели!

– А знаешь, как болтають наши господа хорошие? «Пришли, мол, к консенсусу» заместо «пришли к согласию»! Гордо так, к кон-сен-су-су!

– Слово доброе «согласие», а заменили чем? Будто уксусу напилися.

– А что за понятие «инфляция»? – вошел в раж Володька. – Ты знаешь, об чем толкуют? Это когда, вместо того чтобы сказать народу, что в этом году с такого-то месяца обнищаете на столько-то процентов, туману напускают на мозги. Чем непонятнее, тем лучше, а то народ завозбухает, а это уже ни к чему власти держащей. Один – болтун, другой – плясун, вот и кочевряжится вся страна под ними.

– Теперя еще пишут, началася борьба с коррупцией. Это по-каковски? – незаметно для себя втянулась в разговор женщина.

– Вот-вот, об чем я толкую-то! Можно же проще сказать: борьба со взяточниками – верно? Я думаю, это оттого, что стыдно своими словами непотребные дела называть, мол, такой-то министр оказался взяточником или еще какой начальник. А то – коррупционер! Звучит будто «милиционер». В непонятки играют с людями, так что, Эвгения, держи ухо востро, собьют с путя истинного твово Миху путанки местного розлива, будешь кулаки кусать по самые локти, – неожиданно закончил свою речь Володька.

– Иди отседова, злыдень! Прям без подмазки в душу лезешь! – в сердцах пнула ведро с водой женщина, обдав брызгами Володькины выцветшие штаны. – Только нервы мотаешь, тупоголовый!

– Я-то уйду завсегда, как бы от тебя твой Михаэл не убег, – уже за калиткой хихикнул сосед. – Женька, я не тупой, а сосредоточенный, поняла?

– Вот говнюк, пришел, расстроил и ушел! – женщина с размаху шлепнула тряпку в ведро и уселась на ступеньку. – Брехун несчастный! Болты болтать да людей с путя сбивать – вся его задача. Близко не подпущу больше ко двору.

Прошла неделя, как Михаил уехал на грязи. Женя без устали хлопотала по дому, не замечая бега времени. Хозяйство большое, приходится целый день крутиться как волчок. Хорошо, Лёнька под рукой, одна ни за что не справилась бы. Шутка ли, скотный двор, орущий на все лады, а кур и гусей и не сосчитать. А как же! В деревне без живности не прожить. Само собой, огород-сад, поле картофельное – все требует хозяйских сил.