Депрессия, роботы и один велосипед – 2

Павел Губарев

Депрессия, роботы и один велосипед – 2

2130. Шарлотта и Жозеф

Он смотрит на мою жену и быстро отводит взгляд.

Я понимаю, что с ним происходит. Он хочет её. И ещё хочет взять платок и стереть с её губ следы моего поцелуя. В последний раз я поцеловал её два дня назад, но где-то в её теле до сих пор есть микроскопические частички меня. Со слюной, с дыханием, с прикосновениями я впитался в неё и слился с ней. Он не может смотреть на Шарлотту и не видеть её законного супруга – мэра Жана Мерсье. Поэтому хочет распылить её на атомы, удалить каждый, который проник в её тело из моего, и собрать вновь. Слить несколько десятков килограммов чистой от Жана Мерсье материи в новую Шарлотту. Он снова смотрит на неё украдкой, не в глаза, а на шею, на светлые пряди, на пушок под линией волос, прячущийся за воротничок блузки. Он ненавидит материю, он ненавидит пространство, каждый миллиметр, отделяющий его от неё, он ненавидит время: он хочет вернуться в прошлое и убить меня до того, как Шарлотта ушла от него ко мне.

Лотти, конечно, любит жаловаться на меня друзьям. Особенно, когда я это слышу. Я уделяю ей мало внимания. Справедливый упрёк. Мэр третьего по величине города в стране не может найти времени для своей супруги. Но не сейчас, Лотти. Сейчас я слушаю тебя внимательно. И тебя, Жозеф.

Я обычно не слежу за женой и не подслушиваю её разговоры.

Но мне надо убедиться, что Жозеф не задумал меня убить. Я смогу понять это даже из якобы случайно брошенной фразы, невинного вопроса. Лотти не сможет, а я смогу. Говорят, политики чёрствые и грубые. Это не так. Любой талантливый карьерист знает, как важно уметь тонко чувствовать людей. Без этого невозможно договариваться с ними, управлять ими, дружить с ними. Я не хожу с Лотти в театр именно по этой причине: я слишком сильно сопереживаю актёрам. Кино могу смотреть – и плоское и виртуальное. На живых страдающих людей – нет.

– Как у Жана с ногой? Всё ещё болит? – спрашивает про меня Жозеф. Ну, собственно, вот.

– Болит, – отвечает Лотти. – Раз в неделю он проводит несколько часов в клинике. Врачи назначили процедуры, чтобы уменьшить боль. – И добавляет:

– Этот Жан. Ты знаешь Жана. Ему всегда всего мало.

На долю секунды в глазах Жозефа появляется замешательство. Он не понимает, почему Лотти вдруг взялась критиковать мой характер после комментария о моей ноге. А я знаю. Это моя жена в конце концов. Лотти – моя маленькая Лотти: полтора метра проницательности в деловом костюме – думает, что я ей изменяю. Сплю с медсёстрами. К сожалению, я не могу её разубедить.

– Ему всего мало. Этот автомобиль слишком медленный. Этот дом не самый просторный. Эта должность слишком низкая. Эта… ну ты понимаешь.

Лотти хотела сказать, что мне мало одной женщины, но не решилась. Она закусила губу и посмотрела на Жозефа. Жозеф, который до сих пор не может простить меня и мою ненасытность, которая заставила меня отбить у него Лотти, выпрямился и застыл, как будто вся вода в его теле превратилась в лёд. Жозеф тоже не дурак и тоже умеет чувствовать людей. Он понял, что у Шарлотты накопились обиды на меня. Он понял, что выпади ей возможность мне немного насолить – она это сделает. Он помнил, как они были близки. Иными словами, он понял, что Шарлотта может изменить мне в отместку, хотя себе ещё в этом не призналась. Они ещё по меньшей мере несколько недель будут идти навстречу друг другу по лабиринту из неловкости, самозапретов и сомнений – как две лабораторные крысы. И как за крысами за ними будут наблюдать сотни электронных глаз.

Мой бывший друг и моя будущая бывшая жена.

Разница между мной и Жозефом в том, что мой эмоциональный интеллект развит от природы. Его – от злости. Жозеф себе не признается никогда, но он сегодняшний – это моих рук дело. Когда я стал ухаживать за Лотти, я не только старался произвести впечатление на неё, в то время счастливую с Жозефом. Я исказил весь мир вокруг пары. Её родители узнали, что я из хорошей семьи. Куда более благополучной и известной, чем семья Жозефа. И не молчали об этом. В университете, где мы трое учились, стали говорить обо мне. Её подруги говорили обо мне. Мои бывшие девушки говорили обо мне. Я сделал так, что дороги нашего города перестали вести в Рим и стали вести ко мне. Уличные указатели гласили: «Париж – 678 км, Жан Мерсье – 2.5 км». Сила гравитации стала моей сообщницей и Лотти, упав со скейта, летела не вниз, а в мои объятья.

Поэтому, когда с Лотти случилось то, что случилось, Жозеф обозлился не только на меня, но и на весь мир. И поскольку он был не дурак, то со временем понял, что мир на самом деле остался таким же, каким и был. Тогда он обозлился на себя. Беспечный сытый студент – единственный ребёнок стоматолога и астрономки – внезапно ощутил себя человеком второго сорта. Но я никогда не водился с кем попало, и не садился пить вина с людьми дрянными или хотя бы скучными. А с Жозефом мы выпили никак не меньше двенадцати сотен ящиков игристого. И Жозеф, если уж говорить о сортах, всегда был первосортным. Первосортным собеседником и шутником, первосортным другом и музыкантом.

Но есть сорт первый, а есть сорт «Мерсье».

Будь Жозеф постарше и поциничней, он бы это проглотил. Но он был молод, он сделал глоток и отравился. Скривился, перестал курить травку и стал пить водку. Потом бросил пить, ушёл из института и уехал в Париж. Исчез из моей жизни. Как ему казалось.

Я не переставал за ним следить. Мои компьютеры всегда были в курсе, где он и чем занимается. Нельзя так просто упустить из виду человека, который знает о тебе чуть больше, чем надо. Всем можно, а политику Жану Мерсье нельзя.

К тому же Жозеф стал журналистом. Журналисты понимают, что такое информация и умеют ей больно ударить.

– Понимаю, – говорит Жозеф Лотти. И уточняет: – Процедуры каждую неделю? В клинике?

Догадался. Я понимаю, что он не остановится. Он будет собирать сведения, составлять компромат и ждать момента, чтобы опубликовать. Жан Мерсье, которого он знал, помешал бы этому. Помешал бы прямо сейчас, устроил ловушку на выходе из этого ресторана. Но Жан Мерсье изменился.

Новый Жан Мерсье будет ему помогать.

Жозеф молодчина. Он прав: я хожу в клинику не из-за ноги. Да, нога болит. Болит с того самого дня, как меня переехал пьяный студент – на глазах у Жозефа, кстати. Но болит не так сильно, чтобы мешать жить. К счастью, медицина настолько продвинулась, что нога едва ли не как новая. Мышцы и сухожилия улеглись почти туда, куда им положено, и лишь тихие сигналы от нервов напоминают о том, что несколько часов моей жизни нога была рваным мясом на кости.

Мясом сорта «Мерсье».

Медицина, однако не продвинулась в другом вопросе. В вопросе отверстий в черепах, в вопросе электроники, которую вставляют в черепа. В вопросе проводов, примыкающих к нервам. В вопросе связки человека и компьютера.

Кто-то смог стать киборгом: улучшить мозг микросхемами памяти и процессорами, а кто-то нет. Я не смог. Сперва, конечно, расстроился. Потом, когда выяснилось, что на киборгов смотрят косо, решил, что так оно и к лучшему.

Жан Мерсье не должен отличаться от избирателей. Неприятная правда (не спорьте с социологией, либералы) состоит в том, что политику во Франции лучше не быть арабом, евреем, геем или киборгом. Можно, но не нужно.

Жозеф это знает. Жозеф также помнит, что мне всего всегда мало. Мой бывший друг (как же я скучаю по тебе, Жозе! По тебе и по твоему смешливому взгляду из-под кудрей) это помнил и знал, что моё мэрство – остановка на дороге к президентству. И когда я двинусь дальше, то остановить меня может только массивный булыжник, упавший на рельсы. Жозеф помнит и то, что на моём затылке есть разъём. Прекрасно понимая, что политик в здравом уме не будет носить на затылке чип, он подозревает (и правильно, мой утративший кудри, но прибавивший в уме приятель), что я не сдамся и буду подключать к порту новую и новую электронику.

У самого Жозефа есть точно такой же разъём, но он даже не хочет о нём вспоминать. И правильно: в те годы, когда мы просверлили себе по отверстию в черепе, мы не получили ничего, кроме дурных галлюцинаций, послеоперационной боли и ночных кошмаров. Жозефу и в голову бы не пришло пытать счастья ещё раз. Если розовая ткань его мозга (которая, если подумать пару секунд, и есть Жозеф), не хочет дружить с кремнием, то пусть остаётся при своём. Однако такой неугомонный тип как Мерсье будет продолжать насиловать себя и свой мозг (что как мы выяснили – одно и то же), и Жозеф это знает.

Но не знает, зачем.

Ему, конечно, неважно – зачем. Жан Мерсье как и любой другой человек имеет отверстия в теле. В случае с Мерсье – ненасытные. Это так отвратительно, что даже я начинаю думать о себе в третьем лице. Для моего рта нет слишком вкусной еды и достаточно изысканного вина. Для моих ноздрей нет слишком хорошего парфюма, для моих ушей недостаточно Моцарта, и не существует (я, конечно, иногда изменял Шарлотте, но немного – всего двенадцать раз) слишком красивых женщин для моих глаз.

Не мог я оставить в покое и ещё одно отверстие, которое есть не у всех, а только у самых лихих: разъём на затылке. Осталось прибавить два к двум и получить четыре. Разъём нулевых годов штука крайне громоздкая по меркам нервных клеток. Склонная к воспалению и отторжению, капризная и ненадёжная, как французская пресса. Конечно, все эксперименты по подключению должны проводиться в клинике.

И, конечно, раз уж Мерсье каждую неделю отправляется на истязания, то приз будет лакомый, не так ли? Политик с двойным мозгом – это больше, чем политик. А может, у меня появились не только политические амбиции, но и задумка романа? В любом случае, очевидно, приз достаточно лакомый, чтобы обманывать окружающих, в том числе жену. Тут мнения у Шарлотты и Жозефа расходятся. Жозеф думает, что моя любовница – нейрохирургия.

Шарлотта думает, что я раз в неделю встречаюсь со шлюхами.

Она ждёт меня в холле. Я делаю комплимент её новым серёжкам, она улыбается, как ребёнок и замирает, как замирает всякий раз перед моим объятием. И я обнимаю её. И я чувствую её беспокойство. Голова Шарлотты не покоится на моём плече, и дышит моя прелестная жена чуть глубже и чаще, чем моя прелестная жена дышит обычно. Я же говорил, что я внимательный муж. И я понимаю, что нам предстоит грустный разговор.

Потому что Шарлотта принюхивается. Бедная женщина втягивает носом летучие молекулы, взлетающие с моего тела и пиджака. Запах секса? Запах чужих духов? Нет, Шарлотта. Я пахну тем, чем пахнут стерильные медицинские вещи. Я пахну кровью, зажимами и болью. Лекарствами в конце концов.

– Ты будешь сегодня дома пораньше? – спрашивает она, отстраняясь.

– Извини, Шарли. Завтра.

Я показываю ей своё расписание. Мой день состоит из разноцветных квадратиков. В квадратики вписаны встречи с разными людьми разной степени неприятности. Бог свидетель, я бы с удовольствием отодвинул вечернюю встречу ради неё, но именно сегодня мы с моей командной отвратительных людей собрались наступать на пятки другой компании отвратительных людей, потому что третье сборище моральных уродов начало наступать на пятки нам. Это называется «политика», и я считаю это формой заботы о людях.

Партия СНДП раскачивала недовольство горожан мусоросжигательным заводом, который давно пора было модернизировать. Поскольку завод должен был стоять, мы наняли с десяток футбольных фанатов, которые устроили акцию у завода, изображая защитников памятника архитектуры. Завод, конечно, плохо тянул на памятник, но ради Мерсье любой старался выглядеть лучше – даже бетонная коробка.

– Если придёшь домой пораньше, – Шарлотта уже сдалась, но продолжает демонстрировать привязанность, – я наберу ванну, сделаю пену и открою вино.

Она встаёт на цыпочки и шепчет мне на ухо, хотя это лишнее: никто нас не слышит. Она обещает мне кое-что неприличное. Я смеюсь и обнимаю её. Шучу что-то в ответ. Она отстраняется и ловит мой взгляд.

За долю секунды наш брак рушится. В моём взгляде она читает удовлетворённость. Она не понимает, что происходит, но её интуиция выносит мне приговор. Она чувствует, что я не хочу того, о чём она шепчет. Должен хотеть, но не хочу. И пусть запахи врут, но ничтожное различие в диаметре зрачков выдаёт меня. Я слишком спокоен. Что-то, чем я был занят в больничных палатах, успокоило и удовлетворило Жана Мерсье.

Лотти решает, что Мерсье всё же coquin. Лжец и изменник. Детали преступления ускользали от неё, прятались за стерильными дверями матового стекла. Она не могла сказать, есть ли за ними женщина или нет. Возможно, Мерсье потянуло на киберсекс или роботов. Возможно, для него из Парижа привозят какой-то наркотик короткого действия – все эти подозрения я читаю по её глазам.

И поскольку я не могу сказать правду, то начинаю сочинять на ходу, но ложь не складывается, я молчу и вижу, как разочарование растёт в глазах Шарлотты. Я тянусь поцеловать их, но в эту секунду на моё время начинает наползать следующий квадратик расписания: ко мне быстрым шагом приближается помощник, олицетворяя собой движение мэра по календарю.

Планы на будущее – такая дрянь. Я бы хотел дать лекцию выпускникам моей альма матер и рассказать им о своих ошибках. Пусть сторонятся тайм-менеджмента и уделяют больше времени психогигиене. К сожалению, эту лекцию тоже придётся запланировать в календаре, а я не вынесу такой иронии.

Лотти грустнеет. Я прощаюсь с ней и прошу меня извинить. Она кивает и улыбается мне. Такая славная девочка. Возможно, именно в эту секунду она прощает себя за решение, которое приняла уже давно, а осознала только сейчас: она изменит мне. И это будет месть.

* * *

Они лежали в постели. Уверен, сперва им было неловко, но неловкость ушла быстро – ведь они, пусть это было давно, уже спали друг с другом. Жозеф приехал в Тулузу и ходил по знакомым улочкам, которые привели его в маленький отель, где ждала Лотти. Теперь его ладонь гуляла по знакомым изгибам её маленького тела. Я мог остановить это прежде, чем он постучал в дверь гостиничного номера. Мог испугать её звонком. Мог, пожалуй, спровоцировать арест Жозефа. Если уж на то пошло, коррупция способна на многое: да я мог бы сжечь отель. Но не сделал этого. Я был с ними взглядом и слухом, хотя и не потому, что хотел. Жозеф задумал меня уничтожить, а я совершенно точно решил помочь ему дойти до точки, когда повернуть назад уже не получится.

Она жаловалась ему на одиночество. На жизнь, втиснутую между моими цветными квадратиками. На те квадратики, где она предоставлена сама себе. На те, в которых должна появляться на публике с мужем и улыбкой. На властного и ненасытного мужа, который влюбил её в себя и не даёт разлюбить. Это проблема Мерсье и той реальности, которую он создаёт вокруг себя. Шарлотта могла бы заявить что уходит или прислать адвоката с требованием развода. Она могла бы начать делать собственную карьеру или устроить бунт, отказавшись появляться на публике в образе счастливой жены. Это бесполезно. В реальности мэра Мерсье вода, вытекая из открытого крана превращается в вино его любимого сорта, не успевая долететь до раковины. Пуля, выпущенная из пистолета, разворачивается в воздухе и начинает улыбаться, потому что обаяние Мерсье творит чудеса.

Жозеф жаловался Шарлотте на одиночество. Это было одиночество иного толка. Женщины, не имеющие смысла. Работа, отвлекающая от самого себя. Хобби, наполняющие его душу не до конца, потому что в его душе всегда оставалось место для Шарлотты. Это была его жизнь. Несколько переменных уравнения, которое он не знал. Которое написал за него великий математик на небесах.

Они замолчали, потому что почувствовали, что искренности сегодня было больше, чем нужно, и Жозеф начал говорить о музыке. О том, как в старинной записи, которая называется «Одинокая в Киото», звучит петляющая мелодия и мелодия сменяется странным монотонным звуком, напоминающим каплю, отчего вся композиция вдруг застывает, и внимание слушателя застывает вместе с музыкой. Как его успокаивает эта музыка, как она тормозит мысли, когда ему хочется перестать думать обо всём, что разрывает душу.

Чёрт, Жозеф действительно разбирался в музыке прошлого века. Жозеф умел тонко чувствовать. И чёрт, они с Шарлоттой понимали друг друга. Мерсье в сравнении с ними слишком шумный и быстрый, слишком яркий и интересный. Эти двое любили всматриваться в полутона. Им была нужна эта полутёмная комната.

Я бы оставил их там, если бы Жозеф удовлетворился тем, что моя жена оказалась в его объятиях и теперь вдыхает и глотает его атомы, смешиваясь с ним, пропитываясь им, как простыня пропитывается их общим потом.

Но Жозеф стал задавать вопросы. А быть может, ненависть стала управлять его умом, заставляя задавать вопросы, которые вели туда, куда ведут все дороги в Тулузе – к мэру Мерсье.

И Шарлотта, ведомая вопросами, стала рассказывать, как вчера ждала мужа в клинике. Как семь минут ожидания в белом коридоре напугали её и заставили думать о смерти. Как мимо проходили врачи и больные. Быть может, смертельно больные. Как мимо прошагал священник, чтобы, видимо, совершить derniers sacrements у постели умирающего.

После этого рассказала про то, что увидела в глазах своего мужа. Наверное, не сразу, а после, но Жозеф связал эти две вещи.

Остаток вечера они провели так: Жозеф извлёк из кармана две таблетки. Написал на листе бумаги чернильной ручкой (верный себе в мелочах Жозе, мой смешной любитель старины) несколько фраз, уговорил Шарлотту принять таблетку и проглотил свою, запив стаканом воды. Таблетка выключила на несколько часов долговременную память. Каждые пять минут они словно просыпались ото сна, обнаруживали себя в номере гостиницы в объятиях друг друга – голыми и красивыми. Надпись на бумаге позволяла им сориентироваться в ситуации и не запаниковать. Не знаю, что там именно было. Наверное, нечто вроде: «Память вернётся к вам через три часа. Наслаждайтесь друг другом, да не помешает вам прошлое».

Упоминания Мерсье там не было.

Я бы, пожалуй, всё же выступил перед студентами с вот какой мыслью: байты, как и деньги, не пахнут. Добывая информацию, думайте, откуда она пришла к вам в руки. И вообще: думайте, ленивые сволочи. Представьте себе, что это не дисплей, а бумажная книга. Когда представили, задайте вопрос: чьи отпечатки пальцев на ней?

Жозеф был опытным журналистом, он знал это не хуже меня, но он оказался затянут расследованием, как подросток компьютерной игрой, не видящий ничего, кроме виртуальных врагов. Он изучил священников, приходящих в клинику, сопоставил их посещения с моим графиком и бог его знает что про меня подумал.

Ясно было, что я не исповедовался каждую пятницу после обеда. Во-первых, это можно было делать в церкви. Во-вторых, я не был верующим и не мог уверовать за все эти годы – скорее бы сам возомнил себя богом. У Мерсье мощные щупальца интеллекта, и ему трудно продать то, что он не может облапать перед покупкой.

К тому же Лотти своими подозрениями по поводу шлюх навела Жозефа на мысль о том, что Мерсье связан с церковью не только политическими делами. Католический монах-бенедиктинец Пётр Дамиани в XI веке написал «Книгу Гоморры», в которой порицал гомосексуальные связи в духовенстве. Десять веков спустя церковь не утратила своего renommée.

Всё указывало на то, что мэр Мерсье гей, а не киборг. Арендовав медицинский кабинет, идеально защищающий своей анонимностью и законами о врачебной тайне от всех любопытных, Мерсье давал волю своей ненасытности, которая перебросилась с красивых женщин на других необычных жителей Тулузы.

Жозеф хорошо знал общественное мнение и предрассудки. Правила игры установлены и не меняются уже сотни лет, и даже Мерсье не мог их нарушить. Политик мог быть геем, но не мог оказаться скрытым геем. Священник не мог быть геем, но мог оказаться скрытым геем. Эти двое вместе работали как идеальная медиабомба. Достаточно мощная, чтобы расшатать карьеру Мерсье и разбить её с грохотом о мостовые Тулузы.

Священника, который навещал меня, звали Жак Аллар. Жозеф стал работать с подчинённым Аллара, справедливо полагая, что здоровый карьеризм заставит того выдать начальника. Толстый и серый лицом coadjuteur по имени Пьер Велуа долго молчал, пока Жозеф сооружал перед ним карточный домик из намёков и обещаний, потом кивнул и выдохнул в знак согласия сквозь пухлые губы, так что карты посыпались и никто не смог узнать про планы заговорщиков. Они сработались.

Когда в очередную пятницу Аллар пришёл ко мне, в его одежде уже поселился бионический жучок. Устройство чуткое к звукам и незаметное для сканеров моей охраны. Хотя быть может, это я сделал так, чтобы его не заметили при осмотре. Жозеф не мог этого знать.

В 14:02 священнослужитель Жак Аллар зашёл ко мне в палату и вышел из неё в 14:58. Выйдя в смежную комнату, он умылся, поговорил о чём-то с охраной, а потом вытер шею платком. При этом смахнул с воротника жучок. Повертев его в пальцах, он принял его то ли за насекомое, то ли за почку растения и выбросил вместе с платком в мусорное ведро.

Спустя час, когда я уже должен был покинуть клинику, Жозеф проник в эту комнату. Надо отдать ему должное, я почти не ожидал от него такой прыти: это закрытое помещение, и обработать персонал клиники мог только выдающийся проныра. Жозеф сильно вырос за последние годы.

Тем сильнее я ждал встречи.

Когда он склонился над мусорным ведром, чтобы найти жучок, я тихо вышел из палаты и встал рядом с ним. Он стоял на коленях как верующий в знак покорности перед богом. Он взял жучок двумя пальцами посмотрел на него жадно и брезгливо одновременно.

Тогда я поздоровался с ним.

Жозеф, конечно, выронил жучок от неожиданности, отскочил в сторону и перекатился на спину. Неловкость нашей встречи несколько сгладилась тем, что мне пришлось встать на четвереньки и достать приборчик из-под шкафа. Я протянул горошину обратно Жозефу.

– Ну, возьми. Возьми!

Жозеф послушался, продолжая паниковать.

– Ты хочешь знать, что там записано? Давай послушаем вместе. Я не знаю, как это звучит. Обычно я без сознания, когда мосье Аллар приходит ко мне.

Жозеф не ответил, озираясь и разглядывая меня. Я устал стоять на четвереньках и сел, скрестив ноги. Жозеф тоже подобрался и опёрся на ладони. Так мы и сидели, как дети на пляже после купания. Так же, как мы сидели на берегу Гарроны много лет назад. Я был в больничной рубахе. Жозеф весь покрылся потом, так что пот проступил через майку неровным тёмным пятном.

– Ну что, давай послушаем? – повторил я. И добавил: – Включай!

Приказной тон, хорошо отработанный на сотнях подчинённых, пробил Жозефа и он послушно достал оборудование из кармана джинс.

– Так это была ловушка? – спросил он, подключая жучок.

– Нет, что ты. Ты свободен. Я бы только попросил выслушать меня. Ну или хотя бы послушать то, что ты успел нашпионить.

Жозеф взглянул на меня, как пойманный вор.

– Давай! – приказал я.

Жозеф прибавил громкость, и мы услышали голос Аллара:

И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Волосы на голове сочтены. Барьер. И не бойтесь убивающих тело. Барьер. Ещё раз. И не бойтесь убивающих тело. Барьер. А бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить. Барьер. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? Ассарий – мелкая монета. Фиксация. Ещё раз. Волосы на голове сочтены. Барьер. Вы лучше многих малых птиц. Барьер. Малых птиц. Барьер.

Почему он сказал не «убивающих души», а «могущих убить»?

– Хватит, – сказал я. – Думаю, из записи вполне ясно, что мэр Мерсье и господин Аллард не находились в одной кровати.

Жозеф поднялся с пола, убрал планшет и сунул руки в карманы. Я улыбался, и он криво ответил на мою усмешку.

– Могу я теперь уйти? – спросил он.

– И ты не хочешь узнать, чем я занимаюсь в клинике?

– Нет, – отрезал Жозеф.

– Подумай ещё раз. Паника быстро уляжется, а вопросы останутся.

Жозеф задумался.

– Ты хотел обнародовать записанное? Знаю, что да. Вынужден тебя разочаровать, всё звучит так, как будто мэр во время медицинских процедур слушает проповедь. У тебя на руках нет ничего, кроме голоса священника, начитывающего Евангелие от Матфея.

– Это звучит странно, – заметил Жозеф.

– Согласен. Но я странный человек. Мне нужны странные проповеди.

Жозеф посмотрел на меня и кивнул. Тут я обнаружил, что странный человек к тому же сидит на полу в больничной рубахе.

– Я замёрз, – сказал я. – Пойдём в палату, я переоденусь.

Жозеф последовал за мной. Все следуют за мной, когда я об этом прошу.