Несносный ребенок. Автобиография

В том сезоне у мамы была одна реальная проблема: заставить меня заниматься. Уезжая из Парижа, она купила заочные курсы и поклялась давать мне уроки. Давно пора: мне было восемь лет, а я едва умел читать и писать. Но для этого прежде нужно было взять меня за шкирку, потому что иногда я вообще пропадал на несколько дней.

Я брал небольшой рюкзачок с пальмами, маску с трубкой и отправлялся к бухте, которая называлась «Три Церкви». В самом деле, эту прекрасную бухту украшали три белых церкви, возвышавшиеся каждая на вершине холма. По сути, там было два пляжа: маленький слева, хорошо защищенный от ветра, и еще один, длинный, куда приходили спать козы. Эти животные играли ключевую роль на островах. Это были профессиональные истребители зелени. Если вы хотели расчистить поле, вам следовало на несколько недель взять в аренду коз, которые пожирали все, и полезные травы, и сорняки. Платить следовало понедельно, и цена постоянно возрастала на 50 % от цены козьего сыра, который арендатор якобы мог за время аренды произвести.

Обычно я спал на пляже с козами. Если они присмотрели себе местечко, на то была причина. Всегда следует доверять инстинктам животных.

Козы не возражали против моего присутствия и даже оставляли мне место. Я спал под открытым небом, к тому же на песке, укутавшись в свитер, связанный матерью. В то время мне случалось по несколько дней вообще не разговаривать. Я даже питался только дуновениями ветра и звуками колокольчиков, висевших на шее у коз.

Маме иногда удавалось усадить меня за уроки, но довольно скоро она сдалась, столкнувшись с моими невежеством и упрямством в нежелании учиться. В новом учебном году меня ожидала катастрофа. Тем не менее у меня было ощущение, что каждый день я узнавал что-то новое: как охотиться за рыбой, как ее чистить, как разводить огонь, как рассчитывать приливы, как починять сети и множество других вещей, которые делали мои дни волнующими. Я даже научился дружить с осьминогом. Он лежал в глубине своей норы у входа в гавань. Я являлся его проведать каждый вечер в один и тот же час. Поначалу я наблюдал за ним издали. Он постоянно менял цвет, чтобы я поверил, что он злится. Но я не поддавался и оставался на месте на долгие минуты, наблюдая.

И каждый день придвигался к нему на несколько сантиметров. Мое присутствие стало ему привычным, и однажды я решился медленно протянуть к нему руку. Он ткнулся двумя щупальцами в мою руку, несколько раз поменял цвет, но в конце концов позволил мне положить палец у него между глаз. Это была магическая точка. Он замер, и его глаза сделались как у кошки, когда ее ласкают. Я нежно его гладил, и, похоже, ему это нравилось. Если бы мог, он бы замурлыкал. Очень скоро его присоски перестали приклеиваться ко мне, а щупальцы стали дружелюбными.

Через несколько дней осьминог, завидев меня, тут же выбрался из своего укрытия. Он прижал щупальце к моей маске и обмотал мое лицо остальными. Объятия – это здорово, особенно когда у тебя восемь рук. Ему нравилось, когда я теребил его, как слишком мягкий пластилин. Я мог схватить его как угодно, и он не сопротивлялся. Кожа осьминога становится вязкой только когда его вытащат из воды. В своей естественной среде она была словно тонкий шелк, нежнее кожи новорожденного ребенка.

В отсутствие Сократа этот осьминог стал моим лучшим другом.

Немного позднее, по пути к своему осьминогу, я наткнулся на мурену. Она тоже нашла себе прибежище в расщелине. Она была темно-коричневой, почти серой, но я не имел ни малейшего представления о ее размерах, поскольку видел в тот момент только ее голову. У нее были голубые глаза, и она постоянно показывала мне зубы. Наблюдая за ней, я довольно быстро понял, что это не было признаком агрессии. Она просто проветривалась. Крошечная голубая рыбка беспрерывно чистила ей жабры и зубы, хотя вполне могла бы отказаться от такой каторжной службы.

Чтобы сблизиться к ней, я воспользовался тем же приемом, что и с моим осьминогом. Я придвигался к ней каждый день на несколько сантиметров. Проведя пальцем у нее перед носом, я понял, что зрение у нее неважное. Зато она была чрезвычайно чувствительна к любым перемещениям в воде. Спустя некоторое время я протянул руку и просунул ее ей под челюсть. Она не шелохнулась. Потом осторожно ее погладил. У нее тоже была очень нежная кожа. Мало-помалу она стала вылезать из своей норы, и я мог ласкать ее двумя руками. Она не успела это осознать, когда однажды я выманил ее всю из норы. Ее длина составляла по меньшей мере 1,80 метра, в то время как мой рост составлял тогда полтора метра! Чтобы никто никого не ревновал, я решил навещать мурену по утрам, а ближе к вечеру проведывал моего осьминога.

* * *

Позже в том сезоне мы ожидали приезда двух приятелей из банды моего отца: Джеки и Фука, только эти двое осмелились приехать сюда на мотоциклах. Мы с отцом поехали встречать их в порт Иоса. Паром, который курсировал между островом и Афинами дважды в неделю, подошел к причалу, и из трюма появились два наши байкера. Но на этом их путешествие окончилось, так как на острове не было дорог. Их мотоциклы покружили по клочку асфальта, как две мышки в клетке. Отца это развеселило. А двум мотоциклам две недели пришлось простоять за портовым баром.

На острове была только одна дорога, которая поднималась к Хоре, деревне, что нависала над гаванью. Тропой служило русло пересохшего ручья. Можно было добраться до деревни на спине мула, за несколько драхм в местной валюте. Я поднимался туда иногда. Это был мой «большой выход». Я направлялся в город. Мама ходила там по магазинам, но никогда ничего не покупала. Что до меня, то я отчаянно искал в витринах игрушку. Игрушку, одну, неважно какую.

Вернувшись в Манганари, я вновь собирал свои камешки и деревяшки и строил воображаемые миры. Особенно мне запомнилась вылизанная морем галька, немного плоская с одной стороны и округлая – с другой. Она была большая, с мелкими серебристыми вкраплениями. Форма камня была настолько обычной, что я мог его представить в любых ситуациях. То он летел в бесконечном космосе, то преодолевал неровности местности, имитируя шум штурмового танка. В следующую минуту он превращался в болид на пляже, способный одним махом зарыться в песок и исчезнуть, как подводная лодка. Мое воображение не знало пределов.

* * *

Не думаю, что обладал особыми способностями, но это как мышца, которая стала гипертрофированной по двум основным причинам: из-за одиночества и отсутствия средств.

Одиночество ужасно для ребенка, это опасная тюрьма. Если он чувствует, что этот мир его не принимает, он создает себе другой и уходит в него, рискуя никогда не вернуться.

Мой собственный мир состоял из мурены, осьминога и камня. Этот мир меня защищал, поскольку благодаря ему я чувствовал, что существую. Мурена позволяла мне ласкать ее, осьминог меня обнимал, а камень заменял мне все игрушки мира. Я жил. Мой внутренний мир не противостоял миру взрослых, это был параллельный мир, и я прятался в него, как только чувствовал незнакомую боль в груди.

Ребенок не понимает, что такое одиночество или отсутствие любви, но он их чувствует. В моем мире я никогда не был одинок, там меня любили, и даже сегодня я чувствую, как осьминог нежно обнимает мою шею, в то время как у меня не осталось подобных воспоминаний об отце.

Был еще один мир, который мне особенно нравился. Мир мечты. Когда меня отправляли спать, это было для меня как отправиться в аэропорт. Я выбирал себе судьбу, воображаемых друзей, и приключение начиналось. В моем путешествии меня часто сопровождали животные, что представлялось мне логичным, поскольку в то время это был мой единственный круг общения. В моих мечтах они обладали даром слова. Случалось даже, в самом начале приключения, что я примерял каждому разные голоса, чтобы найти подходящий.

Сам того не подозревая, я уже снимал кино.

* * *

Возвращение в Париж было жестоким. Севастопольский бульвар. Меня определили в государственную школу на улице Дюссу, за улицей Сен-Дени. Двор там был забетонирован. Между стенами, по углам, росли четыре дерева. Их стволы были изуродованы за годы садистских детских игр, а земля вокруг стволов закрыта решеткой.

– Почему эти деревья в тюрьме? – спросил я у мамы в первый день, вернувшись из школы.

В глубине двора была общественная уборная. Нечто вроде ржавой железной плиты с желобом, по которому все стекало. Я привык писать, глядя на море, а теперь я это делал, упершись взглядом в стену.

Но самым шокирующим в той школе был шум. Двести учеников в закрытом дворе издавали больше шума, чем взлетающий Боинг 747. Я к такому не привык, и вечерами у меня в ушах звенело, как после посещения рок-концерта.

Еще одним непереносимым обстоятельством были ботинки. Я целых полгода ходил босиком и ботинки просто не выносил.

– Бессон, наденьте ваши ботинки!

Такой была первая фраза, которую произнес преподаватель, что призван был учить меня жизни. Это сильно напрягало.

Другие ученики воспринимали меня с большим трудом. Моя кожа была почти черной от солнца, волосы – белыми от морской соли, и единственное, о чем я думал, – о том, чтобы снять ботинки. Я определенно был не от мира сего. На меня смотрели как на чужака, и этот взгляд был убийственным. Чтобы это понять, это нужно пережить. Вместо того чтобы принять мою непохожесть и новизну, которую она привносила, я был отвергнут как пария.

Наше самолюбие заставляет любить тех, кто на нас похож. Тем не менее непохожесть – это то, что всех обогащает. В самом деле, я не мог обсуждать последнюю моду, но я мог бы объяснить им, как ловить морского языка и барабульку или как чистить перламутр. Но им было плевать, они не знали, что такое перламутр, и не хотели это знать. Они были уже отформатированы так, чтобы всегда оставаться в своей маленькой жизни. Я не умел толком ни читать, ни писать, но моя жизнь уже была богаче.

В первый день в классе учитель спросил меня, откуда я. И я гордо ответил, словно я там и родился:

– С Иоса!

В классе все животики надорвали от смеха. Они решили, что я шучу и что никакой город в мире не может носить такое нелепое название.

– Покажите нам на карте, – сказал учитель, сам думавший тогда, что Пелопоннес – это прилагательное.

Но на ламинированной карте, висевшей на доске, была только Франция. Тогда преп достал пыльную карту Европы и повесил ее на стену. Мне трудно было ориентироваться на таком обширном пространстве.

– А мы сейчас где? – спросил я наивно.

Преп вздохнул и своим толстым пальцем указал мне на карте Париж. Мои глаза зафиксировали столицу, затем я мысленно нарисовал путь, который мы с родителями проделали на машине. Мы проехали по Франции на юг до Марселя, проехали по Италии через Венецию, обогнули закрытую для въезда Албанию, проехали безводные земли до Афин, потом был паром. Прежде чем добраться до величественного Наксоса, мы миновали четыре острова. Иос скрывался за ним, и я робко указал это место на карте. Я был взволнован, вновь увидев мой остров, пусть даже на карте. Позади меня класс разинул рот. Если бы я указал на луну, эффект был бы такой же. В тот день я понял, что я в дерьме, и это надолго.

Каждое утро я выходил из дома 123 на Севастопольском бульваре и проходил пассажем Прадо, который выводил меня на улицу Сен-Дени. Там я встречался с несколькими приятелями из класса, которые ждали меня на улице. С восьми утра на тротуарах полно было женщин, которые выстраивались у своих дверей. Дамы были в шелковых цветастых платьях, и мне казалось, они из цирка. У них были слишком яркий макияж и слишком красная помада. Может, это уличные клоунессы? Признаться, я не совсем понимал, ведь было довольно рано для спектакля. Приятели быстро мне все объяснили. Они были явно в курсе, и большинство рассказывали мне о своих матерях. Я жил в единственном квартале Парижа, где выражение «сукин сын» было не оскорблением, но титулом. Как ни странно, остальные мальчишки были сыновьями копов. Такое положение дел служило поводом к постоянным взаимным оскорблениям. Уличным женщинам я очень нравился, возможно, из-за моей непохожести на остальных. Когда я шел мимо, они трепали меня по светлым волосам со словами: «Какой хорошенький!»

Признаюсь, я не оставался безучастным к этим знакам внимания и всякий раз испытывал маленькую радость, когда проходил мимо этих дам, чьи яркие наряды шокировали мое воображение. Они громко разговаривали, иногда пели, развлекали клиентов забавными танцами. Ничего общего с сегодняшним днем, когда подлые сутенеры вышвыривают на улицу самых обездоленных женщин на земле.

* * *

В школьном дворе обычно играли в клеща. Я так и не понял, откуда произошло название, но сама игра состояла в том, чтобы бросить об стену монету, чтобы она упала как можно ближе к стене. Тот, чья монета окажется ближе всех к стене, забирал монеты остальных. Единственная монета, которая оказывалась в моем распоряжении, – двадцать сантимов, которые мама платила мне всякий раз, когда я выносил помойку. То есть у меня не было необходимых средств, чтобы участвовать в игре, поэтому я мог только наблюдать, как играли другие.

Немного дальше, во дворе, некоторые играли в кости – конечно, те, у кого они были. Зато у всех было по несколько маленьких шариков, и мы ими тайно обменивались, как сокровищами.

Самой популярной игрой был «Бен-Гур»[10]. Этот фильм вышел на экраны уже несколько лет назад, но оказал сильное воздействие на умы. Игра состояла в том, чтобы, разделившись на тройки, взяться за руки и как можно быстрее обежать вокруг четырех деревьев, росших по дворе. Два сильных мальчишки искали третьего, который был бы направляющим. Я робко предложил себя и после испытательного забега был принят в игру. Мальчишки держались за руки, а я бежал сзади, крепко вцепившись в их брючные ремни. Такие сцепки участвовали в отборочных турах, за раз бежали по три тройки. И только та тройка, что пришла первой, могла участвовать в следующем туре. Очень скоро мы вышли в финал и должны были состязаться с еще одной тройкой победителей. Их сцепка была впечатляющей, и коренным у них был Глюк. Это был негр-здоровяк бешеного нрава. Он уже дважды оставался на второй год и поэтому был на три головы выше остальных. Не было дня, чтобы Глюк хотя бы раз не подрался. Пристяжного у них звали Пьерро, это был маленький магазинный воришка, который много тренировался в школе. Что касается возницы, то его все звали Бен-Гуром. По-настоящему его звали Бен Саид, и у его семьи был магазин одежды на улице Абукир. Двумя моими лошадьми были два брата, довольно скромных, но с ладно скроенными телами, будто созданными для спорта.

Все классы прижались к стене, наблюдая за финалом. Даже несколько воспитателей, заинтересовавшись, пришли посмотреть на игру. Через пять кругов должен был победить сильнейший! Бен-Гур с самого начала вырвался вперед, и Глюк безостановочно вопил, чтобы сбить нас с толку. Но Бен-Гур слишком быстро стартанул, на последнем круге мне удалось срезать на повороте, и мы победно пересекли финишную черту под гром аплодисментов. Все ошалели от радости, что мы победили Глюка, этого дылду, который весь год над всеми измывался. А в углу плакал Бен-Гур, который снова стал Бен Саидом.

Я вернулся домой с наградой, великолепным фингалом, которым Глюк пожелал удостоить меня персонально. Мама, осмотрев мой синяк, ограничилась нравоучением:

– В следующий раз, когда поймешь, что этого не избежать, ударь первым и как можно сильнее!

Гораздо позднее я понял, что она хотела, чтобы я сделал то, на что у нее не хватало смелости с моим отцом. Он был слишком силен, поэтому, вместо того чтобы защищаться, она научилась молча сносить его удары.

Но тогда ее совет меня удивил. Однако маму нужно слушаться, поэтому на следующий день, пройдя через школьный двор, я направился прямиком к Глюку и изо всех моих сил заехал ему кулаком в лицо.

Вечером я бегом вернулся домой в страшном волнении, чтобы сообщить свои новости.

– Мама, я сделал, как ты сказала! – гордо заявил я.

Мама ласково взяла меня за подбородок и повернула к себе мое лицо, чтобы лучше видеть синяк, украсивший второй глаз.

– Молодец, мой мальчик, – сказала она с нежной улыбкой.

Школьная столовая[11] была для меня травмирующим опытом, поскольку я там ничего не понимал. Все было в паштете, пюре или каше. Рыба была квадратная и вся во фритюре, а рубленое мясо напоминало мне Сократову блевотину. В первый день я насобирал образцы каждого вида пищи и положил их в ранец, чтобы мама мне все объяснила. В этой столовой все было невкусным, даже хлеб, даже вода, в которую добавляли вещество под названием антезит, якобы придававшее ей лакричный вкус. На самом деле ее вкус скорее напоминал вкус дезинфицирующего средства, для чего, вероятно, его и добавляли, настолько тухлой была городская вода. Чтобы попить нормальной воды, проще было брать ее из бачков в туалете, единственном месте, где вода была свежей и чистой.

Но внезапно, в разгар учебного года, все изменилось. В моей жизни вновь появилась Ивонна, бабушка по матери. Она воспитывала свою вторую дочь, Мюриэль, которая была немногим старше меня. Мать исчезла из моей жизни, а я стал жить с этими двумя женщинами, которых едва знал. Они обитали в Аньере.

Квартира располагалась на седьмом, последнем этаже, без лифта. Спальня была в конце коридора, слева, а гостиная, кухня и ванная – справа. Я понятия не имел, что я там делаю, так же, как не знал, где моя мать. Впрочем, и где мой отец. Как обычно, никто не удосужился мне что-либо объяснить.

Я оказался в государственной школе Аньера. Двор там был очень большой, все здания одноэтажными, а атмосфера более провинциальная. Никаких «сукиных сынов» не наблюдалось, только сыновья рабочих и чиновников. Старшая учительница спросила меня, чем занимаются мои родители, и я не cмог ей ответить. В самом деле, кто они, дайверы? Пираты? Акробаты?

– Они работают на почте, – ответил я, чтобы не терять спокойствия.

У меня до сих пор сохранилась в памяти довольная, умиротворенная улыбка, которой она меня удостоила.

Несмотря ни на что, моя новая жизнь постепенно вошла в колею. Я выходил из школы в четыре часа и, как меня просили, заворачивал к бакалейщику за углом, чтобы купить шесть литров пива «Префонтейн», которым бабушка накачивалась по вечерам. Готовила еду Мюриэль, под вопли своей матери, которая слонялась по квартире, как слепая. Утром ее частенько можно было видеть на полу в гостиной, уснувшей прямо в блевотине. И мне нужно было не шуметь, когда я пил шоколад, прежде чем убежать в школу.

В моем классе была хорошенькая девочка, улыбка и глаза которой меня ослепляли, однако я не мог к ней приблизиться, потому что она была неразлучна со своей подружкой. В любом случае я был слишком застенчив, чтобы что-либо предпринять. Мой приятель предложил мне ей написать и сам вызвался передать записку. Сказано – сделано.

Я вырвал из тетради листок и написал ей волшебные слова: «Я тебя люблю». На переменке приятель отнес девочкам мое нежное признание.

Издали он показал на меня пальцем, и я почувствовал, что краснею. Мой приятель вернулся, и мы с бьющимся сердцем наблюдали, как девочки развернули листок. Они заулыбались, а потом засмеялись, как только девочки умеют это делать. После чего моя возлюбленная достала ручку и написала на моем листочке ответ. Мое сердце бешено заколотилось, я воспринял как свою первую победу уже то, что она написала ответ. Ее подружка выступила в роли посыльной и отнесла листочек нам. Я развернул его дрожащими руками. Ответа там не было. Она просто исправила мои орфографические ошибки. Приятель похлопал меня по плечу и удалился, у него не было ни малейшего желания разделять со мной мой позор.

В тот день я понял, что приблизиться к женщине сложнее, чем к осьминогу.

Пришла весна, и в тупике за нашим домом расцвела глициния. Мюриэль была ко мне добра. Она учила меня кататься на велосипеде. Своего у нее не было, она брала велик у сына консьержки, который регулярно ей его давал в обмен на поцелуй.

Однажды Мюриэль отвела меня в дальний конец коридора, где была комната горничной. Там стояла маленькая кровать, а на стенах висели романтические фотографии, что-то вроде постеров, которые печатали на центральном развороте в иллюстрированном еженедельнике «Вдвоем».

– Это комната твоей матери, – сказала Мюриэль с легкой грустью в голосе.

Моя мать прожила в ней несколько месяцев, прежде чем сбежала навсегда. Мюриэль была огорчена тем, что потеряла сестру, но рада, что у нее имелся маленький племянник, и мое присутствие ее немного утешало.

Время от времени я сталкивался с нашей соседкой по лестничной площадке. Ей было, видимо, лет семьдесят. Она всегда была в шелковом пеньюаре и шлепанцах, все время вспоминала Сайгон, где когда-то работала. Во рту у нее была длинная курительная трубка, а на голове – бигуди. Ее профессия не вызывала никакого сомнения, как и то, что ее карьера завершилась здесь, в Аньере. Вход в ее гостиную скрывала жемчужная занавеска, откуда всегда пахло благовониями. У нее был телевизор, и по четвергам она разрешала нам с Мюриэль смотреть детские передачи.

Пока моя бабушка, напившись, слонялась по коридору, мы стучались в ее дверь. Соседка всегда оставалась спокойной. Обычно она доставала бутылку с крепким спиртным, возможно, привезенным из Сайгона, – что-то вроде яблочной водки, кальвадоса. Наполнив стаканчик, она протягивала его бабушке. Напиток оказывал мгновенное действие, и Ивонна на несколько часов проваливалась в сон.

Однажды ночью соседка пришла, чтобы разбудить нас и пригласить к себе. По телевизору показывали, как человек собирался высадиться на Луне, которая как раз светила нам в окно. Моя пьяная бабушка была уже на Марсе. Момент был ярким, но это меня не особенно впечатлило. В моем мире я уже исследовал всю Вселенную, и меня удивляло лишь, что по Луне только ходят.

Потом, однажды, мама объявилась вновь, так же неожиданно, как исчезла, и мы вернулись в Париж.

– 4 –

Мое пребывание в Аньере длилось всего несколько месяцев. Позднее я узнал, что мама была беременна. Отец хотел сохранить ребенка, а она – от него избавиться. Мама и так уже настрадалась с выкидышем, и ей не хотелось этот опыт повторять. Как обычно, спор закончился рукоприкладством, и мама оказалась в больнице с переломанными ребрами, изуродованным лицом и вспоротым животом. Вопрос о том, чтобы сохранить ребенка, больше не стоял.

После своего пребывания в Аньере я пообещал себе две вещи: никогда не поднимать руку на женщину и никогда не прикасаться к алкоголю. Сейчас мне шестьдесят, и я свое слово сдержал.

* * *

Мы вернулись на Севастопольский бульвар и жили в комнате площадью восемь квадратных метров. Ничего общего с огромной квартирой дедушки и бабушки на втором этаже. Наша комната для горничной располагалась на седьмом, последнем. У комнаты было два окна, на высоте моего роста. Они выходили на север, и крошечный балкон служил нам холодильником. Вдали, между двух зданий, можно было видеть краешек Эйфелевой башни.

Направо был оштукатуренный камин, увенчанный красивой дубовой балкой с глубокими бороздами; в своих воображаемых приключениях я часто укрывал за ней индейцев.

За ширмой слева скрывалась кухня, которой служила электрическая плита, установленная на деревянной доске. Над ней была небольшая антресоль, похожая на кепку, венчавшую кухню. Там стояла моя кровать. Я забирался туда по деревянной лестнице. Мама повесила занавеску, которую я мог задернуть, чтобы свет мне не мешал.

У нас не было ванной. Вода была на лестнице, а туалет по-турецки – с дыркой – в самом конце длинного коридора. Всякий раз, когда шел в туалет, я испытывал смятение: в коридоре было темно и грязно, и никого из соседей я не знал. В доме слышался какой-то странный шум, и я всегда боялся неприятных встреч: с крысами или волками… Вода на лестнице была только холодная. Чтобы умыться, нужно было наполнить кастрюлю водой и поставить ее греться.

Теперь у меня были два плюшевых медведя, большой и маленький. Большого звали Бадижон. У него на спине была деревянная дощечка, на которую я мог повесить себе одежду на завтра. Мне подарили его на Рождество – бабушка Маргарита, полагаю. Второго звали Пушок.

Я не знаю, где был в это время мой отец. Вечером я должен был переодеться в пижаму к ужину. Бифштекс рубленый с яйцом и немного пюре. Таким был мой ужин каждые два дня. После ужина мне разрешалось смотреть по маленькому старому черно-белому телевизору вечернюю передачу для малышей. Николя и Примпренелю повезло, что их было двое[12]. Звук был отвратительный, но я никогда не забуду песенку, что звучала в титрах, и звезды, которые продавец песка бросал в меня каждый вечер.

Мы жили почти в нищете, но это вовсе не доставляло мне страданий. Я обладал совсем немногим, но у меня было главное: мама. Это мои первые связанные с ней настоящие воспоминания, о ее повседневном присутствии. Она была дома по утрам во время завтрака и по вечерам во время ужина. Для меня это была почти новая жизнь, начало нормальной жизни. Если бы рядом был еще и отец, это была бы роскошь, о которой я даже не мечтал.