Комфорт проживания и самосотворение

Врачи очумели, когда увидели его, сидящего в кровати, пытающегося выговаривать слова и лепить их в предложения.

***

А этого в кому спровадили кормлением препаратами на основе ртути и висмута, да еще лекарством с именем «Сальварсан», также известным как спасительный мышьяк или микстура 606. Лечили нейролюэс, да вроде еще и последствия покушения на него. И вот он, с хорошим зрением, ходячий, мыслящий, стоит у дома на Московской улице у одноэтажного здания, давно не нового, где прошла его юность. Стоит у маленькой кучки неприбранного дворником мусора, в котором блестит медный крестик, что в весенний месяц Нисан надел на него под записью № 8 священник Василий Умов, совершив обряд крещения. В мусоре тот крестик оказался по его воле: после смерти отца, когда мальчику было 16 лет, он сорвал его с себя и выбросил. Имеющий отличные оценки по слову божьему, он стал воинствующим атеистом и впал в идолопоклонничество, уверовав в социализм как в бога. Все, что он в будущем сотворит, ему представлялось сделанным не ради себя, а ради людей. Только вот в этом сотворении он оглох к чужим страданиям, в войне с верой Христовой, считая ее оплотом режима. Он хотел плюнуть на этот свой медный крестик и растереть ногой, но не случилось. Он лишился разума. Благословенные наследуют землю, а проклятые искореняются из нее. Он был проклят Богом, как когда-то Нерон. Это проклятие и забрало его разум. За самое большое в мире количество идолов в его обличии, у которых дети клялись в верности и продолжении его дела, и Сатане он стал ненавистен. Того воротило от идолопоклонничества. И остался он мертвым среди живых на веки вечные, никем не принятый и не устроенный. Присыпанный ацетатом калия, он превратился в реликвию новой псевдорелигии. Вы не забывайте, на кого вместо вас пало проклятие, написанное в книге закона. «Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас клятвою, – ибо написано: проклят всяк, висящий на дереве». (Послание к Галатам 3:13).

***

Он был из «сочувствующих», а каким он еще мог быть, служа офицерам с допусками к каким-то там государственным секретам, да еще и с партийным билетом в кармане. Он с этой красной книжечкой чувствовал себя как броней защищенным и причастным к чему-то вечному и правильному. Из-за своей природной осторожности, да и нежадности, к тем, кто ходил в Храм и носил крестики, относился с сочувствием, как к людям хорошим, но немного хворым. Были яркие подражатели – атеисты, но были и такие «сочувствующие». Конечно, на собраниях и в прениях с сослуживцами судил и хаял, но по характеру был незлобивый. Когда красный режим дошел до своего исторического края и покатился в небытие, его отправили на пенсионное содержание. Он, как и многие другие, не стал дожидаться возможной реставрации постулатов той жизни, а принялся зарабатывать. И вот – дозарабатывался, сейчас лежит поверх синего солдатского одеяла в сельской больнице. Та больница была ближайшей к его новому стильному дому, в котором он собирался встретить старость, верхом на квадроцикле и с удочкой у чистой горной речки. Последовательный, аккуратный и внимательный в начале своей карьеры бизнесмена, он поставил на живую в те времена тему и правильных людей. Начал зарабатывать, не рвал, не жадничал, но считал правильным балансировать между новым и старым. Так и стал не только «сочувствующим», но еще и «балансирующим». Когда попадал в ситуации, искал поддержки и сотворял хлопоты одним, а отмечал праздники и пил водку с другими, привилегированными медаленосцами.

С появлением денег повально в те времена вместо надоевших жен появлялись любовницы, а те, испив шампанского и поев всласть пирожных, вцеплялись когтями и отрывали не только от приевшихся жен, но и от родных деток. Любовницы убегали от своих мужей-нищебродов в новую жизнь и свой приплод туда перетаскивали. Вот он и бросил двух своих дочек, взяв под козырек и вытянувшись во фрунт перед Тото, которая быстро его поработила, отобрав сначала детей, а потом и друзей, навязав себя и свою дочь ему в руководство и обожание. Ее бывший муж с кавказским акцентом счел себя оскорбленным и стал ее преследовать. Проблему надо было решать, и при встрече с ним произошел странный диалог, на который мы, к несчастью, не обратили внимания. Он сразу заявил, что ищет ее не для того, чтобы вернуть, а лишь для того, чтобы убить. А если ее хотят забрать, то на здоровье, только предупредил, что, если мы ее не убьем раньше, она нас всех сама умертвит. Потом он как-то сочувственно спросил, верим ли мы в Бога, и ушел, обреченно, по-стариковски сутулясь. Отбили общими усилиями то счастливое семейное будущее, уж очень мужчине хотелось стать жертвой этого ядовитого тумана, который быстро увидели все, кроме него, «сочувствующего» и «балансирующего». Дочь Тото выросла, и появился зять, еще один «близкий родственник», полный сил и амбиций. Тото определила зятя в бизнес, конечно же, первым замом, но известно, что плох тот зам, что не мечтает стать генеральным. Генеральный-то всегда имел мечту иметь сына, теперь обрел его и взялся любить и опекать. Теперь и сын есть, и дочь есть, дочь от сына родит внуков и дооформится новая семья в доме его проживания.

«И враги человеку домашние его.» (Мф10:34-36)

Пьеса-драма шла к финалу, но на сцене вдруг почувствовали, что главный герой может заорать:

– «Караул!» – и быть услышанным. Сценарист-постановщик в панике дал занавес. И вот теперь главный герой на солдатском одеяле углубляется в кому. Там он в старенькой двухкомнатной хрущевке, обвитый тоненькими ручками своих двух дочек-погодок. Они плачут, просят не бросать их, шепчут, что любят его, и мама тоже любит. Девочки ревут, и мать их, бывшая его жена, тоже ревет за стенкой, но он опять честен и тверд. Умрет он в два часа ночи, а уже в шесть утра его зять-сынок, завладев ключами, будет шариться в офисном сейфе и хлопать дверьми шкафчиков, а в десять утра пригонит его машину на переоформление на себя. Дочки, выросшие в этой хрущевке, наверное, опять будут плакать, а его через два дня утилизируют в печи крематория, не оставив даже следа могильного. Вот такое страстезападение и самосотворение у «сочувствующего» и «балансирующего».

***

Его папа не был кесарем, но про моего он всегда говорил, что «кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево». Мой папа был слесарем, а его – городским прокурором. Так вот, не только он мне так говорил, но его сестрица, которой я понятно не нравился, а она мне нравилась еще с восьмого класса. Сейчас мы в одиннадцатом, но я еще верю, что все профессии равны и нужны, а потому не очень злюсь. Все профессии были равны, только жили все очень по-разному. Мама их была адвокат, помогала преступникам избежать наказания и достигла в том немалых успехов. Папа обвинял, а мама защищала. По тем временам – почти полный цикл правосудия. Когда-то они были заочниками юридического института, на какой-то сессии познакомились, влюбились, и теперь вот такой тандем. Кесарь и кесарева жена, и кесаревы дети, а мы – дети слесаревы. Отсюда и каждому свое. По Сеньке шапка, а по Хуану сомбреро, как в Мексике говорят. Но ветром дунуло, и сомбреро запарусилось, обнажив лысину и бородавки кесаря, в глазах которого поселилось изумление.

В столице, в фирменном магазине «Океан» в банке с этикеткой «килька» обнаружилась вкусная икра севрюги (черная). Директор Фельдман начал активно сотрудничать со следствием. В Сочи арестовали директора местного «Океана», а затем и первого секретаря горкома КПСС. У нас в городе тоже был «Океан», и директора тоже арестовали. В банках с сайрой нашли икру лососевую (красную), тоже вкусную. Тот директор и показал на прокурора, а тот ловко сорвался на больничный и улегся в палату «люкс». В местном горкоме потели, предчувствуя сочинское развитие событий. Страшно было от новостей из первопрестольной: замминистра рыбного хозяйства подводили к расстрелу, и они начали отбиваться. Первым в ряду обороны стал городской прокурор, у жены которого девичья фамилия была такая же, как и у несчастного замминистра. Что-то ему там в этой палате «люкс» накапали вместе с животворящими витаминами. Кесарь завалился в прошлое прямо в синем мундире советника юстиции и смотрит на себя- спортсмена, который в раздевалке шарит по карманам у товарищей по секции. Потом видит себя в роли комсомольского секретаря на собраниях, жарко клеймящего прогульщиков и выпивох. Потом – бегающего по мелким поручениям институтской приемной комиссии, лишь бы в армию не попасть. Вот уже в райотделе лейтенантом фабрикует дела, засовывая известный продукт в карманы врагов социализма, ведь вор должен сидеть в тюрьме, а как же иначе? Много чего еще ему могли напомнить, но при всем этом увиденном он видел только благую весть – пожил не зря, и есть что вспомнить. То и закрыло дальнейшую картинку. В той его промышленной мысли ни стыдом, ни покаянием даже не пахло. В стеклянной банке-капельнице забурлило, запенилось, и прокурор-кесарь, дважды хрюкнув, на выдохе умер. На кладбище речей хвалебных было не счесть, но все сводились к тому, что сгорел на работе. Секретарей горкомовских обошло стороной, почил главный чудо-реставратор социализма и раздатчик приговоров со сроками. На дворе стояла зима 1986 года.

***

Должность замполит, а профессия – конвойный. Этакий офицер-ленинец в голубом мундире жандарма. Усмиритель Ошской резни и поставщик советской отравы в головы солдат. Всегда в начищенных сапогах и наглаженный. Он из тех, кто учение Ленина и линию партии отстаивал внутри собственного народа, соседей и родственников. Вначале дубиной, а следом и пулей, как генералы в Новочеркасске, которые еще свои полки водили на фашистские окопы, а теперь подняли их против своего же народа, тем самым обратившись в фашистов. Они все понимали, но из трусости, за паек и пенсию предали и убили. А вот этот уже не понимал: он же не водил в атаку под Смоленском в зиму 1941 года пехотную роту. Он, спортивный и прилежный, слушал лекции в военном училище имени того, с кого рекомендовали делать жизнь. Там учили на замполитов – политруков, комиссаров: на должностных лиц, обреченных защищать своих властвующих жрецов-хранителей, их привилегии и комфорт проживания. Охранять уже посаженных, а на городских площадях отбиваться от волнующихся и недовольных. Покойного отца своего он давно и строго судил как личность никчемную, к тому же алкоголика. Откуда ему было понимать, кто ему воистину дал жизнь, и кого он судит? Сам, будучи слюнявым алкоголиком, однажды закодировался, через что и стал поборником трезвости. Тут и ранняя пенсия уставшему от трудов праведных защитнику и сохранителю. И теперь он готов в ряды светской власти, хоть бы какой, но власти. Но двигаться продолжает по красному, уже не модному, но очень еще живучему. Это когда деревенский дед копает неделю на пашне в навозе червей, чтобы, разложив их на старой телогрейке у дороги, в пятницу продать проезжим рыбакам. Рыбаки все подъезжают на джипах, и когда вдруг вместо желанной сотки дед получает под нос красное удостоверение, правда просроченное, но где ему в такое вникнуть? Тут же звучит требование, как транспарант на демонстрации, «снизить цены» и предъявить кассовый аппарат, иначе придут блюстители закона. Дед не только снижает, а вообще все бросает и бежит, мелко семеня калошами. Он-то знает, что такое блюстители закона. Дед чертыхается, крестится, а о туфлях, что внучке хотел купить к учебному году, уже и не думает. Вот это по-ленински! Деревня – это кулаки, вражеское отродье. Ленин, правда, уже не в тренде, но власть рвется служить народу, нищенствовать, голодать, но служить. От народа надо немного: не пропускать голосование, когда его объявят. Жирные места уже просватали, остается только на прикормке сидеть, угождая и подпевая секретарям новых партий. Идеология была проста – сожрите друг друга. Это все равно было по-ленински, ибо какую партию ни создадут, все равно получится КПСС. Сколько бы их ни было, этих партий, у всех будет один главный секретарь и отец. Для нашего героя он и стал настоящим отцом и примером непогрешимости. Счастлив отец, что гордится своей дочерью по той причине, что она полгорода перетрахала, и ненавидит отца своего за то, что тот был пьяницей. У такой комы нет медицинского определения и описания, а может это и не кома, а последний шанс покаяться, и тот дед в калошах не случайно ему встретился на красной дороге самосотворения комфорта проживания.

***

С юных лет он не хотел учиться в школе, учитель и участковый для него были равно недругами. Учеба ему представлялась таким же насилием, как и трепка в детской комнате милиции. Улица медленно и уверенно забирала его в профессию карманного вора. Там было мало того, что по-взрослому, так еще весело, романтично и сытно, чего точно раньше не бывало. Ремесло «шармача» было без насилия над потерпевшим и потому считалось правильным. Украл – считается, терпила не рюхнулся – значит обладаешь. Бросил школу с седьмого класса и пошел трудиться на «резине». С раннего утра партнерили с взрослым дядей по автобусам и трамваям. Ловили – сажали, но помногу не сидел, да и до карательных режимов не дошел. Статья была не тяжелая, но по местам отбывания уважаемая. Где было воровское, там карманники были в чести. В те времена уголовный мир еще не перестал быть близким рабочему классу, а этот класс еще декларировал себя гегемоном, потому там главными врагами оставались диссиденты, несогласные и т.п., в том числе инопланетяне. В те годы еще не родился Глеб Жеглов, и потому совать кошельки в карманы было не принято. Сажали только за совершенное, и потому не пойманный был не вор. С большой охотой, сохраняя свои коммунистические идеалы, сажали товароведов, экспедиторов и спекулянтов. Их сажали, а они росли и мужали, в том числе политически и идеологически. И пришло время – сами стали править и судить. Деньги теперь не учились красть, их учились делать. Главный лозунг поменялся и стал звучать как «ничего личного, только бизнес». Профессия шармача состарилась вместе с ним, ремесло стало немощным, но он романтизма и таланта рассказчика не потерял. Крест носил, но был убежден, что если украл, то считается, а если пошел в казино в Страстную пятницу, то лишь затем, чтобы, стоя за рулеточным столом, биться с дьяволом, ибо число тех цифр считывается как число Зверя. Вот такой воин света. Он всегда ненавидел красных, в черных была правда его земной жизни. Он и в новое время не стал серым, стремясь жить в черном спектре бытия, но там уже как получалось. При добром и мягком характере хотел казаться нарочито жестоким и твердым. К долгам, как своим, так и чужим, относился однозначно: должен – заплати. То, что сам из карманов утащил, не считал, что должен вернуть. В том и остается без покаяния, а значит и без божьего участия. И такие есть самосотворение и комфорт проживания.

***

В другой школе, в соседнем районе, был тоже недисциплинированный ученик. Тот бредил справедливостью: конечно, такой, какой он сам ее понимал. В ее поисках он бил пионеров с нашивками на рукавах школьных рубашек, потом активистов-комсомольцев, а потом стал налетать на дружинников с повязками, мешавших ему резвиться на ночных улицах. Его отвагу и настырность заметил гражданин вида изможденного со светлыми глазами. Он выходил на скамейку у подъезда, держа в одной руке пачку «Беломора», а в другой – мятую консервную банку под окурки. Этот гражданин был большой сиделец, такой большой, что во дворе его уже мало кто и помнил. Он и вмешался, когда наш хулиганистый подросток отбирал у соседского пацана велик, уверенный, что жизнь обязана быть справедливой, посему требовал попользоваться. Тот не отдавал, за что и получал пинки и подзатыльники. Так все начиналось. Первое, чему его научил тот дядя, – если хочешь кого-то или что-то поиметь – делай, но только дальше от своего места обитания. Второе – бей один раз, но сильно. И мальчик соорудил себе кистень из медного сантехнического крана и двинул на охоту за мопедом, потом был мотоцикл, а позже и портмоне из карманов. Кистень работал, да и глаз был верный. Дядя попросил долю, схема заработала. Тот дядя обитал в родительской квартире, те давно ушли в лучший мир. В этой хате в понятном обществе и слушал он свои лекции, да сдавал зачеты. Кистень сменил на нож с наборной ручкой лагерного, еще довоенного производства и почувствовал себя совсем взрослым. Большой фарт закончился арестом. Суд его в жизни был первый и закончился условным приговором. Жизнь стала почетнее и еще интереснее, но ненадолго. Как-то дождливым днем, на ноябрьские праздники, он привел в ту хату девушку, она осталась, а он погнал за водкой. Вернувшись, застал своего кумира-наставника со спущенными штанами и открытой опасной бритвой у горла той барышни. Он ее пытался чем-то угощать. Парень убил своего наставника, ударив в сердце тем самым ножом с наборной ручкой. Теперь приговор уже был суровый, а срок большой. Наставник был авторитетом, а потому парня в лагере встретили холодно. И там он убил еще одного, получив максимум, что могло дать правосудие того времени. Режим ему поменяли на карательный, что имел имя «полосатый». Хотел и там убить, да его самого поломали, но не опустили. Он обвыкся и стал сидеть, как все сидят. На воле все менялось с безумной скоростью, а в лагере время тикало. Срок закончился, со звонком вышел на свободу и там уселся на стакан. Злости накопилось больше, чем сам весил, и угроза вернуться за проволоку была очень даже реальной. Он продал квартиру матери, что его не дождалась со срока, нашел себе бабенку и уехал жить в деревню, подальше от искушения еще кого-нибудь убить. Со стакана не слез и там, а бабенку, чтобы пить не мешала, запугивал одним и тем же: обещал ее убить, разрезать и крови напиться. Уж в речах он всегда был убедителен. Но случилось так, что под Пасху он слег, накрывшись до бровей одеялом. Слег резко, и, похоже, собрался умирать. Врачей не подпускал, а напоследок доверительно поведал, что тех, кого убил, убил бы повторно, ибо заслужили. Напоследок он «вк̀епал» полстакана и умер. Стянули одеяло и обнаружилось, что в нем сидела пуля автоматная, а к вечеру того же дня нашли на сельском кладбище двух застреленных незнакомцев. Рядом и автомат валялся. Кто и что хотел – теперь уже не узнать, но, верно, всем нужна была справедливость. Вот так и самосотворялись, не ведая о грехах и покаянии.

***

Было еще много приключений, да и каких! Из ведьминских земель западных среди студентов медицинского института объявилась девушка, хотелось ей стать детским доктором, хвала Фамари, имени ее. Жизнь студенческая была голодная, а девушка она была неглупая. Нашла себе мужа – достойного, из тех, которые смотрят до обеда, что украсть, а после обеда – на чем вывезти. Имя ему – прапорщик. Зажили они и девочку нажили. Но прапорщик, будучи сам наружности борца-классика в тяжелом весе, был нерасторопный, да и вообще не прапорщик по своей природе, ведь то не звание, а врожденный талант. Так она и мучилась, опять же, девочка была неглупая и подружилась с поварихой, а повар в то время приближался по статусу к слесарю жигулевского автоцентра. У поварихи был муж с жигулями, которые сияли как тот букет Маргариты, и совсем не прапорщик, а расторопный, мастеровитый плотник. Фамари взалкала, ей захотелось жигули, пусть даже и с плотником. У нее в глазах темнело, она – образованная и блестящая аристократка, да с плотником. Но страсти по жигулям оказались сильнее, и она заявилась в гости, когда повариха была на смене. Под напором сисек плотник пал и очнулся в пожизненной обслуге, а через неделю потерял все, что сумел построить: жену, дочь, квартиру, и такую любимую свободу. Фамари еще и захотела секса в бане, и он повез ее в ту баню, что сам достраивал, загодя натопив и потаскав воды. Захотелось им романтического секса, среди березовых веников и колодезной воды. Все так и случилось. Они были счастливы и без трусов, когда дверь, на которой не было пока задвижек, распахнулась, и они увидели на пороге прапорщика и повариху. Фамари рассказала мужу-прапорщику и поварихе, где и во сколько им будут наставлять рога. Они приехали, и состоялся бой прапорщика и плотника на грядках цветущей клубники под хохот местных ворон. Плотник был голый и распаренный, а прапорщик при портупее. Прапорщик побеждал, но плотник проворно извернулся и убежал за ружьем. Жены собачились во всю глотку, а местные псы подвывали им. Потом плотнику достанется еще большой чемодан, и в желтых жигулях в последние дни начнет оформляться новая семья. Первое, что сделает избранница – избавится от всего, что было не ее, а первым «не ее» будет образ Божьей матери на цепочке, подаренный ему когда-то на юбилей. Она в окно тех жигулей и выкинет этот образ. Считая себя умной и современной, она была непоколебима в уверенности, что человек произошел от обезьяны, иначе зачем она тогда детский доктор? Вот такие вокруг сюрреалистические страсти.

***

Освободившимся с больших сроков нужна была адаптация, что есть трудоустройство и хоть какой-то присмотр. Районная администрация долго выдумывала, как же все это устроить. Не очень, конечно, хотелось заиметь эту головную боль, но циркуляр сверху был конкретен и суров. Был же местный бизнес, вот его и надо отрядить на исполнение той социальной программы, конечно, за известные льготы и преференции. Они заключались в выделении дополнительных порубочных делянок в лесу, благо леса было завались.

Отбывшие в лагерях большие и огромные сроки прибывали в район поодиночке и небольшими группами. Их размещали в общежитии, что когда-то принадлежало ремесленному училищу, и в котором жили подростки, будущие пильщики, вальщики и раскряжевщики. То, что сохранилось от той общаги – не очень, конечно, но окна есть, койки тоже, и вода недалеко. Приезжали те, кому некуда было идти, у кого не осталось ни родственников, ни прописки среди обычных людей, а выгонять их из привычного лагерного обитания когда-то надо было. Их выгоняли на попечение отдаленных от больших городов районов с целью их медленного вползания в реальность бытия. В жизнь, которую они забыли, а некоторые и не знали никогда. Контингент собирался из разных, порой далеких друг от друга, лагерей и самых жестоких режимов. Они, вроде, уже были свободны, но как-то не очень. Сроки закончились, а насиженную дикость и хитрость сразу запускать в плотно населенные агломерации было очень уж страшно. МВД, лукаво создав планы адаптации, перепихивали эти тяжелые хлопоты на дальние кордоны. ГУЛАГ всегда много выдавал продукта, больного на голову и скорого на поступки.

Общежития вместе с обитателями навязали местному коммерсанту-ударнику. Доскопроизводителя искусили обещаниями, и процесс обвыкания начал раскручиваться. Одни выезжали на валку леса, другие пилили доски, зарплата шла им на личные счета за вычетом питания. Получалась этакая коммуна, опять же имени Глеба Жеглова. Время шло, проживавшими за проволокой десятилетиями такая воля была праздником души. Ни конвоя, ни собак, а каша – с тушенкой и мясом диких козлов и свиней. Пришла зима, а ждали все весны, когда обещают выдать часть заработных денег – и в отпуска, возможно, даже с паспортами. Но с возвратом, конечно. Куда же уедешь от заработанных горбатых денег? Шнырями и баландерами быть никто не хотел, поэтому варили и убирались поселковые, а те только чай себе кипятили в чифирбаках. Чая тоже было вдоволь – «Плиточный», да еще и кололи на себе, если где были места, кресты да купола. Вот такой комфорт проживания у коммунаров в феодальном поселке развитого социализма.

В последний день старого года запуржило, а к ночи злобно приморозило. В ту ночь и началось. Для тех, кто видел это – быль, а для тех, кто только слышал – сказка. В тот вечер все три бригады по семь человек тесно скучились в узких проходах между двухъярусными панцирными койками. Сделанная из бочки печь ухала красными боками, жарила так, что аж майки подмокли, а за стеной в столовке накрывали: и мясо из леса, и рыба из горной речки, и сало с грибами. Манька – точковщица, страшная и одинокая селянка, за две недели до того начала скупать самогон и сливать его в металлическую двадцатилитровую канистру. Сейчас канистра, как лампа Аладдина, сияла боками в тайном месте, ожидая своего потребителя. Манька и подруг привела, они были на нее похожи: в трикотиновых платьях, с костяными брошками на грудях. Все было как у людей: и стол накрыт, и стаканов хватало, и мест на свежеструганных скамейках.

Во главе стола было лишь одно место, да еще и с мягким стулом, похоже, еще с послевоенной меблировки. За счет своей высокой спинки он имел вид княжеского трона смутных времен. В коммуне были все равны, и должностей не было, ибо западло. Значит, кто-то должен заявить о себе, и такой нашелся. Это был дядя за два метра ростом, со сложнопроизносимым именем, вроде как Сурав, не то как Сура из Корана, не то как марка автомобиля, но все звали его Голиаф, тоже, не очень понимая, что это. В его лапе любой топор выглядел детской игрушкой, и как только такая игрушка попадалась ему в час хмельной, он получал срок. Первый из них был еще в хрущевскую оттепель, а всего их было три. В сумме командировок набиралось на сорок лет. Картинка этого индивидуума дополнялась огромной головой, хорошо заросшей черными кучерями, густыми бровями-шторами и разбойничьей бородищей, сквозь которую блестели стальные зубы. В лагере он запугивал салаг из ВОХР, щелкая и скрежеща ими как акула-людоед.