Гастролеры, или Возвращение Остапа

– Мессию, – поправил Жульдя-Бандя, контратакуя. – А шо он тебе плохого сделал?! Мы и щас можем выбрать. Кто нам запретит?!

– А каво? Вот в чём вопрос!

– Меня, конечно! Я – опупительный пацан. За базар отвечаю…

Ракоторговец усмехнулся:

– А как насчёт страданий?! И этава… распятия на кресте.

– Распятия?! – претендент на должность мессии если и был готов страдать, то расставаться с жизнью – не очень. – Нэ-э-эт. Я травка кушай!

– А я раков кушай!

Крестьянин закинул в рот раковую шейку, запивая плоть членистоногого пивом. Жульдя-Бандя же, наоборот: сделал несколько внушительных глотков, а уж потом шейку, с тем, чтобы обонять запах раков, коих он любил больше, нежели они его.

– Едет аксакал на ишаке, – Жульдя-Бандя взял в руки мнимые поводья, сотрясая телом так, будто тот едет не по дороге, а по стиральной доске, – догоняет молоденькую симпатичную туркменочку. «Слущий, девищка, давай вместе едем – дорога дальний – ближний кажется». Согласилась туркменочка. Едут-едут, беседуют. «Слущий, девищка, – предлагает аксакал, – давай немнощко отдыхай, чай пей, ищак травка кущий, мы дело делай». Согласилась девушка. Отдохнули, дело сделали. Едут дальше. Снова аксакал предлагает: «Слущий, девищка, давай немнощко отдыхай, чай пей, ищак травка кущий – мы дело делай». Отдохнули, сделали дело – едут дальше. Едут, едут, едут, едут – молчит аксакал. «Слущий, аксакал, – обращается красавица к старику, – давай немнощко отдыхай, чай пей, ищак травка кущий – мы дело делай!» – «Нэ-э-эт, – отвечает аксакал, – я травка кущий ишак дело делай!»

Ракоторговец заржал жеребцом, вытирая клешнями нахлынувшие слёзы.

– Мыкола, знаешь, что я тебе скажу, – прощаясь, напутствовал друга Жульдя-Бандя, пожимая огромную костистую руку. – Крепись!

Ракоторговец пообещал крепиться, однако под натиском информации, захлестнувшей наивную пролетарскую душу, сделал рукою знак остановиться:

– Слухай, Вовик, это, как его, ну… вот хочу ещё спросить… у нас щас…. – Мыкола от волнения стал чухать неухоженными грязными ногтями подбородок. – У нас щас это, демократия или как?..

Жульдя-Бандя хитро улыбнулся:

– Это где же ты, злодей, набрался таких идей (Л. Филатов)? У нас сейчас демонократия. Демократии никогда не было, нет и не будет. Впрочем, вру. Во времена своей политической девственности в Древнем Риме демократия всё же имела место быть. Судью, принявшего неправомерное решение, если находили в нём признаки корысти, – рассказчик почиркал большим пальцем о средний и указательный, – наказывали так же, как и невинно осужденного. Вплоть до смертной казни, если был казнён невиновный. Сегодня это возможно?! В худшем случае коррумпированного судью отправят в отставку.

Собеседник кивнул, соглашаясь.

– Нынешняя демократия – это ворона в перьях политического лицемерия прикидывающаяся голубкой! Это демоны, под паранджою ангельского смирения, чистоты и политической невинности танцующие свои сатанинские пляски. Демократия – это сказка для идиотов. Запомни! Ни в какие времена и ни при каком политическом строе бараны не смогут пасти волков!

Оратор грозно потикал пальцем, усугубляя величину сказанного. При этом лицо нового знакомого покрылось оттенком торжественной монументальности, что привело ракоторговца в какой-то необъяснимый трепет.

– Стадо – было, есть и останется стадом. Холопов, которых всемилостивейше стали называть народом, а во время предвыборной страды – электоратом, убедили в том, что они живут в демократическом обществе. Ты в это веришь?

Мыкола неопределённо пожал плечами, поскольку он верил во всё, о чём говорят по телевизору, и не верил только своей бабе – Фросе. Та постоянно брехала. Туфли сносились, нужно куплять новые (а туфлям нету и трёх лет), колготки драные (как будто в хате нету иголок и ниток), лампочки ей подавай стоваттные – ни хрена не видно (раньше при свечках жили и не плакались)…

– Как сказал один австрийский князь, – продолжал Жульдя-Бандя: «Человек начинается только с барона (А. Виндишгрец)», по-нашему – с барина, а по-современному – с чиновника. Ты, Мыкола, веришь в то, что ты человек, хотя тебя и обзывают человеком?

Слушатель покрутил головой, хотя в меньшей степени неопределённости. Откровенно сказать, об этом он никогда не задумывался. Да и ковырясь в навозе или с мотыгою в руках, такие высокие мысли никогда не посещали его звенящую пустотой крестьянскую голову.

Он улыбнулся, вспомнив, как его стройная, как лань, Фросенька била копытцем, заставляя его, жениха, надеть галстук на свадьбе. Как он противился, упирался бычком, заявляя: «Мне перед людя́ми неудобно. Как шут гороховый». Нынче эта старая кобыла бьёт копытом, будто боярыня, высекая брызги ненависти.

– Основным постулатом демократии является свобода слова и свобода собрания – право открыто выражать своё недоверие к власти. У тебя есть такое право?

Мыкола покрутил головой, потому что не имел вообще никаких прав. Все права были у узурпаторши Фроси.

– Как сказал Карл Маркс: «Право – это возведённая в закон воля господствующего класса», – Жульдя-Бандя, дабы подчеркнуть сказанное, воздвиг указательный палец, хитро улыбнулся; улыбнулся и собеседник, сознавая, что дальше будет нечто весёленькое. – Встречаются американец и русский. Американец: «У нас в Соединённых Штатах истинная демократия, любой может выйти к Капитолийскому холму и кричать: «Рейган дурак!», и ему за это ничего не будет». Русский: «У нас тоже демократия, любой может выйти на Красную площадь и кричать: «Рейган дурак!», и ему тоже за это ничего не будет».

Мыкола засмеялся искренне и откровенно, сверкая пожелтевшими от никотина зубами.

– Короче, Коля, – как-то официально и непривычно обозвал ракоторговца молодой человек, по-товарищески приобняв за плечи. – Иди домой и ставь заупокойные по безвременно ушедшей Демократии. И не забудь сходить в церковь, заказать молебен во царствие небесное упокоившейся в политических интригах Демократии.

Мыкола понял это буквально и с пролетарской наивностью вопросительным взором обнял Вовика:

– Чё, серьёзно?

– Шучу. Демократию уже давным-давно похоронили и отпели, пусть земля ей будет пухом.

– Шо, в землю заховали?

– В историю.

– Ну, будь здоров, – ракоторговец пожал руку молодого человека окончательно, недоумевая, как возможно закопать в историю вообще что-либо.

– И на посошок, – Жульдя-Бандя вдруг сделался серьёзным, как тёща пред тем, как впервые объявить зятю о том, что тот мерзавец. – Мы сегодня являемся свидетелями ритуального убийства социализма, прародителями которого были Томас Мор, Сен-Симон, Герцен, литературный пролетарий Белинский, который отправился к прародителям в грудничковом творческом возрасте – 37 годиков, и немногие другие. В политическом предбаннике в томительном ожидании грустит неокапитализм, проще говоря, недоразвитый капитализм, доктриной которого будут деньги, деньги ради денег, деньги во имя денег.

Жульдя-Бандя определил в рот раковую шейку и, жуя, продолжал:

– Если всё это привести к всеобщему знаменателю – от развитого социализма к недоразвитому капитализму.

Мыкола кивнул, выказывая полное согласие с доктриной молодого человека.

– Капитализм сожрёт последние остатки добродетели, которая, до недавнего времени, стояла по разные стороны баррикад с пороком. Сегодня мы часто свидетельствуем, когда добродетель, опускаясь с пьедестала гуманизма, трепещется в объятиях порока, не имея ни сил, ни желания противостоять демонам страстей и первобытным инстинктам. Фирштейн?..

Глава 21. Ветреный посетитель заканчивает паломничество на «Привоз»

Отягощенный пивом мочевой пузырь философа стал проявлять первые признаки беспокойства. Проходя по овощному ряду, на ящике с клубникой прочитал уведомление, начертанное красным карандашом на огрызке картона: «Буду, когда приду! Без меня не жрать и не пробовать!»

Жульдя-Бандя улыбнулся:

«И не спрашивать – почему!»

У торгующей цитрусом молоденькой, со вздёрнутым озорным носиком аборигеночки наш герой остановился, виновато вопрошая:

– Девушка, а вы не подскажете, где здесь туалет… типа сортир?!

Та хихикнула, указав рукою в восточный край ряда:

– Вон там, сразу за «стекляшкой», – голосок её звенел, как потревоженный хрусталь.

– Глубокое вам мерси.

Женщина кивнула, светлой христианской улыбкой обняв приятной наружности молодого человека. Потом, будто о чём-то вспомнив, «бросила» вдогонку:

– Туалет платный!

Жульдя-Бандя обозначил на лице оттенок мудрости, что крайне сложно сочетается с молодостью:

– Бесплатен воздух, – он артистично вознёс руку с указательным пальцем наголо, категорично тикая им, – но права дышать никто не может даром получать (Д. Байрон)! – с этим торжественно и гордо, будто направляется не в туалет типа сортир, а в кремлёвские палаты, двинулся в общественную уборную.

– Купите зонтик, мущина, смотрите какой изящный! – продавщица для затравки раскрыла чёрный классический зонт и крутнула перед носом потенциального покупателя, отягощённого другими проблемами. – Купите – не пожалеете. Вам очень к лицу!

– Подлецу всё к лицу! – констатировала женская голова, выглядывающая из-под разделяющей прилавки брезентовой ширмы.

Жульдя-Бандя улыбнулся, вспомнив кроткого и покорного толстячка – обладателя десяти пар красных пролетарских трусов.

В туалете было душно, и стоял устойчивый запах аммиака. Впрочем, свежая надпись чёрным фломастером на кафельной плитке перегородки окончательно развеселила нашего героя: «На стенках гадости писать традиция не нова, но согласись, еб…на мать, что только здесь свобода слова».

Жульдя-Бандя, вполне удовлетворённый экскурсией по «Привозу», направился к выходу. Поравнявшись с ларьком с хлебобулочными изделиями, не смог пройти мимо, не затронув кучерявую розовощёкую, с пухленькими детскими губами аборигенку.

– Белий булька, дать, – он решил побыть немного иностранцем, коих в Одессе как собак нерезаных, к тому же его внушительных размеров дипломат из крокодиловой кожи вполне этому способствовал.

Продавщица ничего не поняла, кроме слова «дать». Виновато улыбаясь, перехилилась через прилавок, обратившись к торгующей пирожками соседке:

– Нюрка, шо ему надо – какую-то бульку?

– Бе-лий буль-ка, – членораздельно повторил иностранец, вопрошая: – Твоя моя не понимай?!

Та покрутила головой:

– Не понимай.

– Хлеба ему нужно белого! – с гордостью, будто перевела с китайского, пояснила соседка.

– Он за хлеб ничего не говорил, – как школьница, стала оправдываться продавщица, – бульку, твою мать, ему подай!

– Та он же ж нерусский, – в свою очередь, стала оправдывать иностранца соседка.

– Нерусский – жопа узкий, – в сердцах буркнула кучерявая, подавая иноземцу булку белого пахучего хлеба.

– Жьёпа, жьёпа, – иностранец стал тыкать пальцем в правую ягодицу, – моя понимай!

– Ещё б не понимай! У них каждый второй – голубой! – соседка захохотала так искренне, что торгаши тотчас устремили взоры на возмутительницу спокойствия.

– Ноу, ноу, – отказавшись принимать хлеб, крутил головой иностранец. – Литл, литл, – ма-ленкий… бульёчка, – он, соединив указательный и большой пальцы обеих рук, обозначил требуемый размер хлебобулочного изделия, ткнув затем в то место, где на прилавке покоилась нужная сдоба.

– Ох, чёрт нерусский, – подавая с коричневой спинкой булочку, констатировала розовощёкая. – Так бы сразу и сказал – «булочка».

– Ес, ес, – принимая сдобу, удовлетворённо, кивнул «чёрт нерусский», человечьим голосом промолвив: – Сколько с меня?!

– Разыграл, чертяка! – розовощёкая захохотала вместе с соседкой, и смех провожал иностранца до самых ворот.

– И так будет с каждым! – пригрозил всем, даже самым отъявленным одесситам Жульдя-Бандя, покидая пенаты гостеприимного «Привоза».

Глава 22. Пьяный продавец попугая устраивает фурор в маршрутном автобусе

Побродяжничав пару часов по утопающему в зелени городу, наш герой оказался на улице Пушкинской – напротив гостиницы «Красная», название которой, наверняка, осталось в наследство от большевиков. Досужие и прожжённые одесситы прозвали её «Червонцем».

Неподалёку от филармонии отобедал в кафе на деньги, оставшиеся от триумфального спектакля на пляже «Аркадия».

Не выбирая маршрута, сел в первый попавшийся автобус. Жульдя-Бандя с детства завидовал горожанам, которые могли кататься в автобусах с утра до вечера, не в силах понять того, что большинству из счастливчиков такие поездки уже порядком осточертели.

Вскоре выяснилось, что какой-то озорник перевернул табличку рядом с задней дверью, тем самым пустив автобус одновременно по двум маршрутам. В связи с этим в общественном транспорте началась неразбериха.

Третейским судьёй водитель назначил себя: восстановив статус-кво, он категорично заявил, что автобус будет двигаться по маршруту, обозначенному на «лбу».

Опростоволосившиеся пассажиры покидали автобус, вспоминая его ни в чём не повинную родительницу.

– Дураки, – злорадствовал мужичок с квадратной картонной коробкой в руках, пряча под усами ехидную улыбку.

– А ты умный! – бросила дородная баба; расставаясь с последней ступенькой, повернула в его сторону голову. – Умные на машинах ездют, а не на автобусах.

– А я, может, конспирируюсь, шоб никто не узнал, что я мильёнэр, – обладатель коробки стукнул себя в грудь, чтобы никто не попутал его с простым обывателем. От собственной шутки он захохотал каким-то своеобразным гигикающим смехом, что наводило на мысль о его вменяемости…

…Полупустой автобус вдохнул в себя очередную порцию пассажиров. В отличие от гремящего и скрипящего, как старая телега, трамвая, шины бесшумно и неприхотливо пожирали дорогу.

Тут в проём задней двери ввалился торговец пернатой твари на «Привозе». Он был пьян. Отсутствие клетки и, собственно, попугая указывало на то, что товарно-денежный обмен прошёл успешно.

Жульдя-Бандя порывался окликнуть старого знакомого, но степень опьянения последнего не позволяла надеяться на то, что тот его вспомнит. Впрочем, если бы это и произошло – возникало сомнение, что он способен на членораздельную речь. Торговец попугая, обеими руками схватившись за стойку, покачивался из стороны в сторону, недвижимым мутным стеклянным взором уставившись в заднее стекло.

Две старухи рядом, держась за поручни, вели свои старушечьи беседы о разлагающемся обществе, развратной молодёжи, пустых никчемных глупых зажравшихся правителях. Появление в будний день пьяного пассажира в какой-то мере подтверждало это, и пожилые дамы, соотнеся его к разделу о «разлагающемся обществе», принялись дискутировать на тему прямого влияния алкоголя на разрушение семьи и семейных ценностей.

Впрочем, у того семьи могло и не быть, но он, наверняка, пил с теми, у кого она была, и, хоть и косвенно, вносил свою лепту в разрушение этих самых семейных ценностей. Старухи стали ненавязчиво переходить на личности, поскольку «жалить» реального разлагателя, заметим, уже вполне разложенного общества сподручнее, чем виртуального. Они стали попеременно, но как-то невзначай, между прочим, покусывать нетрезвого гражданина.

– Понедельник, а он пьяный, – заметила седая высокая, в оранжевом выцветшем сарафане, величиною тональности, способствующей быть услышанной ближайшими пассажирами.

Собеседница в соломенной шляпке, с бакенбардами до самых скул, согласительно кивнула и, пожалуй, громче, чем требовалось, подтвердила: «Как зюзик». Она не знала значения этого слова, однако оно было общеупотребительным для усиления степени опьянения.

– А дома, поди, отца ждут…

– С работы, – предположила пожилая дама в шляпке.

– Дети.

– Бедные дети, – старуха с бакенбардами отправила сочувственный взгляд в общественность, поскольку сочувствовать коллективно куда приятнее, чем в одиночестве. На глазах образовалась стеклянная наволочь, и она обняла пассажиров чистым светлым христианским взором повторно.

Торговец попугая краешком сознания понимал, что наносит непоправимый вред обществу. Он виновато захлопнул створки глаз, хотя не исключено, что у него были более приземлённые мотивы. Вероятно, ему просто хотелось спать.

– А жена? Накорми, обстирай, уложи спать…

– Бедная женщина, – вторила пожилая дама в шляпке, в очередной раз отправившись за поддержкой к соотечественникам.

Старухи, сознавая, что для борьбы с этим общественным пороком одного сочувствия недостаточно, перешли в решительное наступление.

Высокая седая отобразила на лице окончательно-непримиримый оттенок, в котором читалось – «Пьянству – бой!»

– И вот такая пьяная рожа ввалится в дом…

– Да ещё начнёт руки распускать! – женщина с бакенбардами отправила во внутренность «Икаруса» теперь уже ультимативно-категоричный взор, наполненный фразой: «Враг не пройдёт!»

Пассажир, нитью поверженного алкоголем сознания понимая, что старые ведьмы топчут его биографию, повернув голову, накинул на них покрывало презрительного пренебрежения.

Седая, в оранжевом выцветшем сарафане, принялась насыщать предстоящие события интимными подробностями:

– И жену будет бить, сволочь!.Или старуху-мать.

Дама в соломенной шляпке посчитала, что избитых старухи-матери и жены для сюжета недостаточно и не вызовет должного презрения пассажиров. Лицо её покрылось кошенилевыми брызгами ненависти, вспыхнувшими на старческих бледных щеках.

– И детей станет бить, детей, скотина! – истерично завизжала она с таким откровенным презрением, будто как минимум одного из них он уже начал избивать.

Старухи, выговорившись, замолкли. Хотя, вероятнее всего, они взяли тайм-аут для того, чтобы продолжить сюжетную линию, насыщая её отягощающими вину подробностями.

Пьяный гражданин с усилием поднял голову. Натруженно повернул в сторону старух. Взглядом, полным ненависти, обнял одну, затем вторую:

– Шоб вы всрались! – громко, на весь автобус протрубил он.

На мгновение зловещая тишина окутала утробу кроткой единицы общественного транспорта. Стал слышен грохот протекторов. В следующую секунду взрыв хохота, обрушившись на ни в чём не повинный «Икарус», разорвал святую девственность механического курятника.

На остановке пожилые дамы торопливо выпорхнули из автобуса, растворившись в человеческом ассорти. Люди «выползали» из общественного транспорта со слезами на глазах, оберегая руками животы от разрыва, чем искренне удивляли входящих пассажиров. Те недоумённо улыбались, теряясь в догадках о причине всеобщего безумства….

Глава 23. В гостях у симпатичной лоточницы

…Вечерело. Жульдя-Бандя, вдоволь напутешествовавшись по городу, достал из дипломата «занесённый с Востока листик».

– Суворова 13/29, – прочитал он. – Придётся нанести визит вежливости.

На поиски адресата ушло около часа. Кнопка звонка безмятежно молчала, подтверждая слова Виолетты о том, что она живет одна. Гость с усердием постучал костяшкой согбенного указательного пальца по деревянной спине двери. Кто-то включил в прихожей свет, что отразилось любопытным жёлтым огоньком в глазке, который тотчас потух, заслонённый оком хозяйки.

– Кто?!

– Стучится сильно так?! Это я, Иван-дурак (П. Ершов), – весело и жизнерадостно отреагировал пришелец на знакомый голос.

– Бортник-Коновалов!?

– Совершенно верно. Он самый, в собственном, так сказать, соку, – подтвердил молодой человек, сгорая от нетерпения поскорее проникнуть вовнутрь.

Минутная пауза за дверью стала наводить на мысль о том, что в предстоящую ночь, вероятнее всего, придётся подтвердить статус профессионального скитальца.

– Что же ты, моя старушка, приумолкла у дверей (А. Пушкин)?! – нервно вопрошал гость, не исключая того, что Виолетта могла быть не одна и предстоящую ночь придётся провести в гостинице.

В это же время дверь распахнулась, и в проёме показалась улыбающаяся «старушка», встретившая его как старого знакомого.

– Привет! Как дела?!

– С каждым днём всё лучше!

– Как здоровье?

– Вскрытие покажет.

Виолетта хихикнула, впуская молодого человека:

– Проходи, – проводила гостя в зал.

Жульдя-Бандя присвистнул, взирая на длинный, во всю стену книжный шкаф.

– Не свисти – денег не будет.

– Их не будет в любом случае. Ого! Великие и забытые – Александр Иванович Эртель – «Гарденины». Иван Сергеевич Шмелёв – «Гражданин Уклейкин». Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Джакомо Джироламо Казанова – «История моей жизни».

Виолетта, не скрывая удивления, посмотрела на гостя, поскольку он называл имена писателей, хотя его взору были доступны лишь инициалы, а на книге – «Казанова» отсутствовали и они.

– Нет лучшего слуги в мире, чем россиянин, – по-видимому, цитируя именно Казанову, продолжал удивлять гость. – Неутомим в работе, не перечит, коли провинится, никогда не украдёт, но он дуреет, выпив стакан крепкого зелья, и этот порок присущ всей нации.

Цитата произвела впечатление, хотя и была значительно короче оригинала.

– Шурик Дюма, Джек Лондон, Агата Кристи, Уголовный кодекс РСФСР, – гость изъял из книгохранилища невзрачное издание морковного цвета в мягком переплёте:

– Никогда не было, нет и не будет более цитируемого бестселлера, чем уголовное право, – он устремил взор на хозяйку, дабы прочесть её реакцию, продолжая эксклюзивный монолог. – Я прочитал множество книг, но ни одной с названием «Сберкнижка», поскольку мне нечего и не от кого было сберегать.

Виолетта кивнула, соглашаясь, потому что звезда провидения подсовывала ей ухажёров, богатых исключительно интеллектом.

– По книгам можно определить уровень интеллекта и характер человека…

Хозяйка обозначила на лице немой вопрос, ожидая пояснения.

Глава 24. Исследование темперамента хозяйки бродячим философом-абстракционистом

– С характером всё гораздо сложнее. Здесь необходим метод дедуктивного исследования. Возьмём, к примеру, меланхоликов… – Жульдя-Бандя, пожирая глазами книжные полки, пытался обнаружить соответствующее чтиво. – Меланхолики любят истязать себя романами, в которых слёзы, сопли, разлучённые близнецы, осиротевшие родители, любовные истории со счастливым началом и трагическим концом.

Виолетта, не скрывая сарказма, кивнула, с удовольствием слушая болтовню своего нового знакомого.

– Вот, пожалуйста, – эксперт ткнул пальцем в изрядно потрёпанную книгу. – «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. «Рабыня Изаура» Бернарду Гимарайнша, «Драма на охоте» Антон Палыча, «Сестра Керри» Теодора Драйзера. Слезоточивых книг крайне мало. К отряду парнокопытных меланхоликов я отнести тебя не могу, хотя при более детальном подходе… – гость посмотрел на хозяйку в попытке определить её реакцию, последовавшую, впрочем, незамедлительно.

– Более детального подхода не будет, даже невзирая на то, что ты застуженный… мастер с понтом.

– Суду всё ясно. Попробуем протестировать тебя относительно отряда флегматиков, – Жульдя-Бандя стал рыскать глазами по книжным полкам. – Флегматики рациональны и уравновешенны. Семь раз отмерит, потом будет полгода думать – стоит ли отрезать?! Что могут читать флегматики?! А ничего эти чёртовы флегматики читать не могут, так – всякую пошлятину – «Как построить сельский дом», «Практические советы домохозяйке». – Философ вынул тонкую, салатного цвета книжку в мягком переплёте. – Ага, вот – Владимир Михайлович Дубровский «Плетение из ивового прута».

Виолетта взяла «Плетение…» с тем, чтобы утвердиться в обратном, поскольку В. М. Дубровский вполне мог быть Виктором Максимовичем или Валентином Макаровичем.

Пока она вчитывалась в оглавление, молодой человек, выступивший уже в качестве психолога, продолжал:

– Флегматики могут почитывать журнальчик «Сделай сам» либо газетёнку типа «Правда», с которой у нас большие проблемы, или «Труд», давно утративший свою актуальность. Трудиться теперь не модно. Это стало правилом дурного тона. Работают умственно отсталые…

Виолетта хихикнула, с лёгкой руки гостя, попав в этот подвид недоразвитого отряда человечества. Она, после просмотра оглавления, убедившись в том, что Дубровского зовут именно Владимиром Михайловичем, спросила об этом гостя, на что тот отвечал:

– Кто ж не знает Владимира Михайловича Дубровского?! Ведь помимо «Плетения из ивового прута», он написал ещё и «Вязание из конского волоса», «Изготовление дачных домиков из перепелиного помёта»…

– Всё, достаточно, – оборвала хозяйка, так и не получив вразумительного ответа.

– У флегматиков на книжных полках могут храниться бредовые идеи политэкономических авантюристов Маркса, Ленина и Энгельса, – продолжал Жульдя-Бандя своё повествование. – Эта святая троица добросовестно заблуждалась, проповедуя доктрину всеобщего рая. Всеобщего рая не будет! Рай только для избранных…

– К которым, как видим, ты не относишься, – уколов умника ежовым взглядом, заметила слушательница.