Гастролеры, или Возвращение Остапа

Жульдя-Бандя встал с подъятой рюмкой, что означало торжественность момента и что обязанности тамады он возлагает на себя.

– Я поднимаю бокал с этим благородным напитком, – он понюхал содержимое рюмки, походившее на нечто терпко-сладкое, будто запах застоялой в тазу воды, с ванильным сиропом, в котором неделей раньше вымачивали дубовые веники, что и отобразилось на физиономии. – За наше предприятие!

– Сначала пьют за знакомство, – напомнила Виолетта, с чем было трудно не согласиться.

– Это всё происки оптимистов и очкастых интеллигентиков, – гость снова заявил о себе как о философе. – Стереотипный подход к жизни уничтожает инициативу, в свою очередь уничтожающую прогресс, в свою очередь уничтожающий…

– Так, хватит! За ваше предприятие! – согласилась молодая женщина, так и не узнавшая, чему угрожает уничтожением прогресс.

– Мечта поэта! – отправляя в рот терпкую ядрёную капусту, констатировал философ, продолжая мысль. – Высшая точка научно-технического прогресса станет отправной к обратному процессу. Человечество изобрело умные машины, оградив себя от необходимости думать и развиваться, что станет началом конца. Люди станут тупеть, что мы сегодня и наблюдаем. Философы вымрут, как динозавры. Вымру и я.

Жульдя-Бандя на секунду прекратил жевать, отчего на кухне воцарилась трагическая тишина. Ему от чистого сердца не хотелось вымирать. Это не входило в его планы, к тому же он не мог просто так взять и осиротить ни в чём не повинное человечество в лице женской его половины. Гость в очередной раз наполнил коньяком рюмки, чему хозяйка уже не противилась.

– У меня родился тост! – он многообещающе воззрился в малахитовые очи Виолетты. – За великого мастера словесной импровизации! За…

– Ладно, хватит, мы уже в курсе, – остановила хозяйка гостя, давая себе отчёт в том, что легендарный орденопросец способен обратить тост в философский трактат. – А ты всё-таки хам!

– У меня и раньше относительно этого возникали подозрения, – с лёгкостью принял обвинительный вердикт Жульдя-Бандя, накалывая вилкой поджаристые ломтики картошечки.

– Сначала пьют за женщин, – напомнила одна из их представительниц. – А потом за странствующих философов, великих мастеров словесного поноса и хамов.

Чтобы подтвердить это, вознесла рюмку, встала, преумножая величину торжественности, на какое-то время став похожей на Жанну д` Арк, только вместо меча – с небольшим стеклянным сосудом в руках, и провозгласила:

– За прекрасную половину человечества!

Махнула одним глотком, дав повод гостю сделать замечание:

– Коньяк пьют мелкими глотками, смакуя.

– Закусывая квашеной капустой, – удачно реабилитировалась Виолетта.

Молодой человек, рисуя радужные перспективы, открывающиеся на безоблачном фоне исцеления трудящихся и нетрудоспособного населения, настойчиво уговаривал хозяйку внести посильный вклад в организацию проекта в размере двух тысяч рублей.

– Нынче люди любят болеть. Они болеют с удовольствием, с маниакальным пристрастием вкушая таблетки, – Жульдя-Бандя, которому не хватало пространства маленькой кухни для того, чтобы выплеснуть глубокую мысль в глупую атмосферу, одну руку возложил на спинку резного стула из кавказского дуба, другою жестикулировал, артистически наполняя сказанное: – Особенно любят болеть старики, женщины и дети, но дети болеют неосознанно и без особого удовольствия! – Жульдя-Бандя подчеркнул это, воздвигнув палец.

Виолетта улыбалась, слушая болтовню своего нового знакомого.

– Женщины ходят в аптеку, как в супермаркет, опустошая прилавки. В косметичке среднестатистической женщины как минимум полторы дюжины наименований таблеток. Как сказал Спиноза: «Первую половину жизни человек с успехом обретает болезни, а вторую – безуспешно пытается от них избавиться».

Оратор сделал искусственную паузу, дабы позволить единственной слушательнице оценить цитату, к которой, по правде говоря, Спиноза не имел ни малейшего отношения.

– Люди болеют только с одной эгоистичной целью – чтобы получить наслаждение от выздоровления! Они заражены идеей выздоровления. Это становится их смыслом жизни. Те из немногих, которым удаётся выздороветь полностью, – утрачивают этот самый смысл. Они тихо и бесславно умирают.

– Здоровыми? – Виолетта хихикнула в безнадёжной попытке сделать серьёзное лицо. – Так ты будешь излечивать трудящихся для того, чтобы те тихо и бесславно умерли?

– В том-то вся и соль. Никто никого излечивать не будет. Пусть болеют себе на здоровье до ста лет!

Проведя артподготовку, великий магистр снова вернулся к теме частичного кредитования проекта.

– Что такое две тысячи?! Тьфу! – он брезгливо дунул в распростёртую ладонь. – Одной больше – одной меньше.

– А если – тьфу! – молодая женщина насухую плюнула в собственную, – то почему у тебя их нет?!

– Я отдаю сирым и убогим… иногда, – уточнил рассказчик. – Не стоит искать альтруистов в этой серой унылой повседневности: это только миллиардеры, коим не хватает медалей имени Терезы-матери. Благотворителями вполне могли бы выступить католические ксёндзы, но им нечего продать, либо сантехники, которым есть что продать, но оно пока не пользуется спросом.

Виолетта хихикнула относительно того, что пока не пользуется спросом, вопрошая:

– Значит ты последователь доктрины Терезы-матери?

– Мать Тереза жертвует чужие ассигнации, а я – заработанные собственным… – Жульдя-Бандя хотел сказать «горбом», но это с трудом вписывалось в его биографию, поэтому «горб» он заменил «интеллектом». – Меценатство зиждется на общественном мнении, и жертвующий жаждет, чтобы об этом знал ещё кто-нибудь, кроме Всевышнего.

Свежие капли добытого интеллектуальным трудом пота оросили мужественный лоб мецената, хотя не исключено, что этому способствовали банальная жара и влажность, коей охотно делилось с человечеством Чёрное море.

– Возлюби ближнего своего, как самого себя, – в очередной раз напомнил он одну из основных заповедей библейской доктрины.

– И это говорит тот, в биографии которого нет ни одного светлого пятнышка?!

– Папрашу не пачкать мою чистую непорочную биографию! – сурово предупредил Жульдя-Бандя и, потикав в воздухе пальцем, запел: «Сегодня вы меня не пачкайте, сегодня пьянка мне до лампочки (В. Высоцкий)».

Виолетта улыбнулась:

– Возлюби, стало быть, ближнего своего…

– Вот именно, – подтвердил гость, навеяв на себя самые чистые и светлые чувства. – Я, может, уже возлюбил… и… может, ещё больше, чем самого себя…

Собеседница понимающе кивнула:

– И кого же ты, если не секрет, возлюбил на этот раз?

– Тебя, конечно, – Жульдя-Бандя приобнял хозяйку за плечико. – И у меня от этой любви, к самому себе начинают пропадать чувства.

– Бедненький, – сочувственно отстраняя руку возлюбившего, констатировала молодая женщина. – Именно поэтому ты будешь спать отдельно!

Дабы подтвердить серьёзность намерений, она принесла с балкона надувной матрац.

– Виолетточка, шо я тебе плохого сделал?!

– Пока ничего, иначе твоей кроваткой на ближайшую ночь была бы скамейка в

сквере.

– И это плата за то, что я, мало того, что тебя возлюбил, но возлюбил ещё больше, чем самого себя? Я, может, с этой минуты себя торжественно презираю!..

Хозяйка хихикнула, открыто потешаясь над чувствами гостя, который послушно, насилуя ни в чём не повинные лёгкие, принялся надувать матрац.

– Я, может, согласен на тебе жениться! – отстранившись от соска матраца, известил потенциальный жених. Прикрыл отверстие пальцем в надежде на последний аргумент, на который обычно клюёт основная масса представительниц слабого пола.

– В поисках удивительного необязательно выходить замуж, – Виолетта с напускным равнодушием и хладнокровием утвердила взор на госте. – К тому же я не согласна выходить замуж за шарлатана!

– Я – шарлатан?! – Жульдя-Бандя обозначил себя свободной от матраца рукой. – Лучше бы ты обозвала меня предателем родины.

Виолетта ухмыльнулась, вперившись в очи оппонента:

– И ты хочешь этим сказать, что при первом удобном случае предашь родину?!

– При первом удобном случае – не предам! – для подтверждения высоких чувств к отчизне Жульдя-Бандя с усердием постучал себя по грудине.

– Не предашь?! – настаивала молодая женщина.

– Не предам, – отвечал молодой человек.

– А при втором?!

– Не предам!

– Не предашь?!

– Не предам!!! – философ подтвердил это, троекратно постучав себя по груди.

– А за деньги?

– И за деньги не предам!

– Не предашь?!

– Не предам! – Жульдя-Бандя на этот раз покрутил головой.

– А за большие деньги?! – Виолетта, победоносно подпёрши подбородок ручкой, ожидала ответа.

– Так с этого надо было начинать.

– Значит, всё-таки предашь?!

– Всё-таки не предам, а только за большие деньги!

– Выходит, мне предлагает руку и сердце…

– …и остальные органы и члены… – с лёгкостью согласился отдать себя целиком

гость.

– …шарлатан и предатель родины?! – Виолетта отобразила на лице высшую степень презрения, которую заслуживают валютные спекулянты, судебные приставы и кондуктора общественного транспорта. – Сначала ты предашь родину, а потом и меня!

– А шо ты мне плохого сделала?!

– Значит, предашь только родину?

– А шо она мне сделала хорошего?! – Жульдя-Бандя развёл руками, впервые в жизни придя к мнению, что он для отечества – постылый сын.

Виолетта, цокнув языком, покрутила головой:

– Таких, как ты, предателей нужно расстреливать.

– Я бы давным-давно так и поступил, но у меня на себя не поднимается рука. К тому же, какой из меня предатель, если из всех государственных секретов мне известен только один…

– И какой же? – Виолетта «осиротила» подбородок, рукою беспокоя золотую цепочку на шее.

Глава 28. Доселе не встречавшееся в природе явление – юдофилофобия

Жульдя-Бандя монументально-торжественно, с лёгким оттенком загадочности посмотрел в глаза Виолетты:

– Североамериканские масоны готовят развал империи – Союза Советских Социалистических Республик.

– Они готовят его уже полвека. Об этом государственном секрете знает всякий мало-мальски сведущий человек, – подметила собеседница, снова подперев рукою подбородок. – Этой участи не миновала ни одна из империй. – А ты, стало быть, антисемит?

– Антисемиты – это порочные дети евреев, – гость натрудил лицо умом, поскольку эта довольно щекотливая тема не предполагает нейтральных тональностей. – Антисемитов плодят сами евреи. При этом размножение антисемитов находится в пропорциональном соответствии к их численному составу…

– Так, так, так, – Виолетта воскресила указательный пальчик. – Последнее, если можно, переведи на русский.

– Чем больше евреев, тем больше антисемитов, или, правильнее сказать, иудофобов…

– Правильнее сказать – юдофобов, – поправила собеседница.

– Как сказал философ Соломон Лурье, тоже, кстати, еврей, которого за антисемитские высказывания забыли похоронить в бесе…

– В бесе? – Виолетта выказала нескрываемое удивление.

– В большом энциклопедическом словаре, – Жульдя-Бандя оставил на лице печать мудрости. – Там, где появился еврей, там появится и антисемит. Лично я, – он обозначил себя рукой, – двояко отношусь к евреям. Я ненавижу и люблю их одновременно.

– Это как понимать?!

– Это как же, вашу мать, извиняюсь, понимать (Л. Филатов). – Всё просто до изнеможения. Образно говоря, это как любящий жену-шлюху муж…

Виолетта выказала ещё большее удивление:

– И за что же, вашу мать, извиняюсь, ты в них такой влюблённый?

Жульдя-Бандя хитро улыбнулся, что предполагало разъяснение с философским уклоном:

– А как я могу не любить, например, немецкого еврея Генриха Гейне с его гениальными изречениями: «Острить и занимать деньги нужно внезапно», «Когда уходят герои – на арену выступают клоуны».

Собеседница улыбнулась:

– Но Гейне был поэтом!

– Это не мешало ему плодить афоризмы.

– Никогда бы не подумала, что он такой оригинал.

– Или взять «гарики» Игоря Губермана, который, кстати, не забывал и за единоплеменников, – философ посерьёзнел на полтона, как серьёзнеет куплетист, переходящий от юмора к сатире. – «В годы, обагрённые закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его». Или вот: «Боюсь, как дьявольской напасти, освободительских забот; когда рабы приходят к власти, они куда страшней господ».

– И что – его за такие стишки не посадили?

– Увы, за свои остросюжетные откровения Губерман имел неосторожность попасть в «профилакторий» строгого режима. Власти любили «гарики» Губермана, но им не нравилось то, что их полюбил народ. Его популярность становилась опасной, и он был изолирован от общества, – Жульдя-Бандя хитро улыбнулся, что говорило о том, что последует ещё одно четверостишие диссидента. – «М-мы варимся в странном компоте, где лгут за глаза и в глаза, где каждый в отдельности против, а вместе – решительно за».

Жульдя-Бандя прочёл четверостишие в стиле еврея-шестидесятника Рождественского. Чтец, копируя заслуженного иудея, акцентировал на последнем слове каждой строки, делая при этом искусственную паузу.

Виолетта открыто и честно улыбалась: то ли от того, как было подано четверостишие, то ли от его содержимого, хотя, вероятно, от взаимосвязи этих двух величин.

– Ещё один стихирь, – молодой человек, не утруждая лицо эмоциями, начал: –

«Когда страна – одна семья, все по любви живут и ладят; скажи мне, кто твой друг, и я скажу, за что тебя посадят».

Собеседница хихикнула, близко к сердцу приняв последний из «гариков».

– Или взять братьев по перу – Евгения Катаева и Илью Файнзильберга…

Собеседница отобразила на лице немую форму удивления, слегка сморщив невинный лобик.

– Друг мой, – Жульдя-Бандя провёл рукою по её ножке, что выходило за рамки платонических отношений. – Ты не знаешь Катаева и Файнзильберга?! – он удивлённо поднял брови, вспахав морщинами широкий лоб, будто та не знала Катрин Денёв или Маньку Облигацию. – А ведь они из Одессы…

Виолетта пожала плечиками, подтвердив своё знакомство только с Валентином Катаевым.

– Завхоз 2-го дома старсобеса был застенчивый ворюга, – рассказчик таинственно улыбался, будто застенчивым ворюгой был он сам. – Всё существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно и постоянно стыдился, поэтому его розовые щёчки всегда горели румянцем застенчивости, стыдливости, конфуза. Завхоза звали Александром Яковлевичем, а его жену – Александрой Яковлевной. Она называла его Сашхен, а он её Альхен. Свет не видывал ещё такого голубого воришки.

Рассказчик посмотрел на единственную слушательницу в попытке определить её реакцию, судя по которой, та оставалась в неведении относительно сказанного. Тот продолжил, оставив на лице тональность насмешливого пренебрежения, с коим дантист общается с гинекологом…

– …В уездном городе N было так много парикмахерских и бюро похоронных процессий, что казалось, что в уездном городе N люди рождались лишь для того, чтобы подстричься, побриться, освежиться вежеталем и тотчас же умереть, но… в уездном городе N люди рождались и умирали крайне редко.

Виолетта покрутила головой, потом придала указательному пальцу восклицательное положение, что предполагало какую-либо версию или вовсе отгадку:

– Это «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова!

– Конгениально! Как говорил великий комбинатор Остап Ибрагимович Бендер. Как я могу не любить Высоцкого, если я исполняю почти половину его репертуара! – торжественно врал Жульдя-Бандя, поскольку исполнял не более дюжины его песен. – «Мы откроем нашим чадам правду, им не все равно: “Удивительное рядом, но оно запрещено!”» – захрипел он оригинальным голосом.

Виолетта, недоумённо скруглив бровки, спросила:

– А… Высоцкий что – тоже?!

– Судя по всему – да, – Жульдя-Бандя разочарованно вздохнул, волею судеб принуждённый поклоняться великому иудею. – Высоцкие – чисто еврейская фамилия, к тому же жёны у него были иудейками, как и друзья: Кохановский, Вознесенский, Ахмадулина, Абдулов, Янклович. Скажи мне, кто твой друг…

– А я скажу, за что тебя посадят!

Рассказчик улыбнулся, по-прежнему любуясь «достопримечательностями» хозяйки, что, судя по всему, доставляло ей удовольствие, иначе – к чему бы ей, сидя на диване, вульгарненько закидывать ногу за ногу, оголяя смуглые бёдрышки.

– Вот видишь – ты уже тоже цитируешь евреев, – обвиняя собеседницу в юдофилии, ненавязчиво упрекнул гость.

– Я отношусь к ним ровно, – Виолетта, подтверждая сказанное, прочертила ребром ладони в горизонтальной плоскости воздух.

– Тебе легче прожить, – тяжело вздохнул собеседник. – А я вынужден существовать с раздирающими меня на части противоречиями. Тебя когда-нибудь терзали противоречия?!

Виолетта разрезала губами щёки, что предполагало по этому поводу разъяснение:

– Я и сейчас живу, терзаемая противоречиями: с одной стороны, мне кажется, что я приютила обыкновенного жулика, с другой – альфонса и приспособленца, а с третьей – бабника и балабола, – женщина вперилась в гостя, на лице которого, при всей видимости отстранённости и равнодушия, читалось частичное согласие с этой частью обвинительного приговора.

– Да, но эти противоречия в тебя всего-навсего закрались. Через неделю их может уже и не быть, – вполне логично оппонировал Жульдя-Бандя. – А во мне они живут, причём, не просто соседствуют – они пожирают меня.

– В половине меня приютился юдофил, – он большим пальцем правой руки провёл поперёк живота, – а в другой – юдофоб…

– В верхней или в нижней?!

– В нижней, – не ожидая подвоха со стороны столь кроткого и милого существа, поведал философ.

– Спереди или сзади?! – Виолетта захохотала так заразительно и звонко, что это уже тянуло на статью Административного кодекса «Нарушение общественного порядка», если учесть тот факт, что было уже далеко за полночь.

Глава 29. Лёгкие моральные увечья ради доступа к телу темпераментной хозяйки

Укротив эмоции, в безнадёжной попытке придать лицу парламентское выражение, Виолетта, видя постную физиономию потерпевшего, вынужденного надувать себе лежбище, поддела:

– А давай, я буду называть тебя Жульбарсом?! Жульбарс звучит намного приятней,

чем какой-то там Жундя-Бальдя…

– С условием, что ты восстановишь статус-кво и вынесешь эту субмарину на балкон, – выдвинул ультиматум новоявленный Жульбарс.

– Ангелочек ты мой, в моей квартире условия может ставить только хозяйка, но никак не дядя с подворотни!

– Ангелами могут быть только дети или покойная тёща, – напомнил гость, заметив с напускной обидой: – Мало того, что меня обозвали Жульбарсом, к тому же я, как дурак, должен надувать этот чёртов матрас, – не желая мириться со своим бедственным положением, сетовал на судьбу и на негостеприимство хозяйки гость.

– Можешь надувать, как умный, – Виолетта издевательски надула щёки, изображая этот незамысловатый процесс.

– Значит, я должен рвать лёгкие, чтобы, как бездомный, спать на полу?! – Жульдя-Бандя сиротливым просящим взглядом окинул источающую флюиды молодую женщину. – Рядом сочная, как каракалпакская дыня, вкусная, как иранский персик, – он, дабы подчеркнуть это, поцеловал объединённые в тройственный союз указательный, большой и средний пальцы, распустив их затем, как розовый бутон. – Мягкая, как шерсть мериноса, изящная, как бахчисарайский фонтан, неприступная, как статуя Свободы, женщина, а я, извините, будто наказанный…

– А ты хотел баички на кроватке?! – Виолетта, сжав губы, издевательски сощурила глазки, сокрывая накопленный в слюнных железах яд.

Жульдя-Бандя кивнул, не питая иллюзий на то, что ему посчастливится «бросить кости» в хозяйском ложе.

– Нет – ты серьёзно хочешь спать на кроватке?!

Претендент снова кивнул с ещё меньшей перспективой разделить ложе с молодой привлекательной женщиной.

– Ты хорошо подумал?!

Жульдя-Бандя машинально кивнул, и вовсе потеряв надежду.

– А ты скажи: «Я хочу спатки на кроватке», – Виолетта покинула «насест», подошла к кровати, скинула покрывало, подбивая подушки, показывая сим, что готова ко сну.

– Я хочу спатки на кроватке! – равнодушно выдохнул гость, утратив надежду окончательно.

– Нет, ты скажи с выражением, а то можно подумать, что ты всё-таки хочешь спатки на матрасе, а тебя заставляют спатки на кроватке, – Виолетта повернулась к претенденту на хозяйское ложе, дабы лицезреть унижения молодого самца.

– Я очень, ну просто очень, хотел бы спатки на этой чёртовой кроватке!

– Очень-преочень?!

– Аж в грудях печёт!

– Нет, ты скажи: «Очень-преочень, и не на чёртовой, а просто на кроватке».

У Жульди-Банди затеплилась надежда, как у хватающегося за соломинку утопающего. Он осиротил кресло: пав на колени, скрестил на груди руки, как вымаливающий прощения неверный супруг, и заискивающим голоском «запел»:

– Я очень, очень-преочень хочу спатки на маминой кроватке!

– А ты хочешь спатки на маминой кроватке один или с мамочкой?!

– От этих слов у «сыночка» в одно мгновение «проснулся» детородный орган, чего не смогла не заметить мамочка.

– Конечно, с мамочкой.

– Так бы сразу и сказал, а то всё вокруг да около.

Мамочка небрежно сбросила с себя халатик, оставшись лишь в золотой цепочке на шее. Подойдя к выключателю, который был почему-то в противоположном конце комнаты за книжным шкафом, мановением пальчика погрузила опочивальню в приятный полумрак.

Пробивающиеся сквозь гардины от фонарного столба лучи света растворяли тьму, и Виолетта уже более походила на порочную Венеру.

Обнаружив «останки» гостя под одеялом, она «нырнула» к нему, шёпотом тревожа тишину:

– А ты что здесь делаешь? А это что за безобразие?

Она сжала рукою «безобразие», к этому моменту достигшее самого безобразного состояния.

– Я надеюсь, ты не сексуальный маньяк? – вероятно, надеясь именно на это, прошипела на ухо своему постояльцу Венера.

– Нет – обнаковенный, – явно соврал тот, обеими руками с усердием массируя трепетную грудь….

Глава 30. Экскурсия в типографию

Проснувшись с первыми лучами светила, наш неутомимый искатель приключений посмотрел на спящую красавицу. Он пришёл к нерушимому заключению о том, что вечером, в сиротливом свете восковой свечи или подглядывающих сквозь шторы лучах одинокого фонарного столба, женщины выглядят привлекательнее и заманчивее, нежели утром, как в предрассветной мгле свалившаяся с насеста или жердины испуганная курица, с всклокоченными и растрёпанными волосами.

Слегка подуставший от бурной ночи Жульдя-Бандя принялся набрасывать на листке воззвание к хворым и немощным.

Виолетта, проснувшись, свершила утренний моцион. С мраморным ликом, будто прощаясь, протянула брикетик четвертных.

– Оправдаю, отслужу, отстрадаю, отсижу (Л. Филатов), – не скрывая радости, торжественно пообещал Жульдя-Бандя, определив деньги в дипломат.

Прощаясь с Виолеттой, чмокнул её в щёчку, запеленав сие в поэтическую фланельку:

– Я её целовал, уходя на работу, а себя, как всегда, целовать забывал (В. Трошин).

– Та, бедненький, – она отправила сочувственный взор своему неугомонному гостю…

Безжалостно пожирая ногами ступенки, наш неуёмный Дон Жуан скатился вниз…

…Типография была в двух кварталах от дома, куда он и направился, чтобы придать своему детищу благородные формы.

Он, насвистывая «Турецкий марш» Моцарта, грудью разверзал глупую атмосферу. Беззаботно мотылял дипломатом, в прекрасном настроении от того, что Виолетта выделила на организационные расходы целых три тысячи, которые копила в надежде приобрести подержанный автомобиль. К слову сказать, деньги до знакомства с бродячим шарлатаном были неприкосновенны. Именно по этой причине стиральную машину она приобрела в кредит, в чём отсутствовала логика.

Он упивался гостеприимством праматери городов и щедростью и доступностью одной из его дочерей. «Получил кредит вместе с кредиторшей», – радовался, как дитя, ветреный повеса.

Редактор, читая текст, с трудом справился с собой, дабы предательской улыбкой не выдать своего отношения к «потомственному магистру третьей степени посвящения», больше походившему на самого обыкновенного жулика.

Впрочем, ему было глубоко наплевать на условности, а больше интересовала сумма гонорара. По предложению редактора, в черновик были внесены некоторые изменения. Жульдя-Бандя стал «Народным целителем международного класса», «Потомственным магистром третьей степени посвящения» и «Заслуженным экстрасенсом», а не наоборот.

Размножив афишу до двадцати экземпляров, редактор, вручая заказчику, объявил, уменьшительно-ласкательно напевая, как напевают пред тем, как облапошить:

– Семь рубликов за экземплярчик. Сто сорок рубликов за заказик: афиши выполнены на лощёной бумаге, – напомнил он.