Депрессия, роботы и один велосипед – 2

– Ты знаешь, что я не только странный, но и ненасытный. Неостановимый. Чего ты не знаешь, так это того, что я знаю себя лучше прочих. Чего ты ещё не знаешь, так это того, что пару лет назад я понял, что добром это всё не кончится. Жан Мерсье будет жать на газ, его будет заносить на поворотах, а потом он расшибётся и близких расшибёт. Его либо поймают на запрещённых удовольствиях, либо конкуренты, учуяв его ненасытность, устроят ему ловушку, в которую он вляпается, как слишком уверенная в своей политической искушённости муха в мёд.

Говоря это, я снял больничную рубаху, чтобы переодеться, и остался голым. Жозеф отвёл взгляд, увидел кресло, стоявшее у стены и сел в него, продолжая смотреть куда угодно, но не на меня.

– Это что, исповедь? – спросил он. – Расскажешь, как пришёл к религии?

– Взгляни, Жозе. Видишь крест на моей шее?

Жозеф покосился на меня и ответил:

– Нет.

– А теперь посмотри налево: видишь кресло? Видишь оборудование у изголовья?

Жозеф послушался и ответил после долгой паузы:

– Уж не хочешь ли ты сказать?..

– Именно.

– Серьёзно? Как?

– Проще, чем кажется. Скепсис – это всего лишь короткие вспышки в неокортексе. Религиозные чувства, включая механизм доверия, работают в разных отделах мозга и устроены сложно. Но нам и не нужно их конструировать. Достаточно позволить им разрастаться естественным образом, обрубая скепсис.

Жозеф непроизвольно коснулся своего затылка.

– Но зачем тебе?..

– Честно, не помню, как мне это пришло в голову. Психотерапевтам я не доверял, таблеткам – тем более. В отличие от тебя. А потом – у меня давно крутились мысли как-то задействовать свой разъём.

– Значит, ты теперь верующий?

– Только когда подключён к машине.

– Так зачем?

– Лечу душу.

Жозеф часто заморгал и приподнял брови.

– Не веришь? Как бы тебе рассказать… Сознавать, что бог существует – это…

Я замолчал, выбирая слово. Жозеф изменился в лице. Я понял, что он в первый раз в жизни видит, как Жан Мерсье теряется перед публикой.

– Да, ты знаешь, я не готовил речи и не знаю слов, которыми можно описать, что я чувствую, когда знаю, что есть бог. Он есть, и значит, что я маленький и незначительный. И мои планы смехотворные. И есть смысл. И надо прощать. И можно прощать. И можно…

Я почувствовал, что слова выходят пафосными и пошлыми. Жозеф тем не менее смотрел на меня внимательно. Я набрал воздуха в грудь для объяснений. Почему-то я был уверен, что смогу описать свой опыт. И уж Жозеф поймёт со второго слова, как некогда понимал меня, когда я описывал ему вкус нового вина. Сейчас же мне пришлось описывать вкус вина для человека, который отродясь ничего не пил, кроме воды. Я выдохнул бесполезный воздух.

– Сдаюсь. Не могу объяснить. Понимаешь, бога нет, но когда он есть – он был всегда. И знает всё про тебя. И есть его воля. И он огромный. Я смотрю на себя его глазами и вижу себя крохотным. Помнишь эту фотографию – Земля из далёкого космоса? Как пылинка в луче света. Жизнь – вспышка в пустоте. Это и есть религия для меня. Понять, что ты маленький и все вокруг маленькие. И я, и ты, и «Национальный фронт», и весь мир и колония на Луне – все котята в шляпе.

– Знаешь, Жан, ты меня удивил, – сказал Жозеф. – И испугал.

– Почему?

Жозеф пожал плечами. Я понял, что произвожу впечатление сумасшедшего.

– Хорошо, – сказал я, – послушай. Это всё производит немного не то впечатление. Но послушай. Ты первый, кому я это рассказываю.

– Почему мне? – Жозеф заёрзал на стуле.

– Потому что ты собирал на меня компромат. И соблазнил мою жену. Я не мог тебя остановить силой. И не хотел. Понимаешь? Если бы не мои… э-э-э… процедуры, я бы был другим. Я бы стёр тебя в порошок. И Лотти вместе с тобой. Но я не хотел. Не хотел этого хотеть. Ты мой друг. Да! Не смотри на меня так. Мы вышли из возраста, когда заводятся новые друзья. У меня мало кто остался с тех пор… Ты и Люк. Но Люк занят своими детьми и своей лунной программой. А ты…

Второй раз за вечер Жан Мерсье растерялся.

– Так ты всё знал? – тихо спросил Жозеф.

– Конечно, знал. И я не держу зла, понимаешь? Потому что это не имеет смысла. Мы слишком коротко живём. Мы маленькие живые комочки. Наша жизнь короткая вспышка в чёрной бездне.

Жозеф снова посмотрел на меня как на сумасшедшего. Я и сам понял, что мои слова – уродливые и странные. Ничего из моего красноречия не могло приблизиться к тому, что я хотел сказать. И решение пришло само собой.

– Попробуй ты!

– Что попробовать?

– У тебя тоже есть разъём. Попробуй! Я сейчас организую. Пришлю техников. Ты должен…

– Нет, нет, нет! Спасибо, я не хочу. Это больно. У меня пять лет как зажило, и я точно не хочу… слушай, я тебе верю, но давай я лучше пойду.

– Постой. Дай я тебя уговорю.

Я почему-то не сомневался, что у меня получится. Мало кто мог устоять перед моим даром убеждения. Но Жозеф смотрел на меня с опаской. Я понял, что пока распинался перед ним, успел надеть и застегнуть рубашку, но забыл про штаны. У меня опустились руки.

– Окей, понимаю. Ситуация и обстановка не располагает к экспериментам с сознанием.

Жозеф охотно кивнул. Я торопливо надел штаны и опустился в кресло.

– Не знаю, почему мне казалось, что ты мгновенно меня поймёшь. Но этот опыт… передать его в словах… Ты хочешь уйти, верно?

– Если честно, да. Хочу побыть один и успокоиться.

Я кивнул.

– Обещай, что как-нибудь мы вместе пообедаем и пообщаемся. Хотя нет, не обещай. Ты мне сейчас скажешь что угодно, потому что напуган. Скажи честно, ты всё ещё хочешь меня уничтожить?

Жозеф замялся, а потом уверенно помотал головой.

– Ты не тот, за кем я охотился.

– Да, ты знаешь, я иногда теперь сам о себе думаю в третьем лице. Жан Мерсье то, Жан Мерсье это.

Жозеф снова напрягся и замолчал. Я почувствовал, что от объяснений становится только хуже. И сказал:

– Ладно, прощай.

Жозеф быстро поднялся и пошёл к выходу. Мне захотелось сказать ему что-то тёплое напоследок. Я окликнул его. Жозеф замер и посмотрел на меня – всё так же опасливо.

– Я скучал по тебе.

Он сухо кивнул. Я добавил:

– Я это говорю не потому что… Я скучал по тебе всегда. Ещё до того, как начал… – я указал подбородком на машину.

Жозеф кивнул ещё раз и сказал:

– Увидимся.

И исчез за дверью. Я знал, что едва ли Жозеф произнёс это искренне. Скорее всего он будет меня сторониться. Мне стало неуютно в пустой комнате, мне захотелось вернуть его и подключить к машине силой. Заставить его почувствовать то, что я не смог выразить словами.

«Жан Мерсье так бы и сделал, но я не сделаю» – подумал я. И не сразу понял, что это – к сожалению – один и тот же человек. А когда понял, то рассмеялся. Смех Мерсье – знаменитый заразительный смех, который располагал к себе толпы – в пустой комнате прозвучал странно.

На мой планшет пришёл запрос. Помощники засекли выходившего из клиники Жозефа. Они ждали подтверждения. Нажатие виртуальной кнопки – и к Жозефу с двух сторон подойдут люди. Его посадят в машину и увезут туда, откуда он не вернётся живым.

Жан Мерсье с сожалением нажал кнопку «ОК». Я, конечно, нажал кнопку «Отмена».

2138 Удиви меня

«Говорят, после собеседования вы просите кандидата рассказать что-нибудь интересное. То, чего вы не знаете. Сами вы собеседования не проводите. Эйчары вам представляют кандидата на финальное утверждение. Вы не смотрите на резюме, не задаёте вопросов по вакансии, а просто приветствуете нового сотрудника. Но перед этим…»

Я бы не стал подслушивать, но выбора, считай, не было: либо слушать их, либо сходить с ума от скуки и тревоги. Я сидел за пультом охраны: дешёвое потёртое кресло, серый стол, красная кружка, из которой свешивалась верёвочка чайного пакетика. Куда делся охранник – бог его знает. Успел убежать, наверное, как и все остальные. На одном мониторе – футбол без звука, на другом – пустой коридор, на третьем – лифт. В лифте люди.

Полчаса назад завыла сирена. Я выбежал в коридор и услышал лязг за спиной. Обернулся: сзади меня из стены выезжала стальная дверь. Снова лязг. Я повернулся обратно: коридор впереди меня оказался перекрыт такой же блестящей стальной дверью. Я подошёл к двери: ни кнопки, ни рычага – ничего. Только кривое отражение испуганного человека с открытым ртом. Тишина, и в тишине моё испуганное дыхание.

Вроде меня предупреждали о таком, нет? Смутно припоминаю.

Я обошёл коридор, подёргал дверные ручки. Везде заперто. Свой кабинет я тоже не смог отпереть. Постучался в двери, ведущие в холл к лифтам. Вернулся к стальной перегородке и пнул её ногой. Нет, не выбраться. Извини, дорогая, задержусь на работе. Отправить сообщение девушке? Которой из? Маме? Нет, не хочу волновать.

А, впрочем, и связи нет.

И тишина. Только откуда-то едва слышное шипение.

Мне стало одиноко.

Ни одна дверь не поддаётся. Лифт не приходит. Даже в туалет не сходить. Что случилось-то? Террористы? Ограбление? Пожар?

Это не шипение, это дыхание. И какие-то шорохи и щелчки. Словно где-то сняли телефонную трубку и молчат.

Нет, на пожар не похоже. При пожаре эвакуируют, а не запирают. Значит, кто-то решил ворваться с оружием в офисное здание в центре Москвы. И может быть, уже взял кого-то в заложники. Интересно, кого? Я только три дня назад снял кабинет в этом здании и ещё плохо знаю соседей.

И если кого-то убьют, то никогда и не узнаю. Что за страна такая…

Я услышал хрипловатый голос. Он доносился от пульта охраны у дверей, ведущих к лифтам, и я пошёл туда. Покрутился у пульта, не решаясь трогать, но быстро сдался. Понажимал, пощёлкал, но безрезультатно: три монитора всё так же показывали футбол, коридор и лифт. На полу лифта сидел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост. Его голос я и слышал.

«…но перед этим вы просите себя удивить. Рассказать что-нибудь, чего вы ещё не знаете».

Я приблизил губы к решёточке, за которой прятался динамик.

– Эй! Эй! Вы слышите меня? Я на 80-м этаже…

Мне не ответили.

– Ох. Как у вас получается молчать? – сказал сидевший на полу. Справа от него была видна ещё чья-то нога, но в поле зрения камеры второй человек не попадал.

– Не знаю. Как-то получается, – произнёс второй голос, смутно знакомый.

– Извините, – сказал первый.

– За что? – второй человек оставался невозмутимым, как голосовой помощник.

– У меня паника. Я никогда ещё… Я в первый раз в такой ситуации.

– Я тоже.

– Вам страшно?

– А вы как думаете? Не стыдитесь своих эмоций, Павел.

– Эй! Алло! – крикнул я в решёточку.

Меня по-прежнему не слышали.

– Так вот какие слухи, значит, про меня ходят, – сказал второй. – Ну так что же? Чем планировали меня удивить?

– Борис Юрьевич… как думаете, нас убьют?

– Не вижу смысла это обсуждать. И можно просто – Борис.

– Эти пистолеты заряжены?

– Эти пистолеты заряжены, – сказал третий голос. – Если вы попытаетесь напасть, я выстрелю в ногу каждому из вас.

Голос явно принадлежал роботу. Его камера тоже не видела.

Я попробовал повернуть камеру, но безрезультатно.

– Видите, лучше не надо об этом. Это же мой охранник. Бывший. Я знаю, что нам вдвоём его не одолеть, – голос Бориса оставался ровным. – Ещё я знаю, что это здание так просто штурмом не возьмёшь: в случае тревоги оно делает, как подводная лодка: каждый коридор изолируется бронированными дверями. Если открыть двери лифта, то мы окажемся как раз в таком. Надёжнее будет только в сейф положить. Не знаю, на что рассчитывают атакующие. Безумству храбрых поём мы песню.

Мне захотелось к ним туда. Несмотря на то что в лифте наверняка было тесно и душно, несмотря на то что с ними был робот, а у робота в каждой руке по пистолету, наставленному на людей, – что-то в интонациях бизнесмена было таким успокаивающим, что, ей-богу, я променял бы безопасный коридор на их общество.

– Меня тоже зовут Борис! – крикнул я.

В лифте меня не услышали. Павел ёрзал и посматривал на соседа. Бориса я не видел. Я представлял ухоженного, но не лощёного мужчину чуть постарше Павла, только с видом гораздо более уверенным. Через пару минут я услышал его голос.

– Итак, вы выбрали историю, чтобы меня удивить.

– Ну… да.

– Ну так давайте, рассказывайте. Вдруг получится.

Павел шумно глотнул, перевёл дыхание и начал говорить. Сперва сбивчиво, а потом как по писаному.

– Я одно время… одно время я вёл канал «Интересные факты о песнях». Поэтому я знаю много всяких прикольных вещей про рок-музыку: почему Боуи как-то раз сбрил брови, почему группа «Ван Хален» не ела коричневые M&Ms…

– Ага. Так.

– При всём при том самая крутая история, как мне кажется, произошла в джазе, а не в роке.

– Вот как?

– Да, – продолжил Павел уверенней. – Речь про пластинку «Кёльнский концерт» Кита Джаррета. Это одна из самых продаваемых записей в джазе, а в фортепианной джазовой музыке это хит уровня «Триллера» Майкла Джексона. Здесь я планировал вас рассмешить, сказав, что вот только, к сожалению, джазовые музыканты не танцуют «лунную походку».

– Неплохо.

– «Кёльнский концерт» – это импровизация. Если выкрутить ручку громкости, на шестой секунде звучания – после первой музыкальной фразы – можно услышать смех публики. Дело в том, что первыми нотами Джаррет спародировал звонок Кёльнского оперного театра, который обозначил начало представления. И от этих нот его понесло, понесло, понесло – на час с лишним. Это двойной альбом. Две виниловых пластинки. То есть, понимаете, одна из самых знаменитых записей в жанре была придумана за один присест.

С «присестом» тоже интересно. Кит Джаррет гастролировал по Европе на поезде, и от разъездов у него разболелась спина. И как будто этого было мало, судьба подкинула ещё один сюрприз: рабочие перепутали рояль. Вместо концертного инструмента они поставили репетиционный, который был вусмерть расстроен и непозволительно тихо звучал, не добивая до задних мест.

Джаррет взял пару аккордов, отказался играть и ушёл. Привезти нормальный инструмент было нельзя, потому что шёл проливной дождь. Пианист уже сел в машину, но девочка-организатор – а ей было семнадцать лет, это был её первый концерт – таки уговорила его выступить.

Урок истории: если вы сидите в машине и думаете “Да пошли они все, гори он огнём, этот Кёльн со своими любителями авангарда”, но вас уговаривает мокрая немка, то имеет смысл пожалеть девочку – глядишь, запишете бессмертный альбом. Который, впрочем, со временем станет поперёк горла, потому что сколько музыки вы бы ни записали после, глупая публика будет слушать только этот чёртов диск, провались он пропадом…

Там ещё много интересных деталей: например, рояль худо-бедно настроили, но громче, чем от рождения, он звучать не мог. Поэтому пианисту пришлось изрядно молотить по клавишам в среднем регистре, и это объясняет, почему в записи так много громких повторяющихся ритмических рисунков. Но как можно было за час придумать столько хорошей музыки, ничто не объясняет.

Павел замолчал.

– Хорошая история, – сказал я вслух, хотя знал, что Павел меня не слышит.

Я подумал, что Борис скажет то же самое: хотя бы затем, чтобы подбодрить.

– Хорошая история, – сказал Борис. – Нет, правда, хорошая. Чувствуется, что готовились. Спасибо. Хорошая попытка! Хотели показать разом, что вы эрудит, что у вас есть чувство юмора и с вами не будет скучно работать бок о бок. Возможно, у вас даже получилось. Но у вас была ещё одна история. Вы наверняка выбирали из нескольких.

– Верно…

– Расскажите.

– Зачем?

– Считайте, что первая история не сработала и я даю вам ещё один шанс.

– Не сработала?

– Рассказывайте. Возможно, нас скоро спасут, и времени у вас мало.

– Хорошо. Но эту я не репетировал.

– Так даже лучше.

Павел откашлялся. Я устроился поудобнее в протёртом дешёвом кресле охранника.

– Бакминстер Фуллер… вы знаете, кто такой Бакминстер Фуллер? Впрочем, что это я?

– А что такого? Я не знаю, кто это.

– Мне говорили, что у вас чип в голове, ИИ с подключением к интернету, который мгновенно извлекает ответ на любой вопрос о любом человеке.

– Допустим, это правда. Но связи же нет!

– А, да. Чёрт. Простите.

– Ничего. Давайте на «ты»?

– Давайте. Давай.

– Отлично, Паш. Ну, что там твой этот?

– Бакминстер Фуллер. Это архитектор. Он гастролировал с лекциями и любил удивлять слушателей. Он брал металлический шар… такой небольшой, размером с апельсин, блестящий. И говорил: представьте, что мы уменьшили нашу Землю до размеров этого шара. Так? А теперь вопрос: если планета такого размера, сколько воды на ней? Чайная ложка? Столовая? Может, капля? И давал минуту подумать. Вот вы как думаете?

– Ну… не знаю.

– Все океаны. Все моря, реки.

– Я понял. Не знаю. Ну, допустим, чайная ложка.

– Ага. Так вот, Бакминстер Фуллер вместо ответа делал так. Ххххха!

Павел поднёс ко рту руку ладонью вверх, растопырив пальцы так, как будто держал апельсин, открыл рот и выдохнул.

– Дышал на шар?

– Да. Выдыхал – и шар затуманивался. Вот этот туман и есть вся вода.

– Серьёзно?

– Да. Если Земля диаметром с десять сантиметров, то вся вода на ней – это доли миллиметра. Все наши океаны с рыбами, китами, титаниками, марианскими впадинами… Вы не знали эту историю?

– Ммм. Не знал.

– Хороший факт?

– Хороший. И уместный. Показывает, что ты любишь мыслить в разных масштабах. Как это говорится: you’ve blown my mind!

– The kind of story that makes you think.

– You bet!

– Немного одиноко становится, да? Мы ведь тоже состоим в основном из воды. Вся белковая жизнь существует благодаря ей. А воды на самом деле так мало. Тоненькая плёночка на маленьком камешке. Думаешь об этом и осознаёшь, какая жизнь на самом деле хрупкая…

Меня передёрнуло. Борис, похоже, почувствовал то же самое – и это, наверное, как-то отразилось на его лице.

– Ох, наверное, это я не очень уместно сейчас… – сказал Павел.

– Хм, да. Под дулом пистолета – не самая подходящая байка.

– Извините.

– Да забей. И мы на «ты».

– Ах, да. Может, мне помолчать? Может, вы… ты… хочешь думать о своей семье?

– У меня нет семьи. У тебя есть?

– Я разведён.

– А я никогда не был женат.

– Разве?

– «Инфа сто процентов», как говорили в моём детстве.

– А я вроде читал…

– Фейк ньюз. Я бы заметил, если б женился, как думаешь?

Павел рассмеялся.

«Я тоже не женат, – подумал я, – и мне одиноко».

В лифте замолчали. Я встал и прогулялся по коридору. Дошёл до стальной двери, пнул её. Ровная, холодная зеркальная поверхность. Я дошёл до другой двери. Она была точно такой же. Я был маленьким, незначительным живым комочком в коробке из бетона и стали. Коробка стояла на камешке, о котором только что рассказывал Павел. Камешек летел сквозь космос, на нём было немного влаги и немного белковой жизни.

– Так ты не знал этого факта? Впечатлила история? – спросил Павел.

– Если бы у меня сейчас был интернет в голове, знал бы.

– Наверное, если в голове интернет, то ничего особенно не впечатляет?

– Когда мне задают такие вопросы, я обаятельно улыбаюсь и прячу улыбку в бороду.

– Понял. Да, наверное, слишком многие хотят о тебе выведать всякое… каково это – быть киборгом. Успешным киборгом. Удачливым, уникальным. Я много думал, чем впечатлить человека, которого окружает столько успешных коллег. В прямом подчинении только… сколько? Десятка два? И каждого когда-то схантили на зарплату в шесть нулей. И ещё несколько десятков искусственных интеллектов. А он… то есть ты… ты только и делаешь целыми днями, что ищешь слабые места в том, что они говорят. Так? И всё же…

– И всё же?

– В конечном счёте, ты принимаешь решения, руководствуясь обычной человеческой логикой. А она несовершенна. Мозг – такой же продукт эволюции, как и пятерня. Зачем нам отстоящий большой палец? Хватать палки, хвататься за ветки.

– Курок взводить ещё… извини. Так что там? Ещё одна история?

– Ну, такое. Занимательный факт. Не помню, где вычитал. Про рыбок. Интересно?

– Да, пожалуй. Других развлечений у меня нет. Лифт я весь рассмотрел. Дуло пистолета рассматривать не хочу. Рожу своего охранника… бывшего… и так знаю.

– А я не могу успокоиться. Если я не буду болтать, я буду дёргать коленкой или стучать ногой.

– Не надо стучать ногой. Давай уже, рассказывай!

– Рыбки. Аквариумные. Они обладают транзитивной логикой.

– Тут я должен спросить, что это такое?

– Или дождаться, пока я сам объясню. Транзитивная логика – это когда мы понимаем, что если А больше Бэ, а Бэ больше Це, то А больше Це.

– А это круто?

– Для рыбок – да. Неожиданно круто. Понимаешь: рыбка.

– Ну и что?

– Носорог идёт по Африке, наступил в грязюку – остался след. Прошёл дождь, в ямке лужица. В этой лужице рыбки. Вот такусенькие. Прошёл другой носорог – нет рыбок. Но они владеют транзитивной логикой.

– Они сами рассказали?

– Нет, учёные выяснили. Если один самец побил другого, а тот, другой, побил тебя, – то ты на первого самца не полез бы, будь ты рыбкой. Но. Самое интересное не это.

– Так, молодец, выдержи драматическую паузу. Вот так. Давай!

– Люди не владеют этой логикой лет до пяти.

– Хм.

– Хотя и размер, и продолжительность жизни…

– Ну да.

– Животные иногда превосходят человека интеллектом. Орлы лучше ориентируются на местности. Крысы лучше проходят лабиринты.

– М-да… Да…

– Интересный факт?

– Знаешь, про Кита Джаррета мне больше понравилось.

– Почему?

– Ну как-то… Мало ли кто умней меня. Вокруг все эти ИИ. Вот, видишь, систему охраны взломали. Раньше он меня защищал, а теперь стоит с каменной рожей и стволом в лицо тычет. Но история прикольная, молодец.

– Вот я тоже подумал… все эти ИИ. Вокруг тебя много умных людей и ещё больше алгоритмов. Интересные вопросы возникают. По какому принципу, например, ты набираешь себе в помощники алгоритмы? Это понятно: берёшь самых лучших. А людей? Самых лучших? Может быть. А может, только таких, которые выгодно отличаются мышлением от алгоритмов?

«Ха. Ловко забросил удочку, – подумал я, – но тот не расколется».

– Так-так. Интересно, – сказал Борис.

Павел смотрел на Бориса не отрываясь. Камера была под потолком, так что мне трудно было рассмотреть его лицо – но было понятно, что он вчитывается в Бориса, как в книгу. Я знал, что Борис хитро улыбается и делает непроницаемый вид. Не знаю, откуда, но знал. Ещё я чувствовал, что у него не очень хорошо получается скрывать, что он заинтригован разговором. А впрочем, он не слишком старается: разговоры в любом случае лучше давящей тишины и мыслей о возможной смерти от выстрела. Мне казалось, что я в лифте вместе с этой парой, что я чуть ли не кто-то из них, как бывает, когда кажется, что ты кто-то из персонажей книги. Но нет. Я сидел в пустом коридоре. Впрочем, пока я могу их подслушивать, я не совсем один.

– Есть также теория…

– Чья?

– Неважно. Моя. Не только моя.

– Излагай.

– Что люди тебе нужны только для того, чтобы не забывать, как ими манипулировать. Управлять корпорацией тебе помогают ИИ. А люди – так. Ходячие модели людской иррациональности.

– А зачем она мне нужна? Иррациональность?

– У тебя есть конкуренты. Контрагенты. Партнёры.

– А что же, сам себе – я не модель человеческой иррациональности?

– Ну нет. Во-первых, за самим собой наблюдать сложнее, чем за другими.

– Логично. А во-вторых?

– Ну, во-вторых, ты не совсем человек.

– Ах вот как! Что ж, хорошее умопостроение. Ты заметил, что я разговорился?

– Да, но отвечаешь уклончиво.

– Ещё бы. А ты не стесняешься откровенничать.

– Я думаю о смерти. Может, мне недолго осталось. Сейчас он пальнёт… и зачем мне в этом случае что-то скрывать? Как думаешь?..

– Мы договорились замять эту тему. Давай дальше.

– Куда дальше?

– Ну, рассказывай. Вот ты думал о моём окружении. Какие выводы? Как это могло повлиять на выбор истории? Ведь повлияло же.

– Да. Ты проницательный.

– А ты чего ждал? Ну давай, рассказывай. Тебе же нечего скрывать.

– Да. Я подумал, что если меня берут на работу за то, что моя голова отличается от ИИ, то я должен показать, что я не ИИ, причём совсем вообще не ИИ. Чем я могу отличаться? Либо опытом, либо особенностями мышления.

– О, значит, две истории. Давай обе по очереди.

«Как хорошо мой тёзка умеет командовать. Не ослушаешься. В то же время умеет не напрячь. Надо перенять его интонации», – подумал я.

– Это одна история и один анекдот.

– Почему анекдот? Ты же полагал, что я знаю все анекдоты.

– Да. Но я мог сделать вид, что не принимаю всерьёз рассказы о том, что ты такой… эээ… всеведущий. И выбрать анекдот, который бы продемонстрировал неординарность моего чувства юмора.