Депрессия, роботы и один велосипед – 2

– Ты его сам придумал?

– Нет. Нашёл. Но он мне очень понравился. И над ним никто не смеётся. Почти. Вот, слушай.

Павел набрал воздуха в грудь. Я бросил взгляд на соседний монитор: там показывали одиноко стоящего перед мячом футболиста.

Павел сказал:

– Набирает обкуренный человек ноль-два и говорит: «Алло, это полиция? Да? Ух ты… здорово… А такой вопрос: это какой-то конкретный мент или вся полиция в целом?..»

Сам не знаю, почему, но я фыркнул.

– Это смешно, – сказал Борис. – Нет, правда. Я не смеюсь в голос, чтобы не провоцировать этого… но мне смешно.

Я ему поверил. Уверен, Павел поверил тоже.

Футболист разбежался и ударил по мячу. Вратарь подлетел и упал на бок. Мяч прошёл в ворота.

– А история… вот такая история. Только она тупая.

– Я никому не расскажу. What happens in Vegas, stays in Vegas.

– Договорились. Пил я как-то пиво со своим другом Алексеем Калужским у него дома. А Калужский очень начитанный и насмотренный человек. И наслушанный тоже. И вот пьём мы, пьём… хорошо так за полночь, набрались основательно. И он мне рассказывает про какое-то новое кино. И упоминает, что это новое кино похоже на работы Жана-Люка Годара. Я ему говорю:

– Слушай, а я не знаю такого режиссёра.

Алексей говорит:

– Ну как же, знаешь. Это «Французская новая волна». Трюффо, Ромер, Годар.

А я говорю:

– Слушай, Алексей, дай мне водички, пожалуйста. И я не знаю такого режиссёра.

Алексей говорит:

– Да нет же, знаешь. «Бездыханное», «Мужское-женское». Жан-Люк Годар!

– Не, не слышал. Ну, может, слышал, но не смотрел.

– Так а что же я тут с тобой выпиваю? О чём после этого с тобой говорить?

– Алексей, дай водички.

– Ну… Даже не знаю…

– Алексей!

– Ну я тебе воды-то дам… но Жана-Люка Годара не знать!..

И таки дал мне воды. А спустя пару месяцев я пришёл в гости к своему другу Диме. Дима тоже всё читал, всё смотрел и всё слушал. Мы опрокинули по стаканчику вина, и Дима мне сказал: «А вот мой плейлист».

– Так, – говорю я, – ага: “Пинк Флойд”, “Дип Пёпл”, Пол Маккартни, само собой. Угу. Ага. Понятно. Ну, я здесь всё знаю, кроме вот этой певицы.

– Ты не знаешь Кэти Мелуа?!

– Гм. Слушай. Ну, не знаю. Не начинай только. Смотришь на меня, как пьяный Калужский, который недавно стакан воды не хотел давать из-за того, что я не знаю какого-то там режиссёра французского… как его… Годара…

– …ты не знаешь Жана-Люка Годара?!

Дима замолчал. Нехорошо так замолчал. Снял очки, потёр лоб, отвернулся… Схватил стакан и сказал:

– Паша! Давай выпьем за то, чтоб ты никогда не посмотрел ни один фильм этого проклятого Жана-Люка Годара!

Было тихо. Я чувствовал, что Борис улыбается. Павел больше не ёрзал и сидел расслабленно.

– Но эту историю я решил не рассказывать, – продолжил он. – Потому что она выдаёт во мне нёрда. А если люди тебе только затем, чтобы не забывать, как они управляются, то лучше быть середнячком. Так?

– Много у тебя интересных версий. Не слишком ли ты тщательно готовился к собеседованию? Мы всего лишь одна из компаний.

– Мне нужна эта работа.

– В самом деле?

– Последний шанс устроиться в по-настоящему мощный коллектив. Возраст уже.

– Зачем тебе «по-настоящему мощный»? Обычный не подходит?

– Я долгое время фрилансил. Но фрилансил на заказчиков первой лиги. Жил в Европе. После такого тяжело возвращаться в фирму средней руки. Ты когда-нибудь гонял на автомобиле за городом? Управлял вообще машиной вручную?.. Ага. Помнишь чувство, когда въезжаешь в город после долгих разъездов по трассе? Приходится отдавать руль автопилоту и тащиться тридцать километров в час.

– Значит, всё серьёзно?

– Ну, не то чтобы вопрос жизни и смерти… о, чёрт! Опять ляпнул.

– Забей. Расскажи ещё что-нибудь. У тебя всё ещё есть шанс впечатлить меня как следует.

– А что, пока не впечатлил?

– Я отвечу только, нанят ты или нет. И только когда мы выйдем из этого лифта. Если выйдем.

– Но у меня кончились истории.

– Импровизируй. Думаешь, Киту Джаррету легко было?

Павел развёл руками.

– Давай подумаем, – сказал Борис. – Есть истории, которые ты хотел рассказать. Но есть и такие, которые ты бы не хотел рассказывать. Они даже интереснее.

– Хм, – Павел снова подобрался. Я почувствовал азарт. Команда, которой недавно пробивали пенальти, пошла в атаку и подобралась к воротам противника.

– Выбери одну, – сказал Борис.

– Нет, я не хочу.

– Знаю, что не хочешь. Поэтому давай рассказывай.

– Ну… есть одна занятная. Только я под подпиской о неразглашении.

– Не называй имён.

– Ну… допустим, был я как-то в одной стране. И мы ловили сбежавшего робота. А робот был, скажем так, сумасшедший. В смысле имитировал поведение психопата – его делали как пособие для психиатров.

– А, я знаю эту историю. Хотя нет, не знаю. Показалось на секунду.

– Ты знаком с Ричардом Джеймсом? Должен быть знаком.

– Нет.

Павел поднял руку – мне показалось, будто он хотел опустить взлетевшие на лоб брови, – и почесал затылок.

– Робопсихолог из Англии. Очень известный.

– М-м-м. Нет. Точно нет. Тебе не показалось, что свет мигнул? – спросил Борис после паузы.

– Нет, не показалась. И ты знаешь Ричарда.

– Нет.

– Погоди, ты же финансировал…

– Проехали. Так что? Робота же поймали, нет?

– Поймали.

– С твоей помощью?

– Да. Но… был неприятный эпизод. Не знаю, как объяснить. Только не смейся. Я с ним беседовал. Не с Риччи, а с роботом. И он задал мне неожиданный вопрос. Он спросил, какая я стрелка: часовая, минутная или секундная.

– Что за вопрос такой?

– Вот! Я так и ответил. Но теперь я думаю, что понимаю смысл. Он специально задал вопрос, на который не существует ответа. Вопрос иррациональный. А я рациональный человек. Сухарь. Но что-то во мне откликается. Как и в случае с тем анекдотом. Только анекдот меня смешит, а вопрос выводит из равновесия.

– То есть? Ты что, расплакался?

– Да нет. Растерялся. Но надо было что-то говорить, и я размышлял вслух, какая я стрелка. И сказал, что минутная. А робот сказал, что ответ неверен. И сбежал. И все слышали этот разговор. Человек так десять, включая Риччи. И все, представляешь, решили, что я знаю, какой ответ правильный, но скрываю.

– И всё?

– И всё.

– Странная история. Я ничего не понял.

– Я тоже. Именно это меня беспокоит.

– Но да, после таких развлечений на свежем воздухе тебе будет скучновато размножать банковские ИИ.

– В точку.

– Хорошо, понимаю. Хорошие истории, Паш, молодец. Я на собеседовании тоже бы постарался впечатлить. Продать себя. Устроить презентацию.

– Именно. Я вот думаю, а вдруг это всё – собеседование?

– Чего-чего?

– Ну, вот мы застряли в лифте. Общаемся уже… полчаса. Перешли на «ты». Верно? Вдруг это собеседование такое?

– Пф-ф-ф. Хочешь сказать, это я устроил?

– Может, это я устроил?

«Ничего себе», – подумал я. Мне показалось, что я бы меньше удивился, если бы проигрывающая команда вдруг стала летать над полем и перемещать мяч усилием мысли.

Они молчали, но было слышно, как они шумно дышат.

– Взломал систему безопасности здания. Подкупил охранников. Взломал робота-телохранителя. Заставил его направить пистолет на владельца. Чтобы впечатлить будущего работодателя.

«Да не, не может быть, – подумал я, – у Павла просто крыша едет от страха».

– Это шутка такая? – спросил Борис. – Ты пытаешься меня развлечь сейчас? Отвлечь от мыслей о смерти?

– Да нет, я просто строю версии.

– Павел?..

Я представил, как Борис смотрит на Павла округлив глаза и незаметно отодвигается. Павел водил взглядом по стене, ничего не замечая.

– Ведь это логично. У меня кризис среднего возраста. Я могу совершить отчаянный поступок. Уйти от жены к любовнице. А, стоп. У меня нет жены. Но это не отменяет того, что мне нужна работа. Лет пять назад у меня дела пошли как-то не очень. Я будто на велосипеде въехал в песок. Потею, жму педали – до боли. А вперёд – никак. И каждый день отражение в зеркале стареет и стареет, а вокруг одни иностранцы, и я бросаю велосипед, волочу ноги по песку, но всё никак и никак, и одиноко. И хочется заорать, схватить что-то, ударить кого-то. Кто всё это придумал, чёрт. Я начинаю рвать мышцы, выбираться. Возвращаюсь в Россию, а здесь я тоже никому не интересен. И в голове всё время: “Я проиграл. Я проиграл. Я проиграл”. Поэтому мне нужна, нужна, нужна, нужна эта работа. Верно? Кивни. Вот. Так что… наверное, я способен на то, чтобы выкинуть что-нибудь. Эдакое. Отчаянное.

– Это что, правда?

– Да откуда я знаю? Просто рассуждаю вслух.

– Паша… тебе не кажется, что ты… бредишь?

– Что? А, да. Кажется. Это алогично. Почему я строю версии касательно своего поведения? Ведь мои мысли мне известны, так? Что бы сейчас ни происходило, я точно знаю, что я задумал, а что нет.

– Так ты это задумал?!

– Нет.

– Ну, тогда, извини меня, пожалуйста, что за херню ты несёшь?

– Аааа. Слушай, у тебя нет никаких… симптомов? Ощущений?

– А конкретно?

– Ватность в ногах. Привкус во рту странный. Спутанность сознания.

– Слушай… Есть. Вот сейчас ты сказал – и я заметил.

Я подскочил на ноги и ощупал себя. Мои ноги тоже стали ватными, как будто я их отсидел, а в голове было мутно. Я огляделся. На этаже по-прежнему никого не было, кроме меня, а оба конца коридора упирались в стальные перегородки. Мне показалось, что коридор начал вытягиваться в длину. Я помотал головой. Коридор вернулся в обычное состояние.

– Мы отравлены, – сказал Павел.

– Чем?

– Не знаю. Если здание захватили заложники, то пускают усыпляющий газ. Что-то я такое читал.

Я принюхался – воздух ничем не пах.

– Но мы-то не спим, – сказал Борис.

– А, я догадываюсь. Знаешь, что?

– Ещё одна история?

– Не, ну не хочешь – не слушай.

– Ладно-ладно. Хочу.

– Короче. Этот газ действует так же, как алкоголь. Алкоголь подавляет работу нервной системы, так? Это «депрессант ЦНС». Но почему тогда люди не ощущают сонливости после первого же бокала вина? Чаще всего – наоборот, возбуждаются? А то и вовсе идут в разнос. На столе танцуют, всё такое. Ответ в том, что алкоголь не тормозит весь мозг разом, а начинает с самых сложных и нежных структур. Тех, которые сформировались в заключительные этапы эволюции. Они отвечают за самоконтроль. И если отключить самоконтроль…

– …то человек начинает болтать как заведённый при будущем начальстве.

– Будущем начальстве? Так ты меня нанял?

– Иди на хер.

– Куда я отсюда пойду? Но я смотрю, тебя тоже пробирает.

– Да. Я не понимаю, что это за газ такой и почему мы ещё не спим.

– Наверное, он не для нас предназначался, просто попал в шахту лифта. Нам досталась самая капелька. То есть не капелька. Газ не бывает капельками.

– Глубокая мысль. А давай я тебе расскажу кое-что? Интересный факт, который я никогда никому не рассказываю, потому что он не интересный.

– Мои уши к твоим услугам.

– Я подростком читал «Космическую одиссею» Кларка. Помнишь момент, когда там компьютер отключают.

– И он так мееедленнно говорит.

– Это в фильме. А в книге он начинает нести всякую ахинею. И среди прочего говорит: «Тёмно-рыжая лиса прыг через лентяя-пса».

– Что?

– Вот и я думаю: что за фраза? Английский детский стишок? Похоже. Но что-то не знаю такого стишка. И я прикидываю, как это было в оригинале. И понимаю, что это панграмма. «The quick brown fox jumps over the lazy dog» – фраза, которая содержит все буквы латинского алфавита. Кларк думал, что компьютер, отключаясь, выдаст её как базовое, что есть в памяти. А переводчик не понял и перевёл… как перевёл.

– А ты понял.

– А я понял. Сидел с книгой счастливый и не знал, кому рассказать. Вот тебе рассказал.

– Забавно. Крутая история. Чёрно-рыжая лиса прыг через лентяя-пса!

– Прыг!

– Прыг!

– Прыг!

– Постой, – Павел протянул руку куда-то за кадр, видимо, положив её на плечо Бориса, – по-русски это будет «Съешь ещё этих мягких… э-э-э… французских булок, да выпей же чаю». Я когда-то стихотворение написал.

Очень много на свете дурочек

Но в тебе лишь души не чаю

Съешь ещё этих мягких французских булочек

Да выпей же чаю

Очень много в столице улочек

Я брожу по ним зол и отчаян

Кто же скушает этих булочек

И кого напоить мне чаем

Вместе были немало суточек

И по каждому дню я скучаю…

Съешь ещё этих мягких французских булочек

Да выпей чаю

Стих мне понравился, но стало совсем грустно и одиноко.

– Мужики-и-и, – заскулил я.

Эти двое сходили с ума вместе. А на меня стали надвигаться стены, и стало страшно и одиноко. Я сполз с кресла, встал на колени, положил голову на пульт и прижался ухом к решёточке, из которой шли голоса.

– Хорошо? – спросил Павел.

– Хорошо. Но грустно. От тебя жена ушла?

– Ушла.

– Плохо. Мне не нравится эта фраза. Какая-то она жеманная. Булочки, ф-ф-р-р. Чай. Ой, что-то мне как-то… Подумаешь, чай. Ты пьёшь чай? Кофе? Соки, воду, лимонад? Тархун? Пиво пьёшь? Водку пьёшь? Водку пьёшь? Пьёшь водку? Ты трезвенник? Ты трезвенник? Ты не трезвенник? Ты не веган? Ты не гей? Ты не из этих? Из этих? Этих. Этих. Которых. Этих. Таких которые. Вот те самые. Те эти. Вот такие. Такие вот. Вот. Вот. Вот. Вот тут. Вот тут вот. Вот тут. Тут здесь. Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив. Я жив. Я жив. Я жив? Я жив? Я ещё жив? Я жив? Я жив? Я жив?

Динамик замолчал. Я поднял взгляд: мониторы погасли. Я поднялся и вышел в коридор. Коридор вытягивался и сжимался. Я закрыл глаза, потряс головой, но стало только хуже. Мы с коридором словно превратились в жевательную резинку во рту задумавшегося ребёнка. Возможно, сжималось не только пространство, но и время. По ощущениям я стоял в коридоре то несколько минут, то несколько часов, то несколько часов, пробежавших за несколько минут. Я боялся посмотреть на часы, потому что знал, что часовая стрелка тоже вытягивается и притворяется то минутной, то часовой.

Мне стало непереносимо страшно. Что бы ни происходило за стальными дверями – оно было лучше, чем то, что творилось в моей голове.

Наконец что-то изменилось: лампы в коридоре стали ярче. Открылись двери, ведущие в холл. Я вышел туда, шатаясь и хватаясь за стены, а быть может, это холл шатался.

Двери лифта были открыты.

Я увидел их: они лежали на полу в неловких позах. Робот – видимо, дезактивированный – целил из пистолетов куда-то перед собой. Я узнал Павла. Рядом с ним лежал Борис, который оказался старше, значительно старше, чем я знал его. Хотя я не помнил, откуда я его знал.

Я подполз к ним, лёг возле Бориса в той же позе, что и он.

«Здесь вот. Я здесь. Я есть. Я жив», – подумал я вслед за ним.

Ребёнок вытащил жевательную резинку изо рта и украдкой прилепил к парте.

Пространство сплющилось, и я, наконец, уснул.

* * *

На пресс-конференции Борис поблагодарил спасателей, спецслужбы и сотрудников. Он долго говорил о погибших при штурме заложниках. Их было четверо, они были случайными посетителями офисного центра. Об организаторах атаки он ничего не сказал, пообещав сделать заявление после консультации с органами. Главное, сказал он, что атака не удалась. Борис расходится во взглядах с антиглобалистами, но признаёт их право на борьбу за свои идеи. При этом любая борьба должна быть этичной. Если вы полагаете, что боретесь за добро, то будьте добры бороться, не прибегая к насилию. И так далее, и всё такое.

Журналисты спросили Павла, что он делал в лифте с Борисом Юрьевичем.

– Павел развлекал меня как мог, – опередил с ответом Борис.

Павел улыбнулся.

– Вы давно работаете в компании? – спросил журналист. И попал в точку.

– Собственно, я ехал устраиваться, – признался Павел.

– Значит, в лифте проходило собеседование?

– Можно сказать и так.

– Слухи о том, что у нас на собеседованиях люди переживают большой стресс, несколько преувеличены, – улыбнулся Борис Юрьевич, – и, поверьте, мы не всех принимаем на работу под дулом пистолета.

– Вам понравилось? – спросили Павла.

– Это было чудовищно, – ответил он.

В зале засмеялись.

* * *

– Ну… возьмёшь план проекта у Любы, – сказал Борис.

Павел кивнул, но остался сидеть. Борис посмотрел ему в глаза. Он сидел за своим рабочим столом. Павел был напротив, в кресле для посетителей. Это было очень удобное кресло, но Павел сидел как человек, который чуть потянулся вперёд, чтобы прикурить.

– Ну хорошо, спрашивай. Без предварительных ласк.

– Я не знаю, что спросить. Но ты что-то недоговариваешь.

– Ты принят в компанию. Мы хорошо пообщались в лифте. Ты меня здорово отвлёк. Что я могу договорить?

– У меня было ощущение, что я беседовал не с тобой.

– А с кем? С двойником?

– Что-то вроде того. Я всё думал о нашем разговоре…

– Боже. Он думал перед нашим разговором. Он думал после разговора… Думает и думает.

– Мне за это платят, не?

– Ну хорошо. Я просил без ласк. Выкладывай, что тебя смущает.

– Ты мне сказал, что не женат. Что все остальные заявления – это фейки. Но ты женат. Жена сидела рядом с тобой на пресс-конференции. У журналистов, копавших под тебя, есть даже выписка из реестра недвижимости, в которой…

– Хорошо. Дальше.

– Так это правда или нет?

– Я говорю: давай дальше.

– Ладно. Ты мне сказал, что здание, в котором мы находимся, умеет запирать коридоры бронированными дверями. Как отсеки подводной лодки. Но оно так не умеет. Вообще таких зданий не бывает. В Москве их точно нет. И что это за бредовая идея вообще? И в-третьих: ты сказал, что у тебя нет связи с интернетом. Но из хроники, опубликованной после штурма, видно, что твоя семья и служба безопасности всё время оставались на связи с тобой. Они знали где ты, они знали, что ты жив. Захватчики обрубили мобильную связь во всём квартале, но охрана держала связь с тобой по какому-то резервному каналу.

Борис улыбнулся и спрятал улыбку в бороду.

– Хорошо, Паш. Откровенность за откровенность. Но только чур… What happens in the elevator, stays in the elevator. Хорошо?

– Буду нем, как робот.

– Когда началась атака, служба безопасности отключила мне часть памяти. Да, была резервная связь, и они дали команду моей электронике перевести мозг в «режим опасности». Да, я киборг. Пора уже сделать публичное заявление и выйти, как гей из клозета. Если бы я попал в заложники, из меня бы не смогли извлечь никакой ценной информации. Я был заперт.

– Не понял. Мы были оба заперты в лифте.

– Не в том смысле. Мне отключили часть памяти. Новую память. Я был собой, но со старыми воспоминаниями. Я был отброшен лет на двадцать назад. Я это видел как… Мне казалось, что я нахожусь не в лифте, а в другом офисном здании. В том, в котором когда-то давно арендовал свой первый офис. Остальная информация была блокирована, поэтому я представлял себя запертым в коридоре.

– Но как ты при этом?..

– Болтал? Это хитрая система. Твои реплики перехватывал ИИ, сидящий в моём черепе. Он адресовывал вопрос мозгу, потом проверял, нет ли в ответе ценной информации, и позволял его озвучить. Всё это было что-то вроде непроизвольной болтовни, проходящей мимо сознания. Сознанием я был в коридоре. Но я слышал нашу беседу. Мне… У меня… В общем, в этом моём коридоре я представлял себе мониторы на пульте охраны, и на одном из мониторов мне показывали наш лифт. Я слышал звук. Мог подслушивать, как разговаривают некие Борис и Павел.

– Борис и Павел?!

– Да, я не знал, что это я. Но когда я говорю, что благодарен тебе за беседу, это не дежурная фраза. Мне было одиноко в этом коридоре, и ты меня развлёк.

Павел чесал затылок.

– Здорово придумано? – сказал Борис. – Я вёл себя естественно. Отшучивался. Успокаивал тебя. В общем – на хорошем таком автопилоте шёл. Ты чуть не пробил защиту прямым вопросом про Риччи Джеймса, но ИИ удержал оборону. Я тут даже подумал, а не включать ли мне такой режим почаще? Пока на работе скучное совещание, пусть автопилот болтает. Шучу. Уж больно грустно было в этом коридоре.

– Ага. И ты ещё не был женат… в то время, то есть с той памятью.

– Ну да. Я говорил правду. Ни разу тебя не обманул.

– А по какому принципу ты набираешь людей? Ты их сравниваешь с ИИ?

– Нет, это всё слухи. Просто беру самых умных. Вот так банально.

– Хорошо… но решение взять меня на работу ты с такой памятью не мог принять.

– О господи. Я переслушал разговор позже.

– Хм.

– И твои истории были хорошими. Ты меня впечатлил, развлёк и заинтересовал. И даже утешил. Ну, кроме истории про аквариумных рыбок. Это фигня. Хотя тоже сойдёт. Надоест работать со мной – иди на канал «Дискавери».

– Хм. Ладно. Возьму план проекта у Любы. Счастливо, – Павел повернулся к выходу.

– А, стой. Вот что. Я не понял про стрелки. Какая ты стрелка?

– Не знаю, – Павел обернулся и посмотрел на шефа как на призрака. – А ты?

– Что я?

– Какая ты стрелка? – произнёс Павел тихо, но зло.

– Часовая, конечно.

– Почему?

– Я самый главный и никуда не тороплюсь. Видишь, как просто? Ты тоже должен знать про себя, какая ты стрелка. Да шучу я. Шучу. Ну что ты так смотришь? Паш! Паш! Не сердись! Ну стой. Приходи ко мне вечером, выпьем по пиву. С женой познакомлю.

Павел остановился в дверях и повернулся с улыбкой.

– Хочешь ещё интересное про Кита Джаррета?

– Хочу.

– Он стонет, когда играет.

– В смысле?!

– Мычит и охает. От удовольствия. Так его распирает от собственной музыки. А голос у него довольно противный. Любители джаза страдают. Многим нравится его музыка, но они не выносят этих стонов. В интернете можно найти даже рекомендательные списки концертных записей, на которых Джаррет хорошо импровизировал, но мало стонал.

– Интересно, – сказал Борис.

Павел повернулся и исчез за дверью.

В голове Бориса заиграла музыка: пианист взял ноты соль, ре, до, соль, ля. В концертном зале раздались смешки. Пианист продолжил играть.

2140. Смотрят ли мёртвые кино

– Но ты станешь больше зарабатывать.

– Да.

Я согласился и замолчал.

– И твоя новая работа будет легальной.

– Будет.

Я снова замолчал. Я любил такую тактику: не спорить, а соглашаться с собеседником хоть в чём-нибудь и гнуть свою линию. Так люди меньше бесятся. А я не люблю бесить людей. Надо сказать, что твоя мама до конца своих дней так и не раскусила этот мой приём.

– И тебе не придётся ездить в офис по пробкам.

– Не придётся.

– Но ты всё равно хочешь остаться на старой работе.

– Ага, хочу.

– Тебе угрожают?

– Нет.

– Но это всё из-за твоих противозаконных дел?

– Да. Нет. Не знаю.

Иная женщина уже бы сунула меня головой в кофеварку, прищемила пальцы тостером и потянулась за ножом, которым намазывала масло. Но твоя мама была, видимо, ангелом. И дала мне шанс объясниться. Бог его знает, как, но я выторговал у неё право на безрассудный поступок и остался рабочим в раю. Новая работа – тёплое местечко, которое предлагал мне её брат, – так и досталась другому, разумному человеку. А я продолжил работать техником в Голливуде.

– Всё дело в Голливуде?

– Да, дело в Голливуде.

– Но ты не продаёшь наркотики актёрам.

– О господи. Нет!

– Тогда объясни мне, пожалуйста, что ещё нелегального можно делать в Голливуде.

– Тебе нельзя этого знать.

– Это опасно?

Она была беременна – мы ждали на свет тебя – и я убедил её, что лишние подробности не пойдут на пользу нервам. Но она взяла с меня одно обещание.

Обещание рассказать всё тебе, когда придёт время.

Надо сказать, я не обманывал: действительно, беременным женщинам лучше этого не видеть. Но тебе я бы устроил экскурсию, чтобы не тратиться на слова. Впрочем, не уверен, что моё рабочее место выглядит очень уж впечатляюще. Это длинные стеллажи с банками, красные моргающие светодиоды, провода, провода и провода. Ещё провода. Запах, похожий на запах дешёвого соевого соуса. Зеленоватый свет. Брезгливое восхищение испытывают не все, а только те, кто знают, что в каждой банке лежит человеческий мозг.

Ты бы меня спросил: это действительно голливудская киностудия? Так снимают кино? Зачем ты сюда вообще устроился?

А я бы ответил, что устроился сюда именно потому, что хотел снимать кино. Да что там: рвался, болел и грезил. Я писал, распечатывал и рассылал сценарные заявки, совался на пробы, учился на режиссёра, потом на оператора, и – кажется – даже на костюмера. У меня ничего не получилось. Из таких неудачников многие остаются в Голливуде. Их имена можно видеть в длинном списке тех, кто потрудился над фильмом как осветитель, помощник костюмера, старший техник при втором консультанте одного из продюсеров.