Жизнь прожить – не поле перейти. Книга 2. Война

– Солдат идет, солдат идёт! Из ворот на дороге стали появляться люди. Узнавали Степана, степенно поклоном головы здоровались, не останавливали – знали – спешит к своим, а погостить и поговорить ещё успеется. В деревне все новости бабы обсудят у колодца и разнесут во все концы. Дом Драбков привечал всех и не таился от чужих глаз. Лишь бабка, Авдотья Протасова, подошла к нему и поинтересовалась, не встречал ли Степан её внучка, что служит в Польше (видно знала где служит Степан).

В деревне все о всех знать должны – о чём ещё говорить. Газет нет, книг почти не читают, так и обмениваются тем что увидят, услышат или придумают. Поди разберись – где правда, а где ложь. Известно у кого корова отелилась, кто кабанчика забил, кто пьяненьким у плетня помочился. Что муж с женой дома полаялся, хоть из избы не выходили, известно. Кто и где, с какой девицей свиделся и кто какую обновку надел – не секрет. Старушки, страдающие от

бессонницы и частичной утери памяти, такие сказки

сказывают, что у слушателей только охи и вздохи

исторгаются и головы качаются. Ничего не утаишь от зорких глаз и тонкого слуха, когда собаки лают и по надобности на двор выходить приходится. Тишина такая, что голоса за версту слышно. Степан уважил бабушку.

– Бабуся, нас в серых шинелях в Польше столько ходит, что и счёта нет. А внучка твоего не довелось видеть. Если

встречу, непременно привет передам от тебя, старой.

– Коли встретишь, то расскажи, что мать хворает, а отец водку хлещет, а он, негодник, ни им, ни мне весточек не шлёт. Пусть домой поспешает скорее.

Когда Степан подходил к дому, вся семья уже стояла на улице в ожидании, с запыхавшимся мальчонкой, что донёс весть и ждал заслуженной награды. Письмо о том, что Степан отпущен домой, дошло только через два дня. Первыми, как ласковые собачёнки, узнавшие любимого

хозяина, бросились к Степану сестры, визжа от радости и

размахивая, как куры крыльями, руками. Повзрослевшие и потяжелевшие, но ещё при отце сидящие в девках, они

расцвели и ловили на себе любопытствующие взгляды и

парней и мужиков – женатиков. И старушки, беззаботно

ведущие длинные разговоры и пересуды на скамеечках под

калиной у полисадничков, не ослабляли внимания к расцветающим девицам Фёдора Драбка.

Фёдор не позволял пока и думать о замужестве. Обе повисли на шее у брата, не доставая валенками до снега. Шея Степана выдержала этот груз. Спасать Степана явился

брат Василий, заматеревший на работе с пробивающимися усиками и раздавшийся в плечах. Степан в армии усы не отпускал. Мария, как – то проговорилась, что усатые ей не по нраву. «Усы котам и мышам нужны, а парню не к лицу. Гладкие лица приятнее, а старики пусть себе носят – им не целоваться». Зацеловав Степана, Нюра и Василиса отлипли. Степан зорким глазом отметил, что сестрицы за два года заметно преобразились. «Скоро заневестятся – вон как выросли и округлились».

– Женихи еще пороги не обивают, – пошутил Степан.

Ответа не последовало, но головы, с раскрасневшимися от жаркой встречи щеками, в смущении опустились. «Видать парни ухлестывают». Василий не спеша подошёл к брату, сунул свою мозолистую ладонь в широкую ладонь старшего брата и крепко сжал её являя мужскую силу. Левой рукой Василий толкнул, сильно окрепшего, на его взгляд, брата в правое плечо, чтобы удостовериться в этом. В ответ

получил лёгкое похлопывание от которого качнуло. Во время начавшейся встречи, Меланья и Фёдор стояли у ворот и любовались на детей, которые так скоро превратились в ладных молодцев и девиц, которым скоро строить самим свою жизнь и ладить свои семьи. А, ведь, кажется совсем недавно они их качали в колыбели и сажали на колени. «Как быстро жизнь летит? "Как радовались Фёдор и Меланья колосящемуся пшеничному полю и цветущему по весне саду, что за эти годы вырос у дома. В каждом из своих детей они чувствовали ту благодать, что подарил им на тихое счастье творец, которому они посылали свои молитвы, чтобы пережить горечи и трудности посылаемые жизнью на грешной земле. И счастье это они умножали своими руками на земле, которую обрели вдали от многих своих предков. Фёдор с Меланьей обрели покой. Сил на труды крестьянские ещё хватало. Дети росли послушными, здоровыми и работящими. Хлеб родится! Солнышко каждый день всходит, светит и греет! Что еще нужно человеку? Подвинув Василия в сторону, Степан подошёл к родителям и поклонился. Обнял мать, уронившую слезу, молча с любовью рассматривавшая своего приёмыша Степана и младшенького, появившегося на свет нежданно во время летней страды в поле, где Меланья вязала снопы. Наклонившись в очередной раз, она почувствовала недомогание и тут же у снопов, под присмотром опытной сельчанки, которую Фёдор быстро отыскал на ближайшем покосе, испуганная и растерянная, крича и молясь, произвела первенца. Фёдор снял нить с нательного креста, чтобы перевязать пуповину и снял рубаху, чтобы завернуть сына. Случайная повитуха передала первенца отцу ошалевшему от счастья и поднявшего на руках новую жизнь к солнцу. Затем он долго сидел около Меланьи, что прижала маленькое тельце со сморщенным красным личиком к набухшей розовой груди и после криков и переживаний блаженно улыбалась. И сейчас она молча с улыбкой и любовью смотрела на своего первенца, за которого боялась до сих пор, которого родила в муках не испытанных ранее. Степан, появившийся в семье немного ранее Василия, в тяжкую годину в результате трагедии, пробудил в Марие материнские чувства, которые она щедро дарила всем четверым, но первые роды и жгучая боль и переживания оставили неизгладимый след в душе Марии. Первые материнские слёзы появились не от боли, а от ощущения, что боль тихо уходит, а материнское счастье приходит вместе с тёпленьким тельцем, орущим и тянущимся губками к её набухшей груди.

Девочки явились одна за другой без страха и криков. Меланья тихо стонала и тужилась, чтоб дитя легче являлось

на свет божий. Всех детей Мария любила, никого не

выделяя. За Степана Мария волновалась меньше, зная его рассудительность и спокойный нрав, а Василий был нрава лёгкого и самостоятельности в делах не проявлял.

Мать сразу отметила те изменения, что произошли со старшим сыном за годы расставания. Его движения, взгляд и вся фигура свидетельствовали, что вырос настоящий мужчина. В военной форме он выглядел для матери непривычным и более взрослым. Когда Степан обнялся с отцом, пощекотавшим его небритым лицом с начавшей седеть густой бородой, Меланья отметила, как оба они похожи повадками и нравом и как крепко она их любит. Две крупные слезы покатились с новой силой по ещё гладкому лицу, с новой силой пробуждая воспоминания по

пережитым годам, где всякое бывало – и хорошее, и

нелёгкое. Жизнь может быть нелёгкой, но не может быть плохой и об этом Меланья знала от своих предков, своего опыта и чтения «Евангелия». Фёдор, почмокав сына в губы, как когда- то Меланью, отстранился от Степана и спросил, глядя на погоны:

– Это в каких же чинах ты царю служишь?

Степан не писал о своих продвижениях по службе, но тут отчитался:

– В унтер-офицерах, подпрапорщиком, далее только в офицеры производство идёт, только для того образование необходимо.

– У нас в деревне только один до унтеров дослужился -Тихон Ветошкин, что в японскую войну ногу потерял, а офицерами и не пахло, – молвил Фёдор. -Значит уважают командиры тебя. Хватит топтаться на снегу, давай, сынок, в дом заходи.

Василий подхватил туго набитый, защитного цвета, новенький вещмешок, на который уже положили свой зоркий глаз сёстры. Меланья, взяв за руку высоченного

сына, степенно ввела его в дом. Фёдор сказал собравшимся соседям, что вечером ждёт в гости. Кто- то, из догадливых соседей, снарядил гонца в Боголюбовку за водкой.

Сняв шинель и глянув в зеркало, Степан предстал перед семьёй в полном гвардейском параде со всеми знаками отличия на груди и погонах. Осмотрев дом, Степан перемен не отметил, только во дворе явился новый сруб летнего домика, где, видно, обитали девицы с приходом тепла, да баню покрыли железом. Василий поставил вещмешок на стол. Нюрка с Василисой примостились рядом и замерли в ожидании. Степан неспешно развязал хорошо уложенный, непромокаемый мешок и стал доставать подарки из польских земель. Девицы, широкими улыбками обласкав Степана, получили два цветастых платка и отрезы лучшего в Европе ситца, новомодного – белого в горошинку, для кофточек и платьев и серебряные серёжки с бирюзовым камешком. Василиса опять бросилась обниматься, а потом закрутилась у зеркала. Нюра так обхватила Степана, что чуть не свалила его, когда он наклонился над мешком и с самого дна хотел достать ещё и гребни с зеркальцами. Тугой грудью она навалилась брату на плечо, а потом расцеловала в глаза. На том страсти кончились. Мать, с тёплыми повлажневшими глазами, получила тёплый зимний платок и, кроме цветастого ситца варшавской

мануфактуры, ещё и отрез на юбку (мать шила на себя и детей сама и слыла на селе мастерицей, а семья могла похвастать не только большим медным самоваром, но и швейной машинкой немецкого производства"Зингер», что Фёдор сумел приобрести в городе на четвертый год обустройства, когда по осени собрали хороший урожай и завершилось обустройство усадьбы. Тогда Меланья обласкала мужа жарче, чем дочки брата. Меланья ещё раз смахнула слезу краем платка. Последними, терпеливо,

с достоинством, дожидались своей очереди Василий и отец. Оба получили атласные рубахи- голубые и малиновые с поясками и набор инструментов для отбивки и заточке косы. На дне остался только свёрток с флаконом духов и варшавской моды белая кофточка, с европейской

галантереей, рекомендованной товарищем и

приобретённой после долгих расспросов продавцов- каких размеров его пани и, что она предпочитает. Продавцы в варшавских дорогих магазинах знали русский язык.

С расспросами о службе не приставали- вечером будет разговор, а пока начались радостные хлопоты, как лучше ублажить отпускника, свалившегося как снег на голову. Василий топил баню и хлопотал во дворе. Отец пошёл созывать на вечер гостей. День был субботний, банный. Василиса с Нюрой сновали по дому, наводя порядок и в горнице и на кухне. Меланья присела на койку с подарками на коленях и думала о своём. « Ладно у них с Фёдором жизнь стала складываться в последние годы, а как маяться приходилось? Скоро Степана выделять надо будет, новая семья зародится». Мария ей нравилась и характером

спокойным, и мыслями чистыми, и руками умелыми. Часто они зимой засиживались в доме Фёдора, говорили о новостях деревенских. Мария обучалась строчить на «Зингере». Сёстры Степановы души не чаяли в Марии и почитали её за старшую. Вместе читали письма от Степана домой. Писал он родным скупо и письма эти заметно отличались от того что получала Мария. Чем больше длилась служба, тем пространнее и радушнее становились письма и девушка удивлялась, что немногословный Степан может в письме излагать свои чувства теми словами, которые она ещё не слышала, но страстно желала, ждала и, наконец, дождавшись, боялась потерять это призрачное счастье. В отсутствии Степана, она много думала, оценивая своим небольшим жизненным опытом, то что знала о труд- ностях семейной жизни. Если в своей семье все нелады решались миром и взаимным согласием, а её отец был покладистым, а мать отходчивой и любящей мужа и детей супругой, то на виду в деревне были и те, кто не хотел выносить сор из своей избы и те, кто семейные дрязги и неурядицы выбрасывали как мусор на всеобщее обозрение и обсуждение. Мария не могла себе представить, что в их

сложившихся отношениях со Степаном возможны

непонимания и измены, но её тревожили мысли о том как сладится их жизнь. Алёна сердцем чувствовала

переживания дочери, боящейся, что с любимым в армии могут произойти перемены, и предсказать будущее сложно, ненавязчиво, исподволь посвящала дочь в сложности семейной жизни, да и Меланья, воспринимавшая Марию как невестку, вводила её в сложности семейных отношений. Вывод был прост – если есть любовь, то- будет и в жизни лад, а если сосуд разбить – то его уже не склеишь, как

глиняный горшок.

Секрет крепкой семьи прост и давно известен всем, кто соединён брачными узами, освящёнными небесами свыше и понял, что терпение, совместные заботы о общем благе, а главное – любовь и есть тот волшебный ключик, что

открывает дверь дома, где поселяется семейное счастье, где правит богиня Лада, где живы слова Иисуса Христа – «Бог есть любовь!» Беден и убог человек не познавший тайн

любви к жизни, женщине, детям, природе, родине, людям,

богу. Любовь возносит человека к вершинам мысли и

жизненным свершениям. Любовь к благам может бросить

в пропасть безумств и страстей. Любовь к женщине- чувство особое, которое может возвысить и низвергнуть в ад.

Чувство это такое сильное, что способно победить все иные ипостаси любви. Мудрая природа наделила этим чувством человека, чтобы и разумная жизнь оставалась вечной, при бренной и короткой жизни людей. Только безумие, в виде войны людей против природы и людей между собой, может убить любовь и Мир, где разумные существа не смогли понять своего предназначения – рождать детей в любви, растить их к своей радости, но, даже война, вызывая ненависть, не может убить любви, прорастающей в каждом новом человечке, рождающемся в материнских муках.

Удивительное чувство живёт в каждом человеке, пока живёт в нём чистая душа.

*********************

Возвращение в родной дом после долгой отлучки

вызвали в душе Степана бурю чувств. Близость родных и

скорая встреча с Марией влили в его душу, не огрубевшую от серой казарменной жизни с маленькими радостями и,

благодаря Марии и скромным усилиям Веры Фёдоровны,

чувства неведомые ему ранее. Расставание обострило и

усилило любовь к близким ему людям. В его душе цвели цветы и пели соловьи, а на улице ещё не растаял снег и ясное небо сулило ночной морозец. Пребывание в Варшаве

и жизнь в элитном полку, оказалось, только обострили его

чувства привязанности к родному дому, селу с его людьми,

тихой темноокой речке Дёме, ставшим родными, пожитям,

маленькому кладбищу, где нашли вечный покой несколько первых переселенцев. Жизнь Степана текла как тихая река, наполняющаяся ручейками и несущая свои воды в тёмные

глубины бескрайнего моря. Весной река забурлит и понесёт

свои воды, вливаясь в другие реки в море, где ветры носят

шторма, непредсказуемые и опасные.

Степан накинул на плечи шинель и вышел во двор. Стал осматривать хозяйство. Под навесом покоилась телега с новыми колёсами. Василий запрягал лошадь в сани. Баня топилась, пуская белый дым берёзовых дров в синеющие небеса и разнося знакомые с детства запахи. В сарае шла своя жизнь- простая и заведённая природой. Корова под навесом лениво жевала сено, которого с запасом было и под

крышей, свинья терла спину о загородку, насытившиеся овцы лежали на соломе, куры сидели на шестке, во дворе,

у весенней лужицы, громко гоготали гуси. Все мировые катаклизмы и социальные потрясения обходили, пока, этот уголок земли стороной. Природа определяла больше всего мирное течение привычной жизни, ещё мало затронутой, скачущей вперед лошадиным галопом цивилизацией, всё больше втягивающей сонную деревню в городскую круговерть, несущую свои достижения и проблемы. Степан видел на военных манёврах, как быстро меняется армейская жизнь. Учёные мужи, с прогрессом наук, давали в армии невиданное оружие и технику, а на селе всё по старинке.

Сеялки, веялки и молотилки с тракторами были только на картинках, да в редких крупных имениях. Конная косилка

и та была в диковинку в Черниговке. На неё сбегались посмотреть как на чудо кинематографа в городе. В углу под навесом покоился сверкающий плуг. Степану захотелось взяться за чапиги, вдохнуть запах земли и провести борозду

под тёплым солнышком на свежем ветерке. Только в летних лагерях Степан чувствовал себя тесно связанным с природой и свободным от тяжёлого духа казармы и постоянного окружения людей в серых шинелях у которых одна забота – прожить ещё один день. Работу военную, наверное, трудно полюбить, так, как труд, где сразу видны плоды несущие людям пользу. Работа эта- не каждому по силам. Строго расписанная уставами, военная служба

формирует в человеке чувство ответственности за себя и своих товарищей, коллективную спайку, где у каждого своё место и где долг властвует над чувством. Какую пользу несёт ратный труд Степан не мог понять. Разум его

воспринимал уроки и наставления командиров, но чувства противились этому. «Неужто нельзя обойтись без войн и людям на земле жить в мире и благополучии? Кому нужна война? Мне не нужна! Спроси всех в деревне так и им не нужна. А трудящемуся человеку зачем война? Вот офицеры на Балканы ездили воевать, так им деньги платили. Может и есть такие, что за деньги или награды и хотят кровь лить, так пусть бы между собой и мутузились пока не надоест, а зачем же человека от мирных дел отрывать. То ли дело -пластать землю под новый посев, ощутить на взмокшей спине тепло солнечных лучей, слышать щебетание птиц и крик петуха на заре, а не побудку горна ото сна на новый день бряцания оружием и бесконечными физическими занятиями. Это сколько же я в армии земли перелопатил и всё без пользы для неё? Приятнее огород копать, чем в окопе от смерти прятаться.» Смущало одно- отчего он сам

в деревне на кулачках на потеху с другом бился и что

сидит в человеке, что заставляет его не бояться боли и

крови.

Увидев у бани поленья, что колол Василий, и

сверкающий колун, Степан скинул шинель и принялся за привычное дело. Подмёрзшие берёзовые поленья

разлетались со звоном и вскоре образовали приличный холмик. Тело, закалённое походами и водами Вислы не

чувствовало усталости и вскоре Степан уже не мог глазами отыскать чурбака. После учений и походов, упражнений с оружием чувства возвращали его к привычной жизни. Собравшиеся, невесть откуда, деревенские ребятишки толпились у шинели, что висела на жерди изгороди, смотрели на гвардейца в необычной форме и не решались задавать вертевшиеся на языке вопросы. Степан с улыбкой посматривал на них и усердствовал всё больше. Самый шустрый стал, без спросу, подтаскивать чурбаки из сарая. За ним потянулись и другие. Намахавшись колуном как следует, заглянул на кухню испить воды и выгреб из кулька, что вытащила Нюра, горсть конфет и прихватил несколько, с пылу, с жару, пирожков и донёс их до ребятишек.

Завязался вполне взрослый разговор. Степан говорил на темы армейские, а ребятишки порассказали ему

деревенские новости, что по их малому разумению могли заинтересовать солдата. Услышал и такое, что и взрослые не знали.

Когда вернулся Василий, вдвоём отправились в баню. Степан вволю нахлестался дубовым веником в жарко натопленной бане. Давно он не чувствовал себя так хорошо, как лёжа на полке под нещадными ударами, вдыхая горячий влажный воздух. Запах бани заполнил и весь двор и улицу. Братья голышом выскакивали из бани на зады и натирали друг друга снегом. Избитое веником, разогретое,

покрасневшее от жара тело, выдавливало из себя лишнюю влагу, очищалось от солей и становилось невесомым.

Холодненький квасок остужал его изнутри и приводил в состояние неги. Упругое, мускулистое тело брата оценил и Василий:

– Эко, тебя братец, в солдатах то выковали, как нашего жеребчика!

– Попадешь ко мне в армии, я из тебя жеребца выкую и на подмётки сапог подковы набью, чтобы шибче бегал, -отшутился Степан.

– Мне армия ни к чему, мне и в деревне хорошо. Ты за меня солдатскую лямку оттянул, я при батюшке должен быть и не царя, а матушку беречь.

– Так то оно так, а что ежели война, то и матушка не спасёт. При нужде загребут и батюшки не спросят. Мне думаешь чего погоны подпрапорщика повесили. На Балканах за два года две войны отгрохотали. А если нас затронут- куда тебе деваться, кроме, как ко мне бежать. Я- то, тебя под защиту возьму – только три шкуры с тебя спущу, чтоб домой живым к матушке вернулся. Французы почему деньги царю ссужают на армию, чтобы русский штык их от немца берёг и не вспоминают что два Наполеона-императора два раза Россию разоряли. А тут ещё австрияки и турки на нас зуб точат- подзабыли как мы их бивали. И офицеры наши намёки шлют, что неспроста немец корабли на воду спускает и пушки новые льёт. Я, газет то поначитался и не верю, как ты, в жизнь спокойную. Покою нам не дадут. Сильными надо быть, чтоб в наш дом не сунулись. Может и бог даст, пронесёт, ежели мы в союзе и немец дуриком не попрёт. Полк на краю империи стоит рядом с немцем и австрийцем и отовсюду беда грянуть может. Командир мой присказку имеет: «На бога и царя надейся, а ус крути и шилом брейся» и никому спуску не даёт, напоминает, как японского микадо шапками закидали и кровью умылись и из Китая убрались, да еще пол —Сахалина, куда каторжников ссылали, отдали.

– Уж шибко грамотный ты стал братишка.

– Мне начальство предложение на сверхсрочную службу сделало остаться, и не мне одному. Чувствую, неспроста это.

– И что же ты думаешь?

– Вот меня и отпустили домой подумать и

посоветоваться. Жалованье хорошее предлагают и семью содержать и при себе иметь можно, и в офицеры, подучив, готовы ускоренно произвести. Что Василий посоветуешь?

– Мой совет твоей голове не указ, что пожелаешь, то и делай, а мне и здесь хорошо. Земли вдосталь, хозяйство крепкое, девицы на меня глаз косят и охоты бросать дело или в город подаваться нет. Да и знаю я, что от своей зазнобы у тебя намерений бежать нет и землю ты любишь не меньше меня.

На улице зазвенели колокольцы, заржала лошадь. Василий вышел в предбанник, высунул верхнюю часть туловища, озирая двор. Когда вернулся в баню, на вопрос Степана: -Кого там бог прислал, -только хитро улыбнулся и уложил брата на полок. Так поддал пару ковшом дубового настоя, что жара обожгла уши и спину и плечи. У Степана перехватило дыхание, но он перетерпел эту муку, но, когда брат дважды ожег его спину веником, сполз на пол.

– Видать отвык ты от настоящей бани, – подытожил купание Василий.

– Считай три годочка такого пару не видывал.

– Отдышись, а потом опять залазь.

Потом Василий, помахивая широким веником над спиной и задом Степана, погнал пот крупными каплями на полок. Веник мягко прошёлся от ступней до шеи и потом все сильнее и сильнее стал обжигать тело, оставляя на нем

красноватые следы.

– Это тебе, братец, бой, чтоб помнил меня на службе и не звал туда.

Когда Василий, присев от жары, понял, что пора

прекратить эту экзекуцию, а Степан стоически выдержал это, тело мученика содрогнулось – ведро ледяной воды

обрушилось на него, пронзив словно тысяча иголок.

Василий хохотал от своей проказы, а Степана словно взрывом подбросило в воздух. Он ударился головой в потолок, соскакивая с полка и локтем угодил брату в

лицо. Хохот прекратился, а Василий растирал припухлость под глазом, что быстро окрашивалась в лиловый цвет.

– Вот так встретились!

Степан, ещё не видя результата столкновения, хотел в

шутку кулаком двинуть брата, но ощутив невероятную лёгкость в теле и, глянув на лицо Василия, расхохотался сам. Степан вспомнил как отец, ещё мальчишкой, хлестал его так от всяких болезней не слушая вопли матери и выгонял бегать по снегу, а сам валялся в сугробе. Василий заглянул в глаза брата, покрасневшие от банного духа, сообщил:

– Поспешай в штаны влезть! Данила со своим семейством

на тройке с бубенцами, как на свадьбу прикатил. И твоя краля с ним расфуфыренная, только что осталось губы накрасить и щёки напудрить как у городских барышень.

У Степана сердце застучало так, что было видно как мышцы ходят на груди. Заблестели глаза и по лицу расплылась улыбка. Успокаивая себя, Степан долго насухо обтирался полотенцем. Натянул порты от парадного мундира и чистую домашнюю рубаху, что оказалась узка в плечах и сунул ноги в тёплые валенки. Пригладил волосы рукой, потопал валенками на крыльце… В сенях глотнул из ковша воды со льдинками, остудившей грудь и

успокоившей бешеное сердцебиение.

Когда Степан вошёл в дом, стол уже был накрыт, пыхтел самовар и стояла корчага с квасом. Иных напитков,

что горячат кровь не предусматривалось. Мясо и пироги были на столе. Данила с Фёдором вели свой разговор за столом, а Алёна с Меланьей шушукались на скамье у печки о своём. Две девицы сидели у окна на скамье и смотрели на дверь. Степановы сестры, с новыми платками на плечах и с бирюзовыми сережками в ушах (когда только успели уши проколоть) прекратили разговор когда открылась дверь. Степан же глазами искал Марию, чьё появление оказалось таким скорым и неожиданным. Степан сам собирался с утра следующего дня наведаться в Боголюбовку. Он не знал, что сразу два гонца-доброхота известили Данилу и прикупили водки, на всякий случай, а потом объявился и Василий, спросил давно ли получали весточку от Степана и сообщил, что гвардеец прибыл в Черниговку в отпуск. Весть эта так поразила Марию, что она долго не могла сообразить, что теперь делать и, что это значит для неё. Отец с матерью захлопотали. Когда Данила сказал, что надо собираться к Драбкам в гости, Мария растерялась ещё больше. Долго рылась в своём сундуке, перебирая наряды; подошла к зеркалу, в очередной раз пеняя на припухлость и сравнивая себя с польской красавицей с открытки присланной Степаном на последнее Рождество. Сама себе она казалась противной. Сердечко выпрыгивало из груди, мысли путались в закружившейся голове и в сознании музыкой звучало: