Шрамы

Влада Евангелиjа

Шрамы

Первая часть

Ива

Звуки его шагов отдаются эхом. Этой ночью монстр снова приходит ко мне. Он наклоняется и тихо произносит мое имя. Я закрываю глаза – мне известно, что последует за этим.

Монстр нежен. Его пальцы не причиняют боли. Иногда мое тело отказывается повиноваться мне и подчиняется ему – льнет ласковой кошкой, выгибаясь от наслаждения. Это его радует. С каждым ударом, в точности совпадающим с биением моего сердца, раздается громкий полустон-полувздох. Монстр хочет проникнуть еще глубже, и я позволяю ему. Я предпочла бы, чтобы он брал меня силой, покорял, вынуждал сопротивляться, биться под его тяжестью, жадно засасывая воздух в сжавшиеся легкие, но он зацеловывает мои щеки, шею, губы, думая, что совращает меня этими невинными ласками. Ему нравится мысль о том, что я соединяюсь с ним по своей воле. Я поднимаю руки, капитулируя, – мне не надо ничего делать. Голова кружится от его запаха: табак, спиртное, и что-то еще – не иначе как аромат ада на кончиках волос.

Я одурманена.

Я схожу с ума.

Монстр извергает потоки лавы, она брызжет мне в лицо, в глаза, в распахнутый в крике рот.

Все.

Я открываю залепленные лавой веки и спрашиваю:

– Ты принес?..

И вместо ответа – бокал солоноватой алой жидкости, освежающей воспаленные губы. Я молитвенно воздеваю руки, благославляя монстра, который терзал меня так долго. Его глаза – зеленые, конечно, зеленые – становятся прозрачными. По бессмысленной ухмылке, кривящей губы, понимаю – он пьян. Больше, чем обычно. Сытая, расслабленная, я лениво вожу взглядом по мужскому лицу, столь сильно похожему на мое. Сегодня он красивый. Бросаю небрежно:

– Люблю тебя.

Эхо разносит мои слова по бункеру. Монстр достает нож и просит меня вырезать эти слова над кроватью.

– Чтобы ты не забыла.

От водки он становится сентиментальным. Впрочем, я и правда, все забываю. Лезвие оставляет глубокий след на побелке, белый порошок сыпется на простыни и одежду монстра. Буквы выходят угловатыми и некрасивыми, а от осыпавшейся побелки я буду задыхаться кашлем несколько дней.

– Дай сигарету.

Он достает пачку, протягивает мне. Я беру сигарету и наклоняюсь к огоньку подставленной зажигалки. В свете пламени его лицо выглядит намного соблазнительнее, чем в мерцании галогенных ламп.

Мучай меня

терзай

заставь ненавидеть тебя

я хочу чувствовать

хочу помнить

но снова все забываю

Близна

Они сидят за столом друг напротив друга: мужчина и девочка. Бункер заполняет совершенная тишина, только тихо гудит система вентиляции. Снаружи давно день, светит солнце, золотит листву, путается в волосах и слепит глаза, но в просторном зале нет окон – только под потолком горят галогенные лампы, делая кожу обитателей бункера еще бледнее, до зелени воды в наполненной ванне. Обстановка не располагает к изысканности, но на столе стоит хрустальный графин с водой, у тарелок лежат свернутые тканые салфетки, столовое серебро отполировано до блеска.

Ива сидит преувеличенно прямо, Близна учил ее, что именно так сидят настоящие леди. Но она не леди, и вряд ли ее можно назвать настоящей – это сознает мозг, но не вытянувшееся в струнку тело. Его память сильнее всего. Оно помнит, как Близна вставал сзади, клал руки на плечи и мягко разводил их в стороны. Когда результат удовлетворял его, он целовал Иву в макушку и садился на свое место напротив нее. Положительное подкрепление – один из двух китов, на которых зиждется дрессировка животных, детей и женщин.

Сиди прямо.

Держи нож в правой, а вилку – в левой руке.

Ешь молча и с закрытым ртом.

Угадывай мои настроения.

Говори, когда я хочу слышать твой голос.

Исчезай, когда я этого пожелаю.

Принадлежи только мне.

Он смотрит, как Ива облизывает губы, и чувствует эрекцию. Под глазами девочки залегли тени бессонной ночи, волосы собраны в высокий хвост, толстый белый свитер скрывает фигуру, состоящую сплошь из неглубоких впадин и хрупких косточек – если бы не густо обведенные тушью глаза Ивы, ее можно было бы принять за ученицу младших классов. Близна не знает точно, сколько ей лет, – на память нельзя полагаться, но больше не на что: в бункере нет часов и календарей – значит, и времени тоже нет. Не меньше шестнадцати, это точно. Близне на двадцать лет больше.

Эрекция становится настойчивее, поле зрения сужается до одной точки: кончика красного языка, скользящего по припухшим губам. Близна ставит локти на стол (не повторяй этого, Ива, леди так не делают), упирается лбом в ладони. Шрамы на запястьях приветствуют его, подмигивают, как старому приятелю. Ива спрашивает:

– С тобой все в порядке?

Он слышит, как она поднимается, отодвинув стул, встает за спиной. Не прикасайся ко мне, не стой так близко. Ты пахнешь, как сука. Ты пахнешь грехом. Умоляю, не трогай меня.

– Почему ты не ешь?

Он не может пошевелиться. Она кладет ладонь на его голову материнским жестом – Близна сам делал так, когда Ива болела, но никогда в его прикосновениях не было столько ласки и заботы. Он перехватывает девичье запястье, прижимает его к губам. Желание слишком сильно и жестоко, и со временем не стало глуше. Близна целует тонкие пальчики: сустав за суставом, впадинки между костяшками, обкусанные ногти – проводит по ним языком, берет в рот и обсасывает, как новорожденный теленок. Ива смеется от щекотки, говорит:

– Что ты делаешь?

Близна представляет, как они выглядят со стороны. Красавица и чудовище из сказки. И если в красоте Ивы можно усомниться: слишком бледная, слишком хрупкая, с вечно сонным выражением на остром личике – то уродство Близны бесспорно. Он напоминает незаконченную скульптуру: кусок камня, в котором, приложив немного фантазии, можно увидеть человеческие черты. Шрамы покрыли его тело с ног до головы: рубцы от ремня, от ножа, следы рваных ран; выпуклый, как знак азбуки Брайля, след от пули. Ива спрашивала о них, но Близна мало что мог рассказать: многое забылось, переплелось с прочитанными когда-то книгами, увиденными фильмами и снами – а то, что осталось в памяти, не предназначалось для ушей девочки, пусть даже некоторыми шрамами он обязан ей.

– Я видела сон, – внезапно говорит она. Не в ее правилах начинать разговор об этом, так что Близна отпускает ее руку и резко поворачивается на стуле, смотрит на Иву снизу вверх. – А когда проснулась, на стене было вырезано “Я люблю тебя”.

Сейчас он стыдится своего мальчишества. Достаточно вспомнить тюрьму: сколько ребят оказались там из-за желания похвалиться, крикнуть целому миру, что они его поимели. Но признание Ивы застало Близну врасплох. Он почувствовал себя так, словно, и в самом деле, поимел весь мир. Словно кто-то взял огромную резинку, стер его прошлое и подтолкнул в спину: “Иди, парень. Теперь ты можешь все”. Сейчас, когда водка выветрилась из головы, Близна понимает, что слова Ивы, сказанные в полусне, не значили ровным счетом ничего. Это понимание похоже на пощечину. От эрекции не остается и следа.

– И кто же тебя любит? – спрашивает он, будто бы шутливым тоном.

Она не подхватывает шутку, смотрит на него серьезными зелеными глазами.

– Это я написала. Я написала, что люблю его.

В ее голосе звучит растерянность. Ива хотела бы задать множество вопросов, потребовать сделать мир вокруг ясным и прозрачным, как в детстве, когда Близна объяснял ей, почему светит луна, почему дует ветер и почему наступает зима. Но Ива больше не ребенок, и у Близны нет ответов на ее вопросы.

– В самом деле? – фальшиво удивляется он. – Ты любишь его?

Ива отворачивается, хочет уйти, но он ловит ее за руку.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть. Это просто сон.

– Я не обиделась. – Она смотрит себе под ноги, волосы завешивают лицо. – Просто, знаешь… я думаю…

Близна ждет, пока она мучительно подбирает слова.

– То, что он делает… Иногда это хорошо. Очень хорошо. Если мне это нравится… я ужасная, да? Ужасная, как он?

Ива смотрит на него, ожидая ответа. Повисает долгое молчание. Близна повторяет:

– Это просто сон. Глупо обсуждать его всерьез.

Она вырывает руку и скрывается в коридоре. Он кричит ей вслед: “Ива!” – но она не отвечает. Близна отодвигает тарелку с нетронутым обедом и снова опускает лицо в ладони, долго сидит так, наконец встает и наливает себе водки. Он снова все испортил.

Прошлое: Близна

Близна – а в те годы, конечно, не “Близна”: дома он был “поросенышем” и позже в школе – “жиртрестом” – родился, когда его мать была совсем юной. Ее родители умерли, когда она была совсем ребенком. Отец Близны увидел свою будущую жену сквозь кованую решетку приюта святой Агнесы – и черт знает, что в этой нескладной девице с тяжелыми, лениво опущенными веками могло привлечь двадцатилетнего парня, который после танцев никогда не уходил домой в одиночестве. Он презирал девок, которые прижимались к нему бедрами так, что он чувствовал застежки чулок под их юбками, и шептали накрашенными ртами:

– Позабавимся? Позабавимся?

Будь его воля, он не обменялся бы с ними и парой слов, но вечная тяжесть в паху требовала облегчения. Они просили купить им выпивку, но он только хмыкал и говорил, что деньги достаются достаточно тяжело, чтобы тратить их на баб. Девицы угодливо хихикали, принимая его слова за шутку. Они верили, что грубость – лишь маска, и с ними наедине он откроет свою истинную натуру: конечно, чувствительную и алчущую любви. Но этого не происходило. Он спускал им между ног и тут же чувствовал отвращение, словно оно заполняло образовавшуюся внутри тела пустоту. Растрепанные волосы, размазанная по лицу косметика, густой запах духов, соприкосновение разгоряченных потных тел – все это было мерзко. Девчонка из приюта хотя бы не задавала вопросов и не просила остаться. Он мог переворачивать ее как угодно, щипать, дергать за волосы, награждать сильными шлепками – все принималось с тупой покорностью. Когда он скатывался с нее, она продолжала лежать с раздвинутыми ногами, как резиновая кукла, – и не двигалась, даже когда за ее любовником закрывалась дверь.

Близна был зачат во время одного из торопливых свиданий в прачечной приюта: с лица его матери ни на секунду не пропадало полусонное выражение – таким же оно было, когда в самый разгар полового акта в прачечную вошла директриса. В крошечной комнатке было совсем темно, только белые, как луна, мужские ягодицы быстро двигались вверх-вниз. Директриса надела очки, чтобы разглядеть скачущее во мраке пятно, и поняв, что происходит, вскрикнула, тут же зажав рот ладонью. Старая дева не часто видит совокупление так близко, даже если под ее патронажем находится добрая сотня девиц, у которых зудит между ног. Огонек свечи отразился в ее очках, словно ожидающее растлителя адское пламя. Растлитель вскочил, прикрывая пах скомканными в кулаке трусами.

– Это не то, что вы думаете… Мы собираемся пожениться, – выпалил будущий отец Близны.

Директриса кивнула.

– Тем лучше для вас, молодой человек.

Если бы он отказался, она отправила бы его за решетку. На свадебной фотографии в безвкусной позолоченной рамке жених мрачно смотрит мимо камеры – лицо немного смазано от того, что он повернул голову, когда фотограф спускал затвор, а невеста (живот уже заметен под платьем) принужденно растягивает губы – из-за сонного выражения глаз улыбка кажется пьяной и бессмысленной.

Насколько Близна помнил, ничто не могло выбить мать из вечной дремоты. Это бесило отца: он переворачивал стулья, швырял тарелки в стену, отвешивал жене крепкие оплеухи – но даже это не могло стереть с ее лица непроницаемого выражения.

– Тупая корова, – говорил отец Близны. – Если бы не ты и не твой ублюдок, я мог бы добиться всего.

Но чего мог добиться человек, который не закончил даже среднюю школу и не держался ни на одной работе дольше пары месяцев из-за буйного темперамента, он не уточнял. Его вечная тяга стянуть то, что плохо лежит; закрутить темное дельце, обцыганить, не раз втягивала его в неприятности, но ему как-то удавалось выйти сухим из воды. Иногда он скрывался неделями, а потом появлялся дома – еще сильнее похудевший и непривычно молчаливый. Однажды его притащили домой незнакомые мужчины: на лице маска запекшейся крови, ребра сломаны. Вызвать врача было нельзя, мужчины суетились вокруг отца, просили то воду, то тряпки, то бинты, и мать подавала необходимое с таким видом, словно происходящее вовсе ее не касается.

Ей было немного за двадцать, но она сильно отличалась от студенток того же возраста, которые приходили к Близне в школу, сидели на последних партах, записывая что-то в блокноты, а потом раздавали полоски цветной бумаги и спрашивали детей, какой цвет нравится им больше всего. Близна всегда выбирал красный. У матери был красный фартук, завязки впивались в складки на боках, почти пропадая в них, – после родов она сильно прибавила в весе и в следующие годы раздалась еще больше. Фартук означал, что скоро на столе появятся блинчики или пирожные, или пирог, или печенье, и все печали отойдут на второй план: знай набивай брюхо, слизывай крем с пальцев, впивайся зубами в пышное тесто и не обращай внимания на стекающий по подбородку сироп. Если счастье имеет вкус, оно сладкое, не сомневайтесь. Десерты заменили матери Близны молитвы, к которым ее приучили в приюте, – они несли покой и утешение, а слой жира смягчал удары, щипки и шлепки, которыми щедро одаривал ее мир в лице мужа.

Ива

Иногда я представляю, как ухожу из бункера после рассвета. В моих мечтах я не слепну и не покрываюсь волдырями ожогов – я иду по залитой солнцем улице, заказываю в кафе горячий шоколад и пью его на террасе, разглядывая прохожих. Иногда они проходят мимо, иногда – улыбаются мне, мужчины приподнимают шляпы в приветственном жесте.

Знаю, я никогда не выйду на солнце. Я подхожу к зеркалу и долго смотрю на свое отражение, сравниваю его с женщинами из фильмов. Я бесцветная. У меня белая до прозрачности кожа, никогда не знавшая солнца, и пепельные, будто выцветшие, волосы. Только глаза зеленые, как у Близны. Он говорит, что этот цвет я получила от матери, и мне приходится верить ему на слово – своей матери я никогда не знала. Ни ее, ни других людей, только его; всегда, везде – только он. Словно мазок темно-зеленой гуаши на пустом холсте. Близна утешал меня, когда я плакала; развлекал, когда мне было одиноко; учил читать и писать, приносил игрушки, кисти и краски, книги, диски для плеера, покупал одежду, а когда я стала постарше, – косметику. Я выхожу к завтраку – вижу его, перед сном он заходит ко мне пожелать спокойной ночи. От него всегда пахнет лабораторией, сколько бы времени он ни проводил в ванной, и я не могу представить своей жизни без этого запаха. Поэтому все люди в моих мечтах пахнут растворителями, спиртом и веществами, названия которых я не знаю.

Мне знакомы только два запаха: лаборатории – хотя Близна никогда не пускает меня внутрь – и леса. Мы выходим в лес по ночам, когда солнце не сможет нам повредить. Я не боюсь темноты и вхожу в нее как в прохладную чистую воду, пока Близна запирает дверь бункера. Все здесь принадлежит только нам. В детстве я спрашивала Близну, есть ли еще такие, как мы: те, кто не выносит солнца и выходит только по ночам, – но он не смог ответить – если и есть, он их не встречал. Мы лежали в снегу и двигали руками и ногами, чтобы остался отпечаток, похожий на ангела. Сверху нас укрывало усыпанное звездами темно-синее небо. Близна сказал:

– Когда-нибудь ты захочешь уйти от меня.

Я замерла с раскинутыми руками и ногами, похожая на синюю звезду в своем зимнем комбинезончике.

– Нет! Не говори так!

Лес вернул мой крик эхом, Близна только приложил палец к губам: тише, тише.

– Я никогда тебя не брошу, – прошептала я.

Он ничего не ответил. Мы поднялись на ноги, и на снегу остались два ангела: один побольше, второй – совсем маленький. С каждой следующей зимой мой ангел рос, и мы больше не говорили о том, что однажды я могу оставить бункер и Близну.

Мы оба знаем, что этого никогда не случится.

Прошлой ночью монстр снова приходил ко мне. Близна уверяет меня в том, что это всего лишь сон, но я так не думаю. Монстр реален. Он оставляет следы на моем теле. Я не помню его лица, но в памяти остается желание. Оно неотвязно следует за мной и проявляется наутро надписями на стене, сладкой усталостью и залегшими под глазами тенями. Я отмечаю визиты монстра зарубками на спинке кровати, но иногда он не оставляет следов, а воспоминания – слишком зыбкая субстанция, чтобы полагаться на них всерьез. Всего дюжина отметин. Как давно это продолжается? Первую зарубку я сделала зимой, и снег давно растаял, снаружи намного теплее, чем в бункере. Я ловлю себя на мысли, что жду ночи. Жду монстра.

Мысли о нем посещают меня в самый неподходящий момент – например, когда мы с Близной садимся обедать и он смотрит на меня так, как никогда раньше не смотрел. Словно знает, насколько я испорчена. Словно видит меня насквозь… хотя что я говорю? Конечно, видит. Близна воспитывал меня с самого рождения, и теперь я, должно быть, ему отвратительна, хоть он и не подает виду. Об этом несложно догадаться по тому, как он избегает прикасаться ко мне. Будто моя кожа покрыта ядом. Когда я подхожу к Близне, он сжимается всем телом, закрывается от моего взгляда, прячется в самого себя. Я хочу спросить, неужели он, на самом деле, испытывает такое омерзение от моей близости, но боюсь, что он ответит “да”, – поэтому молча отступаю, резко меняю направление, притворяясь, что вспомнила о чем-то срочном.

Все изменилось. Близна проводит в лаборатории все больше времени, а я бездельно слоняюсь по комнатам. Когда я жалуюсь на скуку и одиночество, он говорит, что должен работать – денег нужно все больше и больше, но я знаю, что дело не в этом: наши потребности очень скромны. Мы отдалились после того, как в бункере поселился грех и отравил нас, положил конец невинным играм. Мы больше не сможем оставить на снегу отпечатки, похожие на ангелов.

Свет гаснет. Я ложусь в постель, надеясь, что сегодня монстр снова придет ко мне и в этот раз я запомню то, что он делает со мной. Может быть, тогда я пойму, почему так томлюсь по нему.

Я хочу помнить. И это желание куда мучительнее детских фантазий о горячем шоколаде в летнем кафе и о мужчинах в шляпах-“борсалино”.

Ведь я знаю, что никогда не выйду на солнце.

Да и мужчины, кажется, давно не носят шляп.

Прошлое: Близна

Путь на кухню лежит через комнату, из которой доносится бормотание телевизора. Близна может вообразить себя покорителем вершин или капитаном корабля, который нужно провести между рифами, – но морские бездны и снежные лавины не представляют такой опасности, как сидящий перед телевизором человек. Аромат свежей выпечки щекочет ноздри, рот наполняется слюной. Близне представляется гора теплых булочек, посыпанных сахарной пудрой: впейся зубами в пышное тесто, почувствуй, как сладость обволакивает небо, закрой глаза и забудь обо всех бедах: о криках “Жиртрест!”, впивающихся в спину; о топоте ног за спиной и боли в груди, когда убегать уже нет сил. Ешь, пока переполненный желудок не разбухнет, но и тогда не останавливайся, ешь, пока с блюда не исчезнет последняя булочка, а потом вылижи тарелку начисто. Желание непреодолимо, оно притупляет страх и чувство опасности, подталкивает, нашептывает на ухо. Близна загадывает, что если будет идти, ставя ноги очень прямо, и ни одна половица не скрипнет, то доберется до кухни невредимым. Сейчас он отважный канатоходец, балансирующий над замершей в восхищении толпой. Когда он входит в комнату, отец даже не поворачивает головы в его сторону, увлеченный телешоу. Самый сложный и ответственный отрезок пути канатоходца – между диваном и телевизором. Быстрая барабанная дробь, люди внизу перестают дышать. Шаг. Еще один. Звучит голос:

– Куда это ты собрался, поросеныш?

Полет вниз длится меньше мгновения, вокруг распластанного на брусчатке тела собирается толпа. Самое интересное впереди. Отец ждет ответа, но Близна не решается открыть рот. Любой ответ будет засчитан как неверный.

– Я задал вопрос. – В голосе появляется раздражение. К небритым щекам отца приливает кровь.

Близна делает незаметный шажок в сторону кухонной двери. Если сделать их достаточно много, можно добраться до кухни, вотчины матери, куда отец вряд ли сунется. Здесь у него есть все необходимое: телевизор (пульт лежит под рукой, как монарший скипетр), пара бутылок пива и костыль – нет нужды покидать удобный диван.

– Отвечай!

Первый удар костыля обрушивается на плечо Близны, он вскрикивает. Даже со сломанными ребрами и трещиной в ступне отцу не составляет труда застать “поросеныша” врасплох. Худое быстрое тело всегда готово к рывку, к удару – к любому движению – лишь бы одержать верх. В этой жизни нельзя позволять плевать на себя, и в своем доме он не допустит ни малейшего неповиновения.

– Я научу тебя уважать отца! – Следующий удар сбивает Близну с ног, он лежит на полу, закрывая голову руками. Воображение рисует ему проломленный череп, кровь и мозги растекаются по доскам, а потом, если он останется в живых, – кресло-каталка, ослизлые овощи и каша, струйка слюны, соединяющая уголок безвольного рта и лацкан больничного халата. Близна визжит от ужаса. Отец откидывает костыль в сторону, опирается на разбитую ногу, но, кажется, совсем не чувствует боли. Сверху, из сияющего в темноте экрана доносится женский голос: “Ты в безопасности в эти дни”. Что бы ни имелось в виду, к Близне это не относится. Его лицо липнет к грязным доскам, он растекается по ним, больше всего на свете желая ртутью скрыться в щелях, стать невидимым и неуловимым.

– Ты будешь отвечать, когда тебя спрашивают! – кричит отец, и одновременно с криком раздается свист рассекающего воздух ремня. Железная пряжка опускается на спину Близны, рвет ткань футболки, а вслед за ней – кожу. – Визжи, поросеныш! Визжи, я сказал!

Он визжит – не потому, что ему велят, а потому что боль взрывает тело, проникает сквозь слои жира и заполняет его целиком. Между ног становится мокро, моча течет по трясущимся, как желе, ляжкам, впитывается в крашеные доски. Отец наступает в лужу босой ногой и вскрикивает от отвращения.

– Жирная тварь! – Он наносит еще несколько ударов, но не таких точных – чтобы снова не вляпаться в мочу, ему приходится держаться на расстоянии – и тяжело опускается на диван. – Вставай, зассанец, и пиздуй отсюда. Не ссы, не трону.

Отец смеется над собственными словами, повторяет: “Не ссы, зассанец”. Близна осторожно поднимается на ноги. На полу остается влажный отпечаток. Отец говорит:

– Скажи этой манде, чтобы прибрала тут.

Разорванная кожа на спине саднит, прикосновение пропитанной кровью ткани раздражает рану еще больше. Близна весь мокрый и липкий от пота, крови и мочи – положи на гладкую поверхность, и он приклеится к ней намертво.

Мать стоит у окна, жует булочку. Сахарная пудра оставляет белые следы на подбородке и красном фартуке, но женщине лень смахнуть их. Она чувствует присутствие сына за спиной, но поворачиваться не хочет. Она слышала крики из комнаты, но только сделала радио погромче. Играла песня на английском – из всех слов понятно только “Калифорния”. Вмешиваться глупо. В конце концов, он сам виноват – ни к чему было раздражать отца и лишний раз показываться ему на глаза. Что до нее, она прекрасно научилась появляться и исчезать в соответствии с пожеланиями мужа.

Близна хотел бы уткнуться лицом в широкую спину матери, чтобы слезы впитались в ткань платья; обхватить руками мягкий живот, почувствовать тепло. Но не может заставить себя даже приблизиться к ней: от нее волнами исходит отвращение. Он знает: она никогда не хотела его. Появившись на свет, он все испортил. Булки на блюде еще теплые, он берет сразу две, откусывает от каждой по кусочку.

– Мам, – говорит Близна. – Там надо прибрать.

– Где “там”? – Она продолжает смотреть в окно, голос звучит раздраженно. Что этот пизденыш опять натворил?

– У отца.

Она шипит сквозь зубы. Если сложить все время, когда она чистила, стирала, мыла и убирала за другими, выйдет несколько лет. Кто-то тратит несколько лет на занятия любовью, выбор платьев, туристические поездки, а она проводит их на коленях, уничтожая грязные пятна. От чистящих средств кожа на ее руках сходит хлопьями, зудит и осыпается, покрывая все предметы в доме слоем пыли. Муж ненавидит пыль. Он тычет матери Близны в лицо потемневший кончик пальца, спрашивает: “Что это?” – хотя прекрасно знает что. Кулак врезается в живот, жир смягчает удар, но она все-таки сгибается пополам от боли. Остается надеяться, что сорвав зло на сыне, он уделит ей меньше внимания.

– Иди в свою комнату.

Близна берет еще несколько булочек, мать наконец поворачивается к нему и резко окрикает: