Присутствие № 6/15 или Корпорация сновидений

Сразу за воротами начинался ад! Темный и испепеляющий ненавистью! Рвущий слух и здравое, человеческое понимание действительности!

Слух Хохрякова разорвали первые автоматные очереди. Вначале стреляли поверх голов. Но уже вторая очередь, почти слившаяся по звуку с первой, была прицельной и скосила несколько рядов обступивших прорвавшийся сквозь живой их строй бронетранспортер.

Из утробы БэТээРа на свидание с обезумевшими узниками стали горохом высыпаться ребята из третьего отделения их взвода. Не успевая выпрямить после прыжка свои ноги и распрямить плечи, стесненные тяжестью жесткого снаряжения, они падали на землю, растаптываемые толпой даже не обратившей внимание на первый залп. Упавших солдат добивали кусками железа фигуры в черной одежде уже без бирок на груди…

Старший сержант Дорофеев снял автомат с предохранителя и передернул затвор, приказав курсанту:

– Выпусти меня, сынок!

– Вы же сказали мне не выходить! – жалобно промяукал третий в кабине.

– А, ну, е… твою мать!!! – Дорофеев дотянулся до ручки, распахнул дверь кабины и перелетел через курсанта в преисподнюю.

Одновременно с первым своим шагом старший сержант выбросил вперед себя приклад автомата. Расчетливым ударом в лоб ближайшего зека он опустил в этой схватке первого своего на землю. Падал тот зек уже, бесспорно, мертвым. Взгляд его после удара вмиг потускнел и потерял свой живой и взволнованный блеск. Петр провел взглядом этого, уже преклонных лет, человека до самой земли и удивился тому, что глаза его так и не закрылись…

Старший сержант то бил автоматными штыком и прикладом, то стрелял в упор одиночными. Наклонившись телом вперед он валил и валил себе под ноги набегавших.

Еще через секунду за спину к Дорофееву примкнули бойцы его отделения, орудуя наотмашь автоматами и саперными лопатками. Многие из них были без щитов. Скорость, с которой наносились ими удары по телам разъяренных заключенных заменяла простой кусок железа и из пассивных обороняющихся превращала их всех в наступающих. Причем, в соотношении минимум один к пятидесяти! Заключенные в своем стремлении прорваться сквозь их строй мешали друг другу. Самые настырливые в своем желании дотянуться до тел в военной форме куском заточеной стали кончали с пулей в своем…

Хохряков помалу тянул свои грузовик за бронетранспортером не давая шансов толпе протиснуться между машинами и переброситься на другую сторону раздирающего бунтующих пополам клина. Задней машины ему не было видно, но он был уверен, что там, у него за спиной, тоже все в порядке.

Петр не обращал никакого внимания на ненавистные взгляды в свою сторону. Ему лично что-то кричали и тоже угрожающе размахивали кулаками. Изредка в его кабину бессмысленно бились камни и куски металла, которые пока бесследно отскакивало.

Курсант от страха провалился куда-то под торпедо. От каждого звука удара камней по кабине его тело вздрагивало и становилось еще меньше.

Тревожно ефрейтору стало только когда его автомашина уперлась в остановившийся бронетранспортер. Его «ЗиЛ» заглох и остановился. Петр впервые за все это время испугался и стал лихорадочно пытаться разобраться в ситуации. По всему было видно, что силы его сослуживцев тают. Спецназ уже не наступал. Солдаты вплотную спинами прильнули к автомашине и только отбивались от сыплющихся на них со всех сторон ударов. Было очевидно, что у всех уже закончился боезапас…

Сколько может выдержать нормальный, пусть даже и натренированный, мужчина, в таких условиях? Полчаса максимум… Они все этим занимались уже сорок минут.

Рация разрывалась от бессвязных команд и приказаний. Разных и противоречивых. От «давай, вперед!» до «тпру, назад!». Их попытка войти в зону, судя по всему, захлебывалась…

Первое тревожное движение за зарешеченными автомобиля Хохряков определил еще через минуту после остановки его автомобиля: бойцы его отделения пятились к его кабине. Сзади их никто не прикрывал! Зеки обтекали их автомобиль уже с тыла.

Петр смахнул выступившую вмиг испарину со лба. Они были вторым отделением из числа вошедших в зону и последним! Что случилось там, сзади за ними было трудно и предположить. Все, что угодно! Но мысли об этом только еще более пугали. Было необходимо найти выход и во что бы то ни стало помочь своим!

Хохряков скороговоркой пробормотал подобие молитвы и крутанул ключ зажигания. Двигатель сразу завелся. Взревев несколько раз на максимальных оборотах, машина под его управлением чуть отъехала назад. Ровно настолько, чтобы не дать слиться в одно целое зекам и не отрезать его автомобиль от броневика.

Его решение ускорило и то, что именно в эти секунды впереди стоящий БэТээР облился ярким пламенем. Толпа взревела еще сильнее. Это было последним сигналом к отступлению. На мгновение ослепленный жарким огнем, Петр сомкнул глаза. Его решение разделить участь своих ребят пришло само собою и очень легко…

Ефрейтор приоткрыл стекло форточки и одновременно со стволом своего автомата высунул и голову:

– Командир! Сержант!!! Уходи направо!!! Я сделаю щель!!! – орал он.

Дорофеев рубящий воздух вокруг себя саперной лопатой, все лицо и руки которого были в крови, казалось, уже ничего не слышал.

Хохряков изо всех сил повторил свое предложение и ему показалось, что в промежутках между наносимыми ударами Дорофеев кивнул ему понимающе головой. Сразу за этим кивком понимания Хохряков сдвинул свой грузовик назад, ровно настолько, чтобы между ним и броневиком смог протиснуться человек.

– Слышишь, ты! – рявкнул, не оборачиваясь к предмету разговора Петр. – Ты автомобиль водить можешь?

Курсант лихорадочно закивал головой.

– Лезь под меня! Перехватывай педали и по моей команде трогай!

– Куда? – промямлил бледный курсант.

– Вперед, братишка! – уже ласковее попросил Петр. – И правее! Ну, я пошел!

– Хохряков сказал эти слова уже спрыгивая к своим. И перед тем, как захлопнуть за собой дверь рявкнул: – Давай!!!

Двигатель грузовика взревел так, словно это был самолет перед самым взлетом. В отблесках пламени в лобовом стекле можно было рассмотреть перекошенное от ужаса лицо курсанта, уцепившегося за рулевое колесо. На него несколько раз Хохрякову удалось оглянуться. С каждым новым выстрелом из автомата он все время кричал одно и то же слово «давай!!!». Мотор ревел, а автомобиль оставался на своем месте. Голос у Петра пропал через минуту его стараний докричаться в свою кабину. Сейчас голос его только сипел. Его муки усилились еще больше, когда он понял, что вернуться в кабину и завершить им задуманное ему уже не удастся. Его оттеснили далеко вперед от двери кабины и возвращаться назад ему было возможно только расстреляв все до единого оставшиеся патроны. Этого было делать нельзя. Он один пока сдерживал рвущуюся к ним толпу, методично всаживая пулю за пулей в очередного обреченного своим к нему и товарищам за его спиной приближением.

Как ни странно, убивать людей в те минуты Хохрякову показалось даже забавным! Мысль об этом пришла сама собой. Вслед за тем, как он еще раз увидел с близкого расстояния, что делает автоматная пуля с человеческой плотью, что-то надломилось в нем. В одно мгновение между его первым и вторым выстрелом человеческая жизнь перестала быть для него чем-то священным. Навсегда…

Понимая, что он подводит товарищей, Хохряков в эти мгновения только и молил неконкретного бога о том, чтобы все закончилось хорошо и все его сослуживцы смогли выбраться отсюда хотя бы живыми. Еще Петр, уже не оборачиваясь, одной спиной умолял того придурка выкрутить руль максимально вправо и немедленно тронуться с места в направлении в воротам колонии…

Он боковым зрением увидел как его «ЗиЛ» высоко подпрыгнул от резко отпущенного сцепления. Но мотор чудом не заглох! Видимо, от испуга курсант случайно повторно придавил нужную педаль.

На тех же максимальных оборотах двигателя и на первой передаче грузовик стал вклиниваться в толпу, тяжело переваливаясь через беспорядочно наваленные тела. Выражение лица курсанта за рулем не изменилось и, даже, наоборот, стало еще более трагичным: брови его высоко взметнулись от переносицы вверх, нижняя челюсть и губа тряслись в лихорадке, костяшки пальцев рук побелели на руле от бескровия. Широко открытые глаза смотрели только прямо перед собой!

Ему бы было необходимо вывернуть руль до упора вправо, но перепуганный до истерики, курсант стал вести автомобиль по широкой дуге, не приближаясь к воротам колонии а, наоборот, удаляясь от них. Это была катастрофа! У оставшихся в порядке солдат уже не оставалось сил проделать этот заданный грузовиком путь. А без его прикрытия двигаться по прямой к месту спасения у них все равно уже не было сил. Им всем пришлось передвигаться, подчиняясь безволию молодого человека за рулем…

Вот, патроны кончились и у Петра. Он в сомнении еще несколько раз надавил на спусковой крючок. Сухие щелчки спускового механизма повели отсчет времени остатка его жизни…

Отбиваться от ударов со всех сторон уже не было сил. Руки, да и все тело стали ватными и беспомощными. Каска на голове, бронежилет, наплечники и щитки на руках с ногами давали Петру возможность не обращать особо внимание на удары нападавших на него с боков. Он только старался мягко уходить от них в направлении их же вектора усилий. Но не в коем случае, не на встречу! Так учил его инструктор…

Свои последние силы Хохряков оставлял на встречу нападавшего на него в лоб. Сейчас это был почти его сверстник, молодой и сильный. Его глаза не излучали страха. Он сходился с ефрейтором смело и дерзко. С одним куском арматурины в правой руке. Не теряя равновесия на телах поверженных ранее зеков-однолагерников, он, подгоняемый движением сзади себя неумолимо приближался к Петру.

Его первый удар металлическим прутом Хохряков отбил автоматом, зажатым обеими руками впереди себя. И тут же двинул изо всех сил, чтобы наверняка, отстегнутым прикладом ему в голову. Метил в висок, но удар лишь скользнул по челюсти. Брызнула кровь из-под рассеченной кожи. Петру показалось, что нападающий даже не обратил на причиненное повреждение внимания. И продолжал напирать, занося руку для очередного удара.

Для солдата все было, как при замедленном воспроизведении кинопленки: медленно и плавно. Так, что улавливались все мельчайшие и самые быстротечные детали схватки. Медленно опускалась на его голову в очередной раз рука с куском тяжелого железа. Медленно, но на опережение этого удара вперед ребром тяжелого ботинка ушла его правая нога. Также замедленно окованная железом подошва стала глубоко и с хрустом погружаться в незащищенное тело в районе грудной клетки. Еще медленнее из рук нападавшего выпал прут и стал опускаться вниз. Как осенний лист…

Это было последним, что запомнил в том светопреставлении ефрейтор Хохряков. Увлеченный схваткой за выживание, он не смог услышать предательское приближение за своей спиной своего же «ЗиЛа».

В последнее мгновение Петр только успел подумать о том, кто же это такой сильный навалился на него…

Глава IX

Витка была самой красивой девчонкой во дворе! Часто из-за нее мальчишки дрались. До крови из носа и выбитых зубов. Чернявая, с густыми бровями и карими, огромными глазами в опушке густых и длинных ресниц. Ее еще любили не только за притягивающую взоры красоту. Она сама была как мальчишка. Причем, всегда как самый отчаянный. Лучше нее во дворе никто не лазал по деревья и не стрелял из рогатки. Точнее не метал палку в игре в «пекаря». Ее острые локти и коленки красовались всегда пятнами свежей бриллиантовой зелени. Ее имя громко звучало во дворе в самую последнюю очередь из всех соседских имен подружек. Она шла домой спать только одновременно вместе с самым поздним мальчишкой.

Такое имя ей дала мать. Только через полгода после ее рождения. В нарушение всех возможных правил, предусмотренных законодательством о браке и семье. Одна. Как мать одиночка. Написав в заявлении о регистрации своей дочери, что ее отца зовут Чипилин Владимир Сергеевич. На самом деле, человек с таким именем был всего лишь маминым школьным товарищем-первой любовью и никак не мог играть роль отца девочки, так как давно умер от цирроза печени. Виктория об этом узнала много позже, когда вместе с матерью ходила на встречу учеников ее школьного класса.

Еще позднее, но уже от самой матери, ей стало известно о том, кто ее настоящий отец. Это была, по словам мамы, настоящая романтическая история. С очень хорошим началом, но неважным по содержанию концом.

Отец Виты был иностранцем. Не таким, чтобы уж очень по тем временам. Но, все же…

Как рассказывала своей дочери мать, все случилось «красиво и с расстановкой». Когда ее, активную комсомолку послали в заводской Дворец культуры на встречу с югославской делегацией она очутилась за одним столом с ним. Языковой барьер совсем не стал в тот вечер для молодых людей непреодолимой преградой. И еще стремительному развитию отношений послужило полное отсутствие интереса у них обоих выслушивать многочасовое повествование многочисленных на встрече парторгов и комсоргов о силе дружбы их братских народов.

Они сами тогда не поняли, как точно воспроизвели практически высокую идею интернационализма, сначала напившись до чертиков водки за углом ближайшего гастронома, а затем очутившись в одной постели в гостинице в номере у Иво.

– Он был очень красивым? – часто спрашивала после такого неожиданного открытия Вита у своей мамы.

– Очень… Красивее твоего папы нет мужчины! – твердым голосом убеждала мать. – Да ты и сама можешь всегда убедиться, глянув на себя в зеркало! Ух, глазищи! Как у него! – проводила по голове дочери ладонью женщина и глаза ее наполнялись туманом…

Мать, правда без особого желания, еще ей рассказывала, что когда Вите было полтора годика Иво прислал свое заявление, в котором говорилось, что он совсем не против признать девочку своей дочерью. В том документе было прямо так и написано: признаю себя отцом и прошу произвести соответствующее изменение в актовой записи Ленинского ЗАГСа.

Но ничего из той его затеи не вышло. Время было веселое, комсомольское, а мама Виты была очень активной. Когда она понесла это заявление из Югославии в ЗАГС, очень скоро об этом стало известно в ее цехе, где она работала гальваником. В ее честь даже было собрано комсомольское собрание, на котором разбиралось ее персональное дело. Мамина «персоналка» была еще похлеще иных дел за крещение новорожденных в церкви!

Парторг цеха все никак не мог добиться от Витиной мамы признания своей ошибки и собственноручном возврате письма обратно, в Югославию. Точка зрения местного партийного вождя оставалась непоколебимой, даже когда ему доложили на собрании защищавшие нарушительницу нравственных устоев подруги о том, что, вообще-то, Югославия страна из социалистического лагеря, а записанный в свидетельстве о рождении Виты якобы отец уже давно почил в бозе. В ответ на такую глухую защиту парторг Сергей Сергеевич Ковалев, худющий неврастеник, проживший всю свою жизнь в коммунальной квартире и зарабатывавший себе отдельную рвением на общественно-партийной работе, тогда вспомнил чем именно молодая мама занималась в комитете комсомола цеха. И за что отвечала…

Крыть снижение активности комсомольцев, выражающееся в несвоевременной уплате членских взносов Витиной маме и ее друзьям было нечем. Действительно, в молодежной среде поднимался вихрь иждивенческих настроений. Хотя все прекрасно помнили, как ответственная за сбор взносов стояла в свои выходные дни – дни выплата рабочим зарплаты и даже на морозе в легком пальто у цеховой кассы в ожидании проявления активности, уговаривая нерадивых сдать положенное всесоюзному союзу. Как подолгу губами, свернутыми в трубочку, дула теплым своим дыханием на замерзший прямоугольный штампик, отогревая на резинке мастику, чтобы поставить редкому сознательному комсомольцу оттиск-индульгенцию в комсомольский билет еще на один месяц спокойной жизни.

Одним словом, на том памятном собрании маму Виктории «за аморальное поведение и невыполнение комсомольского поручения» отлучили навсегда от комсомола.

Позже, понимая в душе, что дочке нужен настоящий отец, мама Виты пыталась восстановить справедливость. И даже обращалась за помощью к адвокатам.

Юристы помогали ей недолго. До тех пор, пока у нее не закончились деньги, а от Иво больше уже не доходили. Все мамины старания уперлись в глухое непонимание соответствующими структурами сложившейся ситуации, которые никак не могли понять, почему отец девочки не желает приехать и лично засвидетельствовать свое родительское желание.

Когда женщина окончательно поняла, что заявление из Югославии не соответствует действующим в стране нормам и требованиям, Виктории уже исполнилось четырнадцать лет.

Иво изменил место своего жительства и более не связывался с когда-то полюбившейся девушкой и почти своей дочерью. Что и послужило причиной короткой о нем памяти. Тем более, что в их доме даже никогда не было его фотографии…

Еще через пять лет мамы у Виты не стало. Женщина умерла в сорок три года от рака горла. На похоронах девушка слышала приглушенные голоса маминых коллег и подруг о том, что маму погубила работа и она сгорела на производстве. Все ругали администрацию завода, не пожелавшую оформлять мамину болезнь, как профессиональное заболевание. Но ругались все тихо. Эти слова были только для внутреннего употребления и не могли даже и показаться чем-то похожим на протест…

Что за возраст для девчонки девятнадцать лет! Особенно, когда за тобой никто не следит и не опекает! Свою единственно близкую родственницу, мамину двоюродную сестру, Вита видела все реже и реже. Жизнь закружила ее как вихрь и унесла в неизвестность, если бы…

Маленькая однокомнатная квартирка на окраине города, это было все, что осталось от маминой трехкомнатной. Первый размен произошел по требованию тетки, которая желала от своей племянницы возврата затрат на похороны сестры. Вторую, предпоследнюю комнату продала уже сама Вита, когда жить стало невмоготу и она навсегда решила порвать с подружками на панели.

Вначале это был легкий отрезок времени ее самостоятельной жизни. Все началось и продолжалось само собою. Лучшая подружка пригласила сходить вместе на дискотеку и как-то особенно улыбнулась. Значение этой улыбки для Виктории стало понятным когда подруга Яна предложила ей одеться посексуальнее и даже отдала один из своих нарядов. Сразу же после их появления в полутемном зале к ним за столик подсело двое молодых людей, которые сразу сделали им не двузначное предложение весело вместе провести вечер и дальше, как получиться.

Янкин взгляд был настолько пронзительно уговаривающим, что Вика сдалась, лишь слегка в согласии кивнув головой. Их тогда увезли на какую-то загородную дачу и продержали там два дня. Ничего страшного тогда за городом не произошло. Просто, ровно двое суток этим, так и оставшимся для них незнакомыми, ребятам хватило на удовлетворение своих самых сокровенных желаний. Мальчишник, так сказать, устроили.

Обратно в город они возвращались в электричке. Яна все время обнимала Викторию за плечи и страстно шептала в самое ухо о том, какая она молодец. Еще бы! Расплатились-то мальчики с ними по-рокфеллеровски. И разделили они заработанное по-сестрински поровну, хотя «работала» больше Янка. У каждой из них упругой кожей груди ощущались по две зеленых, сотенного достоинства, купюры.

Дальше было еще проще. Деньги посыпались как из ведра. Первый опыт с его отвращением к чужому запаху тела и поту, быстро прошел. Увлечение, а именно так думала Вита о своем занятии, скоро превратилось в желанное времяпрепровождение. Очень часто с алкогольными переборами и, даже, синяками на нежных частях своего тела.

Пока не пришла первая серьезная, «профессиональная» болезнь, лечение которой не вытянуло все до последней копейки. Ни в больницу, ни уже домой к ней не единого раза не пришли ее подруги. И даже лучшая из всех – Яна.

Она лежала и подолгу думала о своем молодом, но несчастливом житье-бытье. Которое, в любом случае, необходимо было продолжать и не обращать внимание на участившиеся в городе среди ее знакомых случаи суицида.

Как ей не хотелось, но остатки маминой квартиры ей пришлось разменивать уже по собственной воле. Вначале деньги согрели ее. Появился даже парень. Который ровно через два месяца оказался говном. Он украл почти всю сумму, вырученную от продажи одной комнаты и исчез навсегда.

В милицию Виктория о краже денег не заявляла. У нее был свой личный опыт общения с силовыми структурами.

Тогда ее «взяли» как раз на Международный женский день. Менты представились клиентами, вели себя обычно и даже одеты были подобающе. Ничто тогда в Вике не шелохнулось. Особенно после того, как ее поздравили веточкой мимозы с Восьмым марта. Сняли – так сняли, сразу двое – какая разница и ей это было не в первой! Когда они вытянули свои красные удостоверения и начали составлять протокол, Виктория даже опешила. Она очень долго не могла прийти в себя от того, что очень скоро могла стать официально проституткой и даже попасть в республиканский список для соответствующего компьютерного учета. Она тогда молила и клялась не делать этого больше. Заламывала руки и портила свою прическу, вырывая клок за клоком поредевшие волосы. Говорила правду о том, что она сирота.

Ее старания возымели действия только после слов «я согласна на все».

Эти двое тогда переглянулись и утащили ее на квартиру, где не трахали, нет! Они пытали ее и по очереди, и вдвоем одновременно, часто названивания между делом и необходимым отдыхом своему руководству и, сообщая о том, что «они попрежнему сидят в засаде».

На ее первое предложение пользоваться презервативами те двое зло выругались и один, тот, что был выше в звании, в ответ на прозвучавшую просьбу ткнул кулаком в полсилы ее в грудь. Она этот жест отметила для себя как отметину на память. Даже спустя больше месяца это место у нее продолжало болеть и там она однажды случайно нащупала пока еще маленькое уплотнение…

После этого ее не отпустили и отвезли в еще одно место. На стене того здания она без труда прочла надпись под малым гербом ее государства на голубом фоне: «Прокуратура». Было уже поздно и все окна в этом доме уже были темными. Кроме одного.

Оставив ее одну в пустой комнате, с пристегнутой к трубе отопления наручниками рукой, те двое зашли в кабинет и о чем-то там долго шептались. Виктория смогла услышать лишь несколько слов: «она клевая девчонка», «совсем одна без родаков», «пихается во все дыры» и что «они в расчете».

Выходили менты широко улыбаясь ей, приговаривая:

– Поработай еще немного, дуреха! Ты же сама согласилась!..

Тот, к кому ее привезли был уже не ментом. Она успела разглядеть в его кабинете на тремпеле висящий форменный костюм другого, не милицейского цвета.

Он вышел к ней и отстегнул руку от трубы своим ключом.

– Вот, сволочи! Что же вы не звали на помощь! А как их зовут вы не запомнили? А где они служат, не знаете? – тарахтел скороговоркой новенький ее клиент.

И почти сразу за ее отрицательным киванием головой другим голосом и уже расстегивая свои брюки, рявкнул: – На колени, сука! Соси!..

Тот, третий не отпускал ее целую неделю. Кроме своего сексуального удовлетворения всеми возможными животными способами Толя, как он сам себя назвал, заставлял ее стирать, мыть полы и готовить ему жрать. И отстегивал ее от уже своей батареи только для этого. И еще, чтобы в очередной раз избить. Ему нравилось это делать. Особенно кулаками в ее грудь, где уже и без того очень болело. Ему это нравилось больше, чем ее насиловать. Вита это поняла наверняка.

Спала она на полу под окном, проглатывала брошенные со стола объедки там же. И не известно чем бы это для нее закончилось, если бы однажды Толя не вернулся вечером в стельку пьяный. Она поняла, что он обмывал свое новое звание.

Отпустив ее в туалет, он, засыпая на ходу, совсем не защелкнул кольцо наручника на батарее. Как она освободилась и выскочила за порог его квартиры, он тоже не слышал…

Когда у Виктории не осталось в карманах более не единого рубля, она пришла в отчаяние. Сразу ее посетила мысль о том, что еще можно раз разменять квартиру. Но, оглянувшись на обшарпанные стены, она поняла, что сменять их на еще что-то более худшее уже невозможно и отогнала эту мысль навсегда. Тогда она схватила как соломинку в свои руки газету с объявлениями. Ничего более подходящего, чем договориться и в этот же день сдать все свои модные женские журналы за несколько лет скупщику старья, она не смогла. Этой «тридцатки» ей хватило на следующие две недели. Потом в дело пошли пустые бутылки, некоторые безделушки память о маме и, наконец, единственный в доме настенный ковер.

Вернувшись к себе домой в очередной раз с рынка, где Вика поняла, что там, среди обилия съестного среди которого она побывала, скорее всего, в последний раз, и увидев совершенно пустую свою единственную комнату, она упала прямо на пол и горько разрыдалась.