Несносный ребенок. Автобиография

Старая гавань была вымощена огромными каменными плитами много веков назад.

У причала стояли несколько скромных рыбацких лодок, а чаек было больше, чем туристов. Мы с мамой всегда приходили туда в полдник. Обычно мы заходили в пекарню, там на террасе стояли маленькие круглые столики. Меню у нас всегда было одно и то же: йогурт в стеклянной банке, густой, как сметана, и местное пирожное. Оно было из песочного теста, в форме короны, с абрикосовым вареньем посредине. И все обсыпано сахарной пудрой, которая прилипала к кончику моего носа. Мама наливала чай, и мы садились на террасе, наблюдая за рыбаками, которые чинили свои сети. Мы сидели там некоторое время, не проронив ни слова. Я ничего не знал о ее несчастьях, она ничего не знала о моем одиночестве. Солнце садилось, и город обретал оранжевые оттенки. Пора было возвращаться; мне не терпелось найти Сократа, чтобы рассказать ему, как я провел день.

Раз в две недели каравеллы парусной школы отправлялись в небольшой поход и высаживали полсотни туристов в чудесной маленькой бухте в нескольких шагах от нас.

Временный лагерь – это возможность запастись новыми впечатлениями. Прежде всего пляж. Это нечто совсем иное по сравнению с нашим пляжем, напоминавшим большой бетонный загон. Песок здесь был мелкий, соленый и блестел на солнце. Здесь-то я мог строить замки. Вручную, конечно: мне было невдомек, что существуют специальные детские совки и грабли. Но это неважно. Мои руки были много лучше.

Мама во всем этом участвовала. Она сидела перед костром, над которым в огромной кастрюле кипела вода, чистила овощи и бросала их в кастрюлю. Я ей помогал, страшно довольный, что мне разрешили пользоваться ножом. Покончив с овощами, мы отправились на поиски приправ. Мама нюхала каждую травинку, и я, вторя ей, делал то же самое. Она собрала немного тимьяна, розмарина, других трав, которые должны были улучшить вкус готовящейся еды. Я следовал за ней, как собачонка, страшно довольная тем, что хозяйка взяла ее с собой на прогулку. Мы побросали принесенные травки в кастрюлю, а тем временем кто-то из отдыхающих принес несколько рыб, пойманных с помощью гарпуна. Свежее рыба не бывает: у него на лбу все еще была маска для подводной охоты. Мама рыбу почистила. Это были несколько кефалей, дорада и камбала. Мама порезала их и бросила в воду. Немного оливкового масла, и менее чем через час буайабес был готов.

Туристы развели на пляже огромный костер взамен солнца, которое уже садилось.

Мама налила мне немного супа в железную миску, которая поначалу обжигала руки. Я уселся по-турецки, крепко зажав миску в руках, и смотрел, как солнце исчезало за горизонтом. Даже теперь, когда ем буайабес, у меня перед глазами тут же встает эта картина. Я слышу стрекот сверчков, чувствую запах выжженных солнцем трав и вижу разводы соли на моих босых ногах.

В наши дни мы гоняемся за жизнью, но в конце концов забываем, как она выглядит. Пляж – это теперь всего лишь яркое фото с приклеенной сверху рекламной ценой. Мы о нем мечтаем либо за него платим, но ничего не испытываем. Мы забыли о том, что такое ощущения. Когда погружаешь пальцы в еще теплый песок, когда солнце уже исчезло за горизонтом, когда стряхиваешь с кожи мелкие песчинки, когда строишь из песка плотину, которая растворяется в волнах, или рисуешь сердечки, а море их стирает, или просто-напросто ложишься на песок, греющий спину, и засыпаешь, убаюкиваемый шумом волн. Природа прекрасна, когда ты чувствуешь себя ее частью, а не тогда, когда строишь из себя ее всесильного обладателя.

1964

В том году мы провели наше третье, предпоследнее лето в Порече, и должен признаться, что мои воспоминания перемешались. Их невозможно упорядочить. Даже мама на это не способна. Мне остаются только ощущения от того времени. Мне остаются природа, море, одиночество и Сократ. За эти четыре года Пореч чередовался у нас с Валлуаром в Альпах, прелестным семейным горнолыжным курортом. У фирмы CET был там отель при выезде из города, в котором банда моего отца устроилась на работу на зимний сезон. Отель напоминал гигантское шале, распластавшееся на снегу между двух гор. Справа был Кре-Рон, слева – Сетаз. Смена обстановки была радикальной.

У входа в отель была широкая белая лестница, которая вела к стойке регистрации.

Жан-Пьер, который окончательно отказался от спорта в пользу искусства, рисовал скетчи на всех сотрудников и переносил их на стены. Губерт был изображен управляющим туристской деревней. Мой отец тоже там красовался со своим поречским загаром.

Теперь он был «аниматором». Он должен был развлекать туристов во все время их пребывания в отеле. Изображения мамы не было на стене, ее и саму почти не было видно: она все время проводила за кулисами. Готовила костюмы и шляпы для спектаклей, которые пытался ставить отец. Она не любила снег, и, кажется, я никогда не видел ее на досках. В отличие от меня, которого такая перспектива заводила. Мне представлялось, что это не сложнее водных лыж.

Но если здесь был Губерт, значит, Сократ тоже должен был оказаться здесь. Я увидел своего балбеса, вернее, его пятнистую спину, когда он собирался есть снег. Встреча была трогательной. Пес меня тут же узнал, несмотря на мои толстую куртку и горнолыжный шлем. Какое это было счастье – вновь обрести моего друга и напарника! Первые дни мы проводили, рыская по отелю, прежде чем отправиться на улицу за новыми приключениями. Мы быстро по-хозяйски освоились, так как все вокруг в радиусе трех километров было одинаково белым, отсюда и до самого города. Мы с Сократом очень скоро поняли, что место для наших игр на этот раз сильно ограничено. И единственной возможностью выбраться из этой еловой тюрьмы было научиться кататься на лыжах.

Ботинки у меня были кожаные и на шнуровке. Ноги моментально потели, минут через десять ботинки намокали изнутри, и ноги постоянно мерзли. Для того чтобы надеть лыжи, нужно было вдеть ботинок в специальный тросик, натянуть его и закрепить спереди при помощи защелки. Это было непосильно для моих маленьких рук, и мне приходилось каждое утро искать кого-то, кто помог бы надеть лыжи.

Перед отелем был склон, который плавно спускался к Валлуару. Именно там инструкторы проложили трассу для новичков. Мороз бодрил. Я был укутан в три толстых слоя одежды, а мои лыжи весили тонну. Когда начинал спуск, снег проникал повсюду. Перчатки мои промокали, ноги были ледяными, из носа текло, и от холода щипало глаза. Он был так далеко, этот пляж Пореча.

Но горные лыжи и в самом деле оказались ненамного сложнее, чем водные, и я очень скоро понял, как и что надо делать. Зато снег намного жестче, и падать больнее, чем на воде. Оставалось только надеяться, что моему отцу не придет в голову и здесь построить семейную пирамиду.

Самый лучший момент в катании на лыжах наступал тогда, когда я снимал ботинки. В одних носках, держа в руках чашку с густым горячим шоколадом, я поднимался к гигантскому камину и позволял огню поджаривать меня, как корочку хлеба.

Несмотря на холод и отсутствие желания кататься, я довольно скоро стал делать успехи и честно заработал свою первую звезду[8]. И тогда толстяк савояр, инструктор по горным лыжам, приколол мне ее на свитер. Это мне напомнило акварель, что висела в квартире Маргариты: автопортрет моего деда в военной форме, с грудью, увешанной медалями. Моя звезда сияла ярче, и я лихо пробежался по отелю, чтобы все могли меня похвалить. Но первая звезда еще не давала мне права наконец вырваться отсюда. Нужно было проявить характер. Довольно скоро я получил и вторую, только с третьей было уже сложнее.

Но снег начинал таять, и река вновь становилась видимой. Весна была близко. Мы с Сократом могли наконец делать более дальние прогулки. Анорак был уже не нужен, достаточно толстого свитера. Наши снеговики скукоживались под солнцем, и я забавлялся, наблюдая их гримасы. Время от времени в ясный солнечный день мы шагали вдоль реки до города. За мостом был грот, в котором восседала гипсовая Дева Мария. Мне рассказали, что в этом гроте Пресвятая Дева явилась одной монахине. Я не совсем понял, в чем суть истории, поскольку и сам мог видеть Деву Марию на ее каменном постаменте.

– Да не гипсовую, а настоящую, дурачок! – возразили мне.

Я притворился, будто понял, но дело представлялось мне запутанным: монахиня повстречала мать некоего Иисуса и поэтому изготовила изображающую ее гипсовую статую, чтобы об этом не забыть? Это никоим образом не объясняло, кто такая Дева и что делала в гроте Валлуара мать названного Иисуса. Сократ тоже не знал ответа, поэтому мы решили вернуться в гостиницу и ждать лета.

* * *

В Порече открылся сезон, и через несколько недель у меня под ногами снова хрустел песок. Сократ тоже приехал, и я вновь обрел своего друга, но на этот раз нам пришлось делить нашу дружбу на троих: у меня появилась моя первая подружка. Я понятия не имел, как ее звали, но у нее было голубое платье, светлые, слегка вьющиеся волосы и большие ореховые глаза. Родители утверждали, что вместе с Сократом мы все трое были неразлучны и дни напролет бродили по деревне.

Девочка была на каникулах вместе с родителями, и через несколько недель наступил день ее отъезда. Мне было тяжело думать о разлуке, и я попросил у родителей разрешения уехать вместе с ней. Отец, которого моя просьба позабавила, объяснил мне, что это невозможно. Странная история: маленький мальчик переживал такое сильное эмоциональное расстройство, что готов был следовать за первой встречной. Ничего страшного, я нашел выход.

– Я спрячусь в багажнике вашей машины, а когда твой отец остановится на заправке, ты принесешь мне воды, – сказал я девочке, и та кивнула, довольная тем, что у нас появился свой секрет.

Ее родители пожали кому-то руки возле своего старого драндулета, и я воспользовался этим, чтобы залезть в багажник, который закрыла за мной моя сообщница. Было уже тепло, но все-таки я точно не замерзну только когда машина поедет. Ее отец сел за руль, рядом с ним – его жена. Девочка устроилась на заднем сиденье. Машина завелась и поехала. Победа была абсолютной. Мне удалось сбежать от этого загорелого семейства. Я последовал за своей любовью, за той, которая мне доверилась. Сидя на заднем сиденье, девочка беспокоилась. Она стала говорить себе, что, может быть, это опасно – ехать две тысячи километров в багажнике автомобиля. И примерно через час предупредила отца, который тут же ударил по тормозам и полез в багажник. Но мне было хорошо, и я даже уснул. На обратном пути я ехал на заднем сиденье рядом с моей подружкой. Мои родители всегда смеялись, рассказывая эту историю, так и не удосужившись ее проанализировать.

– 3 –

1965

Мы вернулись в Валлуар. Теперь у моих ботинок были замки, а у лыж – крепления. Так было лучше.

Третья звезда была у меня в кармане, и я мог наконец перейти к важным делам.

Автобус от отеля каждое утро доставлял меня к подножию Сетаза.

Там было два подъемника, стоячий и сидячий. Стоячий был более медленным, зато очередь на него была гораздо меньше. Поначалу я иногда на нем ездил, но на него не пускали Сократа, и это меня огорчало. Пришлось пойти на хитрость.

Сидячий подъемник был двухместным. Чтобы не стоять в очереди, я встал на место, зарезервированное для инструкторов, и пристроился к группе. Так я выиграл десять минут. Когда подошла моя очередь, я сделал вид, что у меня плохо зафиксирован ботинок, чтобы задержать лыжников, которые стояли за мной. А потом в последний момент ускорился, так что оказался один на этом парном сиденье. Те, кто катается на горных лыжах, знают, что вначале подъемник едет медленно, подъезжая к первой опоре. Там-то и поджидал меня Сократ, сидя на снегу. Я дал ему знак, и он запрыгнул на сиденье ровно перед тем, как подъемник начал ускоряться. Я защелкнул защитную перекладину, и мы поехали. Сократ сидел и смотрел на гору точно так же, как смотрел на море. В его взгляде читалась уверенность, словно все это было ему знакомо испокон веков.

В верхней части первого участка было два подъемника и несколько бликовавших на солнце дорожек, где мы и проводили весь день. Сократ поджидал меня на террасе высотного ресторана, потому что не любил подъемники. Когда же становилось слишком холодно, мы спускались в город. Там, где кончался спуск, был маленький бар «У Ненесс». В этой точке мы соединялись: я часто встречал там маму, которая загорала на террасе. Лыжи так и не стали ее увлечением. Вместо поречских пирожных с абрикосом мы лакомились здесь черничными блинами. Наконец наступало время, когда в последнем вагончике мы поднимались к первой опоре. Оттуда по другому склону шла тропинка, которая приводила меня прямо в гостиницу.

К концу сезона я стал лучше кататься, и Сократ за мной уже не поспевал. На вершине Сетаза несколько лыжников тренировались в слаломе. Я долго за ними наблюдал, чтобы понять их технику, затем прошел несколько ворот, и меня это взбудоражило. Я решил приходить туда каждый день и тренироваться.

Следующей зимой я записался на слалом и получил свою бронзовую «серну»[9]. Для начала сезона неплохо. Великой новостью в тот год стало то, что мне надо было ходить в школу.

В одной и той же классной комнате занимались три класса, три разных уровня, по одному на ряд. Я был среди самых маленьких. Это были жители Савойи, чистокровные савояры, с характерным акцентом. Я входил в число наихудших учеников, намного хуже других. Учеба меня не интересовала. Мне хотелось познать жизнь улицы, а не сидеть, приклеившись задницей к стулу.

По утрам дети добирались до школы на лыжах, и их просили оставлять свои ботинки при входе в класс. У каждого из нас были шкафчики, в которых хранилась пара тапочек. О школе у меня не осталось никаких воспоминаний. На большой перемене мы страшно торопились, потому что, если все делать по правилам, оставалось время скатиться разок с Сетаза. После обеда мы укладывались вздремнуть на раскладных кроватях. Ровно в четыре часа занятия заканчивались, и Сократ поджидал меня перед школой. Однажды он даже забежал в класс, чтобы поскорее меня найти.

Каждый вечер мы все вместе поднимались на Сетаз и направлялись по маленькой тропинке в гостиницу. У меня уже получалось спускаться в один прогон, и я наслаждался тем, что мог это делать все быстрее и быстрее. Последний отрезок представлял собой довольно обширное плато, простиравшееся до самого финиша. Надо было спускаться с самой высокой точки, если ты не хотел налететь на флажки.

Чтобы не врезаться в группку новичков, я в последний момент отпрянул в сторону, растянулся во весь рост и подвернул ногу. К счастью, рядом был Джеки. Он был наименее сумасшедшим из отцовской банды, и, хотя всюду следовал за ними, никогда не прекращал учиться на физиотерапевта. Джеки усадил меня в «У Ненесс» и занялся моей лодыжкой. У него волшебные руки, даже теперь. Они такие широкие, что можно подумать, что у него на руках не по пять, а по десять пальцев. С шестнадцати лет он учился профессии у настоящего мастера. Джеки – гений. Он кладет руку вам на спину и говорит все как есть, вплоть до того, что вы ели накануне. Уже пятьдесят лет Джеки приводит в порядок всю нашу семью. В то время он был женат на Нани, блондинке, которая загорала на террасе вместе с моей мамой. Я помню ее детскую улыбку.

Через неделю моя лодыжка была в порядке, и я возобновил тренировки. Тут-то я и повстречал эту банду бешеных. Им было в среднем по двадцать лет, все они приехали из Шамбери и были членами лыжного клуба «Текам». Я уже не помню, как мы встретились, но я целыми днями ходил за ними как приклеенный. Ребята эти катались на сверхвысокой скорости, и им было неважно, куда, а главное – как ехать. Для них не были препятствиями деревья, распылитель снега, скалы. Вслед за ними я стал перепрыгивать через каменные преграды, поваленные деревья и ручьи. К вечеру ноги становились ватными, а во всем теле была ломота, но я держался, и каждое утро они удивлялись, что я все еще там, с ними, хотя мог бы уже быть в больнице. Очень быстро я стал их талисманом, и они даже подарили мне позднее свою клубную футболку.

Из всей группы по-настоящему добры ко мне были двое: Жозетта и Жан-Леон. Я вспоминаю их улыбки и приветливые взгляды. Жозетта засыпала меня вопросами, заставив немного открыться. На самом деле, это приятно, что кто-то о тебе заботится. Они пригласили нас на свадьбу в Экс-ле-Бен. Эта банда была еще более сумасшедшей, чем банда моего отца, а сама свадьба была шальной. Житель Савойи знает, как устроить праздник, можете в том не сомневаться, и очень скоро идет вразнос, как на спуске, так и на попойке. Свадьба длилась двадцать четыре часа без передышки, под пение местных песен.

На следующий день Жан-Леон и Жозетта отправились в свадебное путешествие в Венецию, и по причине, которая мне неизвестна, вместе с чемоданами они прихватили и меня. Они, конечно, ко мне прониклись, но теперь мне кажется, что причина была иной. Мои отец и мать все чаще ссорились и не хотели, чтобы я это видел. Итак, я провел три дня в Венеции, с голубями, что садились прямо на плечи, и с молодоженами, которые были словно бы моими родителями. Позднее Жозетта родила, кажется, троих детей, и мы потеряли друг друга из вида, но я счастлив, что мимоходом побыл их ребенком и вкусил радости настоящей семейной жизни. А еще они дали мне понять, что одиночество и отсутствие любви – это не злой рок, но просто дурное время, непогода, которую нужно терпеливо пережить. Спасибо им.

Начиная с того времени, все вспоминается довольно смутно. Когда ребенок неспокоен, его память делается короткой. Он живет настоящим, забывая прошлое и не строя планов на будущее. Он закрывает ставни, опасаясь грозы.

В том году в Валлуаре мой отец встретил Кэти. Ей едва исполнилось восемнадцать. Это была хорошенькая блондинка с голубыми глазами. Ее вполне буржуазная семья жила в Нейи. Они отдыхали в Валлуаре, и Кэти подпала под обаяние плохого парня из Пореча. Кажется, у них была идиллия, однако по окончании сезона, вопреки всем ожиданиям, отец, мама и я уехали в Грецию. Пореча я больше никогда не увижу.

На этот раз мы ехали не на «Триумфе», а на «Рено 4L». Машина была существенно больше, но совсем не такой скоростной. Целых пять дней мы добирались до Афин. На острове, на который мы ехали, не было дороги, и машину пришлось оставить в столице. Отец обратился к одной консьержке и попросил разрешения припарковать на полгода автомобиль возле ее дома. Он не говорил ни слова по-гречески, но отчаянно жестикулировал, и в конце концов она его поняла. Консьержка согласилась, и мы погрузились на паром с багажом на закорках. В том году «CET» был поглощен «Клуб Мед», и моего отца в штате не оказалось. Ему пришлось искать работу в другом месте, и он нашел две вакансии инструкторов по подводному плаванию в небольшой курортной деревушке на юге острова Иос. У него не было диплома, но в те времена достаточно было сказать, что он у тебя есть, чтобы тебя взяли на работу.

Гостиница называлась «Манганари». По слухам, какой-то богатенький немец построил ее для одного себя.

В дальней части бухты на серебристом склоне стояли два ряда бунгало. Перед ними, с видом на море, располагались ресепшн, ресторан и танцплощадка под открытым небом. Все было белым, лаконичным, но подлинным. Голубые свежевыкрашенные ставни. Бирюзовая вода в гавани, в которой было видно, как плавала рыба. Маленькая кабина для погружений находилась на другом конце бухты. Она составляла примерно три квадратных метра. Там стояли четыре желтых акваланга, но не было пока ни одного туриста.

Мы приехали в начале мая, и это был, возможно, самый прекрасный период моего детства. Моим родителям нечего было делать, и они принадлежали мне одному. Оба. Вместе. Я видел их и утром, и днем, и вечером. Невероятно. С восходом солнца мы брали лодку, чтобы на ней отправиться к месту погружения. Я оставался на борту наблюдать за пузырями. Мой отец добывал окуней, монстров весом в несколько десятков килограммов. Мы регулярно продавали их в гавани Иоса. Днем было слишком жарко, и дневной сон был просто необходим. Когда солнце делалось более милосердным, я спускался в гавань. Мама учила меня погружаться. На самом деле, я был еще недостаточно силен, чтобы таскать акваланг, поэтому просто прогуливался, вцепившись в него, постоянно трогая губами регулятор, чтобы набрать воздуха.

Как только камни под ногами становились не такими горячими, я принимался осматривать окрестности. Мы находились на другом конце острова, в нескольких километрах от города, и к нам не вела ни одна дорога. В ясный день можно было видеть справа Санторини, а слева – Аморгос. Нужно было идти по скалам около получаса, чтобы добраться до пляжа Манганари. Пляж был огромным и пустынным, если не считать рыбацкой хижины. В очень мелком песке, в котором содержались мельчайшие вкрапления скальной породы, и он поблескивал на восходе солнца.

Частенько я прохаживался до пляжа и обратно. В конце дня солнце опускалось ниже, и когда я заходил поглубже в воду, можно было видеть, как блестят глаза морских языков. Это была единственная возможность их разглядеть, так хорошо они маскировались в белом песке.

Отец купил мне маленький гарпун с трезубцем. Мне было немного больно прижимать к себе натяжное устройство, и у меня на животе появилось красное пятно. Но через несколько дней я приловчился, и у меня даже кубики на животе появились. Возвращаясь в гостиницу, я поднимался на кухню, гордо демонстрируя морских языков, которые висели у меня на кукане. Повар чистил рыбу, а я поджаривал ее на барбекю.

У повара был другой способ ловли. Раз в неделю он спускался в гавань, бросал динамитную шашку и собирал сачком рыбу, всплывшую на поверхность. Едва заслышав звук взрыва, я натягивал маску и мчался в гавань, поскольку две трети оглушенной взрывом рыбы оставалось на дне. Нужно было торопиться, потому что большая ее часть через несколько минут приходила в себя.

Когда объявили, что в ближайшее время появятся первые туристы, отец попросил повара впредь рыбачить где-нибудь подальше отсюда.

Это известие вызвало волнение в наших рядах, поскольку весь персонал уже два месяца маялся от безделья. Однажды утром к бухте подошла красивая яхта длиной около сорока метров. Она была слишком большой, чтобы зайти в нашу маленькую гавань. Туристы, располагавшиеся на крыше кабины, демонстративно прыгнули в воду. Они были настоящими профи и вплавь добрались до берега. Это были красивые немцы, белокурые и голубоглазые, с точеными фигурами. Им было около тридцати. Мне с моими 1,3 метра показалось, что это команда по водному поло.

Они говорили по-немецки, заливали себе глотки, вообще не спали и через две недели удалились. Это были единственные туристы за весь сезон. Надеюсь, собственник отеля был миллиардером, в противном случае через год его ожидало банкротство. Мама между делом дала немцам пару уроков подводного плавания, но погружаться никто из них не пожелал. И очень скоро мы вновь вернулись к обычному ритму жизни. Отец вновь занялся ловлей окуней, а я перешел с морских языков на барабульку, чтобы разнообразить меню.

Дни шли за днями, и я уже охотился на глубине более десяти метров. Однажды я заметил во впадине окуня. Он, должно быть, весил килограммов десять. Я набрал побольше воздуха и вооружился гарпуном. Я медленно опустился, проник во впадину и вытянул вооруженную гарпуном руку. Окунь смотрел прямо на меня. Я решился выстрелить.

Было что-то слишком человеческое в его взгляде. Мне уже не хватало воздуха, и я выпустил стрелу, но, к моему удивлению, она от него отскочила! Рыба была слишком крупной, а мой детский гарпун до смешного маленьким. Окунь посмотрел на меня леденящим взглядом. Он не мог понять моей агрессии. Он не мог понять, почему я захотел лишить его жизни. Я почувствовал себя придурком из-за того, что выстрелил в существо, которое, по сути, столь же одиноко, как и я. В тот день я решил больше никогда никого не убивать.

Местные рыбаки регулярно пробрасывали длинную сеть вдоль залива, потом собирали ее концы на пляже и тянули из воды. Все местные семьи впрягались в эту сеть. Я часто приходил им на помощь. Первый час был мучительным, потому что из воды ничего не появлялось, но на заходе солнца, наконец, сеть превращалась в гигантский мешок, в котором билась рыба. Шум был оглушительный и довольно неприятный, даже тревожный. Агонизирующая рыба – зрелище, которое каждый раз заставляет меня чувствовать себя не в своей тарелке.

Когда сеть вся оказывалась на пляже, взрослые сортировали и делили добычу, в то время как дети играли неподалеку. Для меня это была единственная возможность поиграть с детьми моего возраста. Игра была простая и единственная: футбол. Четырьмя камнями обозначались ворота, и наши босые ноги гоняли старый мяч. На самом деле я не очень хорош в этой игре, но мне плевать. Мне было приятно делать вид, будто я разделял моменты игры с этими ребятами, которые переругивались по-гречески. Когда я уходил, рыбак дал мне за мое участие две прекрасных барабульки.

* * *

В тот единственный раз у моей мамы все шло как будто хорошо. Надо заметить, что отец был, по сути, безмятежен, так как соблазнов было немного. Мне даже запомнилось, как они лежали на пляже, бок о бок, на большом полотенце. Это была единственная картинка их согласия. Я никогда не видел, чтобы они держались за руки, обнимались или тем более целовались. Я даже никогда не видел, чтобы они улыбались друг другу. Только спали, бок о бок, ослепленные солнцем. Этот образ запомнился мне как возможность счастья или, по крайней мере, след его существования. Моя мама, кажется, наслаждалась своим счастьем, как наслаждаются внезапным улучшением погоды. Отец же вел себя, как всегда.