В смутное время. Рассказы и фельетоны (1984—2008 гг.)

Чуть стало светать, я опять начал высаживать дверь. Стучал, покуда не появился врач – до него дошло, кажется. Перевели сначала в коридор, потом в другую палату, сказали, что «чистая».

Три дня я в ней был в одиночестве. Никакой «желтухи» у меня не оказалось, конечно, однако целых два месяца – весь инкубационный период, я всматривался в зеркало со страхом… Но повезло – тогда выкрутился…

Зашел потом к своему терапевту, специально зашел, рассказать, как все обернулось. Она краснеет, лепечет только: «А нам говорили, а нас так учили…». Она институт недавно закончила, и знает только – как должно быть, а – как есть, еще не освоила… Ну, скажите, как ее не бояться такую?!..

– Впрочем, старые врачи тоже не лучше, – подумал и заключил Семин. – У тех заботы перебивают ответственность. Семья, дети. Тебя выслушивает, а у самой в голове… Рассеянность может быть хуже незнания.

И он рассказал нам про то, как ему вырезали шишку при местном обезболивании, не проверив реакцию его организма на новокаин.

– Вырубился моментально! Потом чувствую, как меня по щекам хлопают, и голос издалека-далека: «Отходит, кажется, губы начали розоветь». Глаза открыл, а вокруг – вся больница. В вене – игла: капельницей из шока выводят! Чем не покушение на жизнь?!..

– Шишку-то вырезали? – спросил практичный снабженец.

– Вырезали. Хирург, та свое дело сделала. Она ж не за анастезию отвечает, а только за шишку. Резала, пока надо мной другие возились. И заштопать успела и сама вымыться. У нее задача – шишку отрезать, хоть с трупа!

После колхоза мы дружно наверстывали упущенное по работе и думали над загадкой: считать ли за мудрость начальства то, что оно сделало с нами – остановило на месяц работу, а план оставило прежним. Когда стало понятным, что мудростью здесь и не пахнет, что план нам не вытянуть, энтузиазм заметно упал. А тут прошел слух, что у Семина опять что-то стряслось. На этот раз что-то с зубами. Он ходил хмурый и раздраженный, несколько раз отпрашивался с работы и возвращался еще мрачнее. «Опять попал в переплет!» – сообщил Петин, и мы, четверо из тех, что были вместе в колхозе, затащили Семина в пустовавший кабинет секретаря партийной организации и прямо спросили, что с ним сейчас происходит?

– Зубы, – ответил он удрученно. – Знаете, как болят зубы?!.. Пошел к врачу – а что делать?! – усмехнулся он грустно. – Говорит – удалять надо. Я согласен, давай, говорю, удаляй. Скорее только – совсем мочи нет. Врач – парень здоровый. Думаю: враз вытащит, только бы челюсть не вывернул. Он сразу за шприц. И вот, когда он крутанул иглой перед носом, я вспомнил! Схватил его за руку, спрашиваю:

– В шприце у вас что?!

– Как это что? Обыкновенное. Новокаин…

Меня аж в пот бросило.

– Нельзя мне его, – говорю. – Новокаин мне нельзя.

А он смеется: что, дескать, уколов боитесь?

Я ему рассказал про тот случай с шишкой. Смотрю – он теперь сам испугался. Пытается закурить прямо тут, в кабинете. Зажигалкой щелкает, а руки дрожат. Хорошо, что сказал, говорит, здесь бы тебя не вытащили, как там, – нет условий, так бы и ушел в кресле. Успокоился чуть и спрашивает:

– Ну, что делать-то будем? Чего вы переносите?

– Не знаю, – говорю. – Новокаин нельзя, это точно. А что можно – не знаю.

– Тогда вставайте.

Пошли мы с ним назад, к двери. Там у них что-то в виде приемной. Написал он на бланке чего-то и говорит:

– Вот направление к аллергологу в областную больницу. Вас там обследуют, и вы будете официально знать, что вам можно вводить, а что не показано.

Нужно обследование! А у меня голова от боли раскалывается!

– Долго это? – спрашиваю. – Сегодня сделают?

– Должны… Мы работаем до половины восьмого, можно и с удалением зуба успеть.

Мне еще тогда, после той операции с шишкой, сказали, что врач обязан спросить, какие я лекарства не переношу. А этот сразу – колоть! Забыл, наверно… Кроме этой забывчивости, у него обнаружилась и некомпетентность.

– Городских мы не принимаем, – сказали, как только показал я в регистратуре его направление. – Обращайтесь в городскую поликлинику.

А она в другом конце города! Я стал просить, унижаться – ни в какую! Стоит там девчонка сопливая – городских не берем, и все тут!

Я решил – к главврачу: терпенья же нету! Пока рыскал по коридорам, искал, где его кабинет, увидел дверь: «Аллерголог». «Ах, черт!», – думаю, и – в нее. Смотрю – врач одна в кабинете. Я извинился, объяснил, почему я пришел, а она: «Мы по лекарственным препаратам не даем заключений, они чего там, не знают?» Вот тебе и компот!!.. У меня ж направление! Сую ей его. «Вот, – говорю, – смотрите: на стандартном бланке написано! Он туда только фамилию мою написал!» Она мне свое – не делаем мы проб на лекарства!

– Поймите! – убеждаю ее. – Если они наобум будут вводить, может опять быть не то. Раз организм не переносит одно, он и другое может не переносить!

Требую, возмущаюсь, а ей – как до лампочки! Талдычит одно: не делаем да не делаем. Потом, чтоб от меня отвязаться, взяла мое направление и написала на обороте, что пробы на лекарства не делают. То есть, то, что она мне говорила, все написала, и уже твердо на дверь показывает.

Пока я с ней спорил, не чувствовал боли, а как вышел – она втрое сильней! Я опять в зубную. Дорогой думаю: « Черт с ними, пусть что хотят колют! Доза-то там не большая, авось, выдержу.

Приехал туда. «Коли! – говорю врачу. – На мою ответственность! Могу дать расписку!»

А он – ни в какую! Загнешься еще здесь, говорит, мне это совсем ни к чему. И начал такие страсти рассказывать про случаи, что у них были от непереносимости лекарств, в такую панику вогнал, что я опять перестал боль чувствовать… Вот ведь какой специалист! А сначала безо всяких сомнений хотел всадить мне этот проклятый новокаин!

– Что же делать? – спрашиваю я у врача.

– Давайте попробуем под общим наркозом?…

«Ну, нет, – думаю. – Вы надо мной, над бесчувственным, что угодно учудить сможете!.. Потом, из-за зуба – наркоз?! Чепуха да и только!»

Ушел я – не сговорились.

– Ну и как ты теперь? – спросили мы Семина, когда он, морщась от боли, закончил рассказывать.

– Не знаю, – признался он обреченно. – Ума не приложу…

Я не помню, чем тогда закончилось дело с зубами, но с тех пор понятие «медицина» у меня всегда сочетается с образом Семина, человека, утонувшего в медвежьих объятиях нашей лекарской братии.

1988г.

ВИРТУОЗ СОВЕЩАНИЙ

Редкий молодой человек сможет объяснить сейчас разницу в смысле понятий: собрание, заседание, совещание… Почти исчезли они из современного обихода. А были ведь времена, когда в любой, даже в самой захудалой организации, на видных, специально отведенных местах красовались разноформатные объявления: «Общее собрание коллектива», «Партийное собрание», «Комсомольское собрание», «Заседание месткома», «Совещание молодых специалистов»… И так далее, и тому подобное.

И в распорядке каждого из этих мероприятий была заключена особая тонкость.

Большим любителем совещаний был в тот период Гурий Львович Ковров, генеральный директор объединения «Служба быта». Он был глубоко убежден, что только они и есть самая эффективная форма работы руководителя его ранга.

Собраний Гурий Львович не выносил уже потому, что ходами в их проведении управлял не он, а там же избираемый председатель. И хотя с ним всегда согласовывали повестку собраний, регламент, кандидатуру на роль председателя и списки тех, кому дадут слово, все на собрании ему казалось – не так. Он нервничал, вмешивался, пытался подправить и утомлял себя этим до крайности… Потом – поведение рабочих… С рабочими Ковров любил разговаривать только у себя в кабинете, в часы приема по личным вопросам. В кабинете они – тихие, угодливые, на собраниях – крикливые и многословные.

– Я чуть не умер от этого сборища – жаловался как-то Гурий Львович после собрания. – Дорвутся к трибуне и – ля-ля-ля, ля-ля-ля! Оторвать невозможно! Чушь такую несут: на два слова смысла не наберешь!.. А всех надо выслушать, всем ответить после по существу. А как же! Собрание – высший орган, черт бы его побрал!

Любой предлог Ковров считал для себя уважительным, чтобы не присутствовать на собрании, и посылал туда своих заместителей. Но он всегда знал: кто, что и как говорил в выступлении. И если там что-то его задевало, реагировал моментально: на другой же день назначал совещание и давал волю своему возмущению:

– Ну, нахал! – громил он однажды управляющего строительным трестом, попросившего погасить строителям долг за создание производственной базы. – Я еще не встречал такого нахала!!.. Он берет с базы все! Лес, цемент, щебень, кирпич, шифер – все! Все отпускаем ему по божеским ценам!.. Почему он не берет в другом месте?!.. Дорого! Ему бы, если он порядочный человек, предложить мне: забудьте, Гурий Львович, про эту задолженность, ведь я пользуюсь услугами базы, а он – вон как! Ну, нахал! Он знает, что у нас с финансами плохо, и вон как закручивает! Даже я, при своей мудрости и сообразительности, не мог бы додуматься до такого!

Такие же или более оскорбительные слова раздавались по адресу каждого, кто осмеливался прогневить Гурия Львовича своим поведением на собрании.

На совещания, где подвергались разбору вчерашние выступления, незадачливые ораторы предусмотрительно не приглашались, зато всегда здесь присутствовал весь аппарат управления. В воспитательных, так считал Ковров, целях. И такое воспитание давало плоды: на собраниях с критикой выступали только рабочие. Им гнев генерального директора был не особенно страшен.

Собрания в «Службе быта» случались исключительно редко. Совещания, или как их еще называли – планерки, дело другое – почти каждый день, а то и в день по два. На них Гурий Львович хозяйничал безо всяких регламентов!

Все совещания можно было условно разделить на две категории: плановые и спонтанные, то есть те, которые вызваны личностными позывами Гурия Львовича. Люди, хорошо знавшие Коврова, называли это потребностью сбросить лишнюю желчь и покрасоваться в кругу подчиненных.

Плановые – рассмотрение различных проектов, планов, отчетов требовали предварительной подготовки участников, и о них они извещались заранее.

Спонтанные – возникали непредсказуемо, как прыщи.

– Собери мне директоров на три часа! – давал команду Ковров секретарю перед обедом, и очень был недоволен, если кто-то прибывал с опозданием или при ответе ссылался на отсутствие при нем данных.

– Я тебя не спрашиваю, как обстоят дела с пуском ракеты в сторону Марса! – заводился сразу же Гурий Львович. – Хотя и об этом в общих чертах ты знать обязан! По своему служебному положению! Я задаю конкретный вопрос! По твоей работе!

На плановых совещаниях некомпетентность считалась абсолютно недопустимой.

Объединяло эти две категории совещаний одно – на любом из них Гурий Львович изощрялся в приемах самовозвеличения.

Известно, что возвыситься над другими можно, следуя по двум направлениям: или самому заслуженно приподняться, или же поставить на колени другого. Второму маршруту Ковров отдавал явное предпочтение и достигал при этом непревзойденного мастерства.

Быстрый и нужный эффект обеспечивался тогда, когда люди в его кабинете терялись в догадках: зачем их сюда так срочно собрали? Не всегда мог объяснить это и сам Гурий Львович, но он-то, конечно же, не терялся.

– Ну, давайте выкладывайте, – грозно обращался он к подчиненным, – у кого есть какие вопросы?!.. Как это – нет вопросов?!!! Нет вопросов – значит, нет мыслей!!! Я вас вызвал сюда, чтобы работать, раз вы сами недорабатываете!.. Вчера задержался до шести в исполкоме. Приехал сюда в начале седьмого – в любом отделе ни единой души! Всех как ветром сдуло! На предприятия позвонил – тоже ни одного нет на месте! Все разбежались, как тараканы! Что, все дела переделали?!.. Я найду вам дела!

И Ковров начинает загибать пальцы, перечисляя вопросы, которые, по его мнению должны решать подчиненные. Иногда загибал он такое, что они переглядывались недоуменно.

– Что?! – кричит Гурий Львович. – Не находите у себя этого поручения?! А разве оно не вытекает из сегодняшнего состояния наших дел?!.. Да, я не давал этого поручения! Но неужели я должен указывать каждый ваш шаг?! А где собственная инициатива? Где мои замы? Где весь аппарат, наконец?!.. Почему они не помогают мне?!.. Марченко! – называет он вдруг фамилию начальника строительного управления. – Не работают ваши бетонщики на строительстве швейной фабрики! Ходят друг за другом, как сонные мухи! Не протрезвели еще после выходных дней! Им сейчас не бетон подавай, а рассол! Прямо из бочки! Тогда они придут в себя… к пятнице, а с понедельника – опять то же самое! Эх, Россия!..

Ковров обреченно машет рукой, но тут же спохватывается:

– Но и в такой обстановке надо работать! Надо чаще бывать на объектах! Почему я вижу, что там бездельничают, а вы об этом не знаете?!

И совещание входит в свою обычную колею. Ковров продолжает обвинять Марченко, тот пока молча пережидает, но как только в голосе Гурия Львовича появляется хрипотца, и он заказывает секретарю новый стакан чая, Марченко говорит:

– Как мне там появляться? Я имею в виду – на объекте. Материалов – нет! Товарный бетон просили еще неделю назад, а где он?

Лукавый строитель направляет острие критики на снабженцев. Снабженцы возмущены, но Ковров уже на стороне Марченко. Его нападки на начальника строительного управления были вызваны не только заботой о новостройке. Уже вторую неделю на даче Коврова работала бригада строителей, и он захотел выяснить: не повлиял ли сей факт на поведение Марченко, не возомнил ли он бог весть чего о себе. Марченко вел себя грамотно.

– Он прав! – осаживает Гурий Львович снабженцев. – Где его вина – я сказал! А сейчас – прав он!.. И запомните: здесь прав тот, кто делает план! Остальные – помощники! Снабженцы – в первую очередь! А кто думает по-другому, прошу высказываться!

Ковров держит театральную паузу, но никто, естественно, не возражает. Многие знают, почему Гурий Львович принял сторону Марченко и завистливо смотрят на его цветущую физиономию.

Отчитав Марченко и снабженцев, Ковров обрушился на энергетиков. За ними пошли директора предприятий, его заместители, другие работники аппарата. Никто не избежал порицаний, каждый получил изрядную порцию «березовой каши», каждому пришлось опускать стыдливо глаза и пригибать свою голову.

К концу совещания Гурий Львович самовлюбленно сверкает глазами: вот каков я, руководитель объединения, – мудрый и дальновидный, и вот кто вы все – ленивые недоумки. И если б не я, такой всевидящий и неутомимый, все объединение пошло бы по миру, как побирушка!

Чтобы не быть обвиненным в отсутствии мыслей, кое-кто имел наготове дежурный вопрос, но и тогда Гурий Львович не спускался с командирских высот.

– Ишь, вы какие! – гремел его голос. – «Почему, Гурий Львович, это? А почему это?».. Это я вас должен спрашивать – почему?!.. Вы что думаете, это Гурий Львович допустил до такого?!.. Да! Правильно! Это я допустил! Не спрашиваю с вас так, как надо! Я добрый к вам слишком!.. Теперь будет все по-другому! Я определяю себе роль контролера, а вы – исполнители! Бегайте!.. Бегать будете все, включая моих заместителей! Я за двадцать шесть лет моей работы в этой системе набегался, хватит! Я имею столько ума, что ваш ум мне не нужен! Мне нужны исполнители!.. Алешин! – Ковров поднимает директора подсобного хозяйства. – Докладывайте, как у вас со строительством молочного цеха?

Директор рывком поднимается и торопливо перечисляет основные этапы строительства.

Выглядит все очень неплохо: средства освоены, работы ведутся с опережением графика.

Гурий Львович, наклонив в сторону голову Алешина, слушает и барабанит пальцами по столу. Он недоволен – не показана роль его, генерального директора. Надо поправить. С трудом дотерпев до конца доклад, Ковров говорит:

– У вас все так обтекаемо получается: вышло решение, отвели участок… Оно что, это решение, само собой родилось?! Сейчас за античный профиль и голубые глаза ничего не делается! За всем этим стоит труд! Мой лично труд!.. Сколько раз я был в обкоме у первого по вашим вопросам?!.. Что значит – нам выделили два охладителя?!.. Их на всю область выделили только два!.. Предагропрома со вторым секретарем уже распределили их!. Вчера мне второй звонил, упрекал – зачем я пошел сразу к первому. Давай, говорит, компромисс – эти охладители отдадим гормолзаводу, а в четвертом квартале поступят еще – эти, дескать, тебе. Фигу!!! Пусть попробуют теперь отменить решение первого!.. Вот, чего нет в твоем докладе, уважаемый товарищ директор!

Ковров явно наслаждается своими словами.

– А мы молочный цех построим в этом году? – осторожно спрашивает его парторг.

Ковров моментально уловил скрытый упрек в этом вопросе: «Захапал дефицитное оборудование, и ни себе ни людям». Глаза его зловеще сощурились.

– Успеем! Я шкуру спущу с каждого, кто посмеет сорвать эти сроки!.. Назовите мне человека, кто помешает мне это сделать!.. Ты, Марченко?.. Ты Алешин?!.. От вас теперь все зависит! Давайте, крутите! А я оставляю себе роль контролера!.. Но помните: я – активный контролер! Вмешивающийся!

Если дежурный вопрос заготовил кто-то из аппарата, Ковров реагирует тоньше:

– Кому, по-твоему, надо дать поручение, чтобы сдвинуть с места эту проблему?

– Не знаю, – теряется управленец. О том, здесь что нужен уровень генерального директора, он сказать не решается.

– А что, если мы тебе ее и поручим? А?.. Через месяц доложишь нам, что все сделано, что готов приступить к выполнению нового поручения!

Аппаратчик в отчаянии:

– Это не мой вопрос, Гурий Львович! У меня уже все запланировано…

– А ты запланируй и это! – пресекает Ковров. – Все! Решено!.. Прошу отразить в протоколе!

Никогда и никому из работников «Службы быта» не удавалось озадачить Коврова. Любую проблему он мог вывернуть наизнанку.

– Чего вы здесь выносите на планерку?! – разносит он директора швейной фабрики, попросившего прислать к нему учащихся ГПТУ. – У него, видите ли, свои специалисты разбегаются! И вы думаете, что этим все объяснили?!.. Что значит – специалисты разбегаются?. О каких специалистах вы говорите? О тех, что набрали на новую фабрику?

– Они, Гурий Львович, – вздыхает директор.

– Разбегаются потому, что строите долго! Что, опять Ковров виноват в этом?! А вы где?!.. Ждете готового?!.. А почему эти кадры не разместить на действующем предприятии? Почему не организовать вторую смену?.. Молчите?.. Вы думайте, когда со мной говорите! Я прожил много, я – стреляный воробей! Сами не думаете, а у нас крадете драгоценное время своими частностями!.. Садитесь!

Ковров возглавляет «Службу быта» давно, и потому считает вправе добавить: «Ты еще молодой директор, и ты должен работать так, чтобы завоевать авторитет в коллективе! И у меня тоже! Что, кстати сказать, очень немаловажно!

Все планерки – и плановые, и внезапные начинались по давно установленной схеме. Люди, вызванные на них, долго выдерживаются в приемной в ожидании звонка генерального – приглашения в его кабинет. Звонок, всегда резкий, бьет бичом по натянутым нервам. Каждый сразу стремится придать себе деловой озабоченный вид и прошмыгнуть на укромное место, не привлекая внимания придирчивого хозяина кабинета: ничего хорошего такое внимание никому пока что не приносило.

Ковров молча, внимательно наблюдает, как все рассаживаются. В эти минуты секретарь подает ему чай, Гурий Львович с шумом отхлебывает глоток и произносит начальные фразы.

Говорили, что в молодом возрасте Гурий Львович был очень собой недурен: высокий, стройный, светлоглазый, с черной волнистой шевелюрой. Имея состоятельных родителей, он и в институте, и после него – всегда носил модную и дорогую одежду, и это сыграло не последнюю роль в его успешной служебной карьере, хотя пост генерального директора самого хлопотливого областного объединения он считал для себя незаслуженно низким.

Ковров не таил своих притязаний на руководящие места в исполкоме, а позже – и в администрации области, но первые лица не хотели иметь рядом с собой человека, известного сварливым характером, И Гурию Львовичу оставалось демонстрировать свой невостребованный потенциал только в обществе подчиненных.

Излишняя желчь и постоянное недовольство – превосходные разрушители организма, и после шестидесяти от былой импозантности Гурия Львовича остались только воспоминания. Он сделался сутулым, худым, с впалой грудью и дряблым, отвисшим, как груша, животом. Нос его вытянулся и заострился. Седые волосы, короткие от еженедельной стрижки, всегда топорщились, как иголки, резко обозначились скулы, цвет лица приобрел сероватый оттенок, и вся голова его стала похожа на сердитого ежика, подозрительно принюхивающегося к чему-то. И стоило Гурию Львовичу занять свое кресло с гнутыми подлокотниками, поставить на стол длинные худые руки, как сразу начинало казаться, что старый, раздраженно- настороженный ежик забрался на раскорчеванный пень и пугает людей угрожающим фырканьем.

Подчиненные Гурия Львовича притерпелись и к его брюзгливому виду, и к постоянным придиркам, и к томлению в приемной перед унижающей достоинство встречей с этим самовлюбленным бурбоном, и когда однажды этот набор неприятных спутников совещаний оказался неполным, люди заволновались.

В дни планерок, назначенных на утро, Ковров приходил рано и сидел в одиночестве в кабинете, не общаясь ни с кем, кроме как по телефону. В тот день в управлении его не было, хотя до десяти часов – времени начала совещания – оставались считанные минуты.

В приемной уже давно было много народу, практически все приглашенные. Отсутствие Коврова всех тревожило: не связано ли это с непонятной всем перестройкой, которая, по сути, оборачивалась полнейшим развалом? Ломались общественные устои, становились ненужными люди и предприятия, и всюду звучали непривычные уху слова: предприимчивость, предпринимательство, бизнес…

Не менее получаса Силаев, директор обувной фабрики, разъяснял столпившимся возле него коллегам свое понимание новой политики, нагоняя при этом на них страху:

– Все будет так, как сегодня у капиталистов: каждый сам по себе. Чем хочешь, тем занимайся… А чем заниматься, когда все кругом уже порасхватано?!.. Вот и идут на самое невероятное… Я видел фильм как раз по этому случаю…

Силаев имел авторитет у бытовиков, так как учился когда-то в одной школе с Ковровым, и тот не так часто отчитывал его и унижал на планерках.

– Так вот, – продолжал директор обувной фабрики, – плывет, представляете, пароход, громадный лайнер. Из Европы в Америку. На борту – народ. Миллионеры, миллиардеры. С дамами… Ага… За лайнером – стая акул. Ждут: может, бросит им кто съестное, или, может, сам кто сорвется. Идут за лайнером прямо до берега. И вот в одном порту местные жители приспособились выколачивать деньги из этих миллиардеров разными трюками возле акул. Больше никаких возможностей у них не было – все безработные… Так вот, только лайнер подходит к порту – навстречу ему вылетает катер. На катере стрелки с карабинами. Человек пять или шесть. А один человек – в плавках. Катер делает круг, другой возле лайнера, чтобы привлечь, значит, внимание. Ага… И вдруг под кормой, где этих акул самое месиво, тот, в плавках который, падает в воду. Акулы – за ним, он – к катеру. А лайнер, понятно, сбавляет ход, на нем – ахи, визги. Видят, как акулы пасти пораскрывали и вот-вот сожрут человека. Но стрелки начеку. Акуле осталось только сомкнуть челюсти, а ее – щелк разрывной. Одну, другую, третью… Пока парень не доберется до катера… Как с ним расплачиваются – не показали. Но не даром же такой риск! Тем более что однажды не уследили: акула погналась не за парнем, а навстречу ему – от катера. Пополам перекусила! Кровищи! На весь экран!.. Вот так-то. Вот во что обходится ихняя самостоятельность!.. У нас же будет почище: побросают к акулам, а стрелков не поставят, или патронов не выделят!

Удрученные слушатели молча примеряли на себя грядущие перемены и не находили в этом ничего утешительного.

Повестка предстоящего совещания не была известна заранее: «Вопрос – на месте», – говорила секретарша Коврова, обзванивая предприятия, и все же все почти знали, что «героем» на нем должен стать Носов, директор учебного комбината.

В «Службы быта» Носов работал недавно, а каждого новичка Ковров подвергал обязательной процедуре публичного унижения, которую называл – знакомством поближе. Генеральный директор хотел точно знать меру гибкости нового подчиненного. «Строптивые мне не нужны, – предупреждал он. – Мне нужны послушные исполнители. У меня нет ни времени, ни желания с кем-то бороться в дальнейшем, или перевоспитывать». И если новичок не имел нужного количества выдержки и смирения, день такого «знакомства» был для него последним во владениях Гурия Львовича.