Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

В общем, благодаря внезапно заболевшим обезьянам, последний их обед на курорте тоже удался самым превосходным образом. Вернувшись в Гагры, они семьей долго, до поздней ночи все вместе стояли на набережной, смотрели на прибой, болтали, смеялись и ели мороженное. И, конечно, кидали монетки в море, чтобы вернуться. Домой Яс опять поехал на папиной шее. По дороге он заснул, а когда проснулся, чемоданы уже были собраны, а папа с мамой благодарили Елену Арнольдовну за все и целовали ее с обеих сторон в щеки. Яс тоже подошел попрощаться с ней, испекшей в то первое утро для него такие вкусные блины, был тут же расцелован и одарен огромной шоколадной конфетой. Таких больших он тоже еще не ел, сплошные чудеса в этих Гаграх. На конфете был изображен какой-то великан в окружении множества маленьких людишек, а сверху было написано «Гулливер». Яс не знал, кто такой Гулливер и развернул огромный фантик. Конфета оказалась шоколадно-вафельной, такой же, как обожаемый им и очень редкий гость на их кухне «Мишка на Севере». Яс доедал ее уже в такси, вёзшем их в аэропорт и опять думал о том, как же он всех любит.

Летели домой через Баку. Дневной рейс превратился в вечерний, ведь самолет двигался навстречу солнцу, и в нефтяную столицу СССР они прилетели уже, когда стемнело. Решили посмотреть центр, так как было окно между полетами, время позволяло. Всю дорогу от аэропорта в центр Яс спал, а когда проснулся, он сразу же увидел большой порт, много красивых кораблей и пеструю толпу туристов рядом со старинной башней. Башня была высокая и круглая и сразу видно, что старинная, она нависала над набережной и Ясом, как настоящий сказочный замок. Им тут же рассказали, что с нее сбросилась в море в стародавние времена принцесса. Она не захотела выходить замуж за нелюбимого ей человека, которого ее отец, могущественный шах, выбрал для нее в жены. Поэтому-то эта башня с тех пор называется девичьей. Яс стоял, задрав голову и думал, зачем заставлять свою дочь выходить замуж за того, кого она не любит? Вот мама любит папу, а, если бы не любила, наверное, он бы и не родился. А еще ему казалось, что он слышит, как древние камни башни гулким, низким шепотом рассказывают друг другу страшные истории о древних битвах, которые они до сих пор помнят. Или это эхо морского прибоя отражается от ее высоких уступов? Потом они сели в такси, где Яс опять моментально уснул. Он спал всю оставшуюся часть пути, проснувшись только в родной Алма-Ате, встретившей их уже прохладным утренним дождем и поблекшими листьями: лето уже закончилось. Листья падали на лобовое стекло «Волги», везшей их домой из аэропорта по совсем пустым улицам. В Алма-Ату пришла осень, шестая осень в его жизни, которую он, в отличие от лета, опять не запомнит, кроме, разве что, своего дня рождения. Но зато этот конец декабря семьдесят девятого, как выяснится потом, очень хорошо запомнит их вся, такая пока еще огромная, страна.

Амин(ь)

Да, осень тысяча девятьсот семьдесят девятого почти не отложилась в памяти Яса. Остался лишь его шестой день рождения, который Яс в последний раз отпраздновал в квартире деды Миши и бабы Нади – Яс с родителями переезжали от них в свою квартиру. Родители недавно получили новую двушку (если быть совсем точным, то ее получила в своем министерстве Наталья Филипповна и отдала от нее ключи единственной своей дочери и зятю) и потихоньку обживали ее, все чаще ночуя там, но день рождения справили все вместе в третьем микрорайоне. Стол в основном был заполнен подвыпившими родственниками: из детей в гостях был только его лучший друг Ленька Добриян, но и тот вскорости слинял к себе, сразу после того, когда раскрасневшиеся от дедушкиного домашнего вина лица взрослых открыли свои рты и дружно грянули на всю квартиру “Ой, маррроооз, маррроооз!” Яс тоже с удовольствием сбежал бы на улицу делать с Ленькой клад в земле из золотинки и зеленого бутылочного стекла, но он был именинник и уйти было неудобно. Тем более, что взрослые постоянно произносили тосты в его честь, а деда Миша даже плеснул ему в рыбку полстопки красного. Яс очень любил эти рюмочки – фарфоровые в виде стоящих на хвосте рыбок с открытым ртом, откуда, собственно, и выливалась жидкость. Он выпил глоток. Вино было приятным, как сок, со вкусом малины и черешни, но и еще чем-то необычным, от чего засаднило горло и перехватило дыхание. Яс решил больше никогда в жизни не пить вина, а то вдруг начнется ангина и мама, не дай бог, еще будет делать эти ужасные уколы и лишит мороженого. “Деда, не пей больше песню!” – воскликнул он, видя, что обожаемый им дед хочет затянуть еще одну народную, и взрослые дружно засмеялись. Когда за столом запели «Огней так много золотых», Яс все же решился. Он потихоньку выскользнул из-за стола, подошел к маме и сказал ей шепотом на ухо, что пойдет поиграет с Ленькой. Добрияны жили на первом этаже в их же подъезде, и мама разрешила. День рождения все равно получился замечательный – ведь бабушка подарила ему робота на батарейках. Ради него Яс бы терпел народные песни хором за столом целую неделю.

Во дворе было тоже празднично: только что пошел снег, первый в этом году, и они с Ленькой ели его, собирая с еще покрытых зелеными листьями веток бульденежа, и пытались понять, что у него за вкус. Может, как у замороженной звездной пудры? Снежинки ведь сверкают точно так же? Снежинки нежно таяли на языке, пока Яс и Ленька обсуждали, что уже совсем скоро Новый год, и можно будет вытащить огромную коробку с игрушками и начать наряжать елку.

Но для Леонида Ильича Брежнева и остального Политбюро ЦК КПСС в декабре семьдесят девятого было дело поважнее новогодней елки. В далеком и неизвестном тогда Ясу Афганистане вечером 27 декабря спецназ КГБ и ГРУ СССР захватывал дворец Хафизуллы Амина, на тот момент Генерального секретаря, Председателя Революционного комитета, Министра обороны, Премьер-министра и прочая, и прочая революционного Афганистана. Решение о вводе войск в Афганистан было принято на Политбюро два дня назад: из Туркестанского и Центрально-азиатского военных округов, начиная с 25 декабря, в кабульский аэропорт Баграм прибывали все новые и новые части, якобы для поддержки бойцов товарища Амина против недобитых врагов революции. СССР входил в войну, которая спустя десять лет забьет один из последних гвоздей в крышку его гроба. Но тогда, 27 декабря, никто в Политбюро такой невероятной перспективы развития событий не мог увидеть и в самом диком ночном кошмаре. Такого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Экономика СССР, подогреваемая небывалым доселе ростом цены на нефть, брала все новые и новые рекорды. Пусть ее эффективность была ниже, чем в США и странах Западной Европы, пусть львиная доля производства приходилась на военно-промышленный комплекс. Но не было в мире силы, способной не то, что сокрушить Союз, а заставить его даже еле дрогнуть. Даже США вместе со всем блоком НАТО, что уж говорить о каком-то Афганистане, небольшой и тем более, с недавних пор дружественной страны у южных границ, полтора года назад провозгласившей у себя победу коммунистической революции.

В тот день, 27 декабря, в Кабуле вождь революции Хафизулла Амин и его товарищи праздновали в бывшем ханском дворце «Тадж Бек» подписание договора с СССР о предоставлении Афганистану военной помощи. За пять часов до смертоносного советского штурма ничего не подозревающий Амин в своей новой резиденции c размахом потчевал всех тех, кто отныне долгие годы верой и правдой будет служить ему в его новом правительстве. Он перебрался в «Тадж Бек» из Кабула всего неделю назад. В Афганистане Амин теперь будет бессменным главой, ведь с этого дня вся военная мощь Советов готова сокрушить любого его врага, на которого он укажет. Это стоило отметить! Радость и возбуждение разливались розовыми пятнами по его обычно спокойному, волевому лицу, глаза блестели, хотелось громко смеяться и петь. «Не на людях, позже, после приема в кабинете» – Амин умел держать себя в руках.

Хафизулла, встречая гостей, пристально и победоносно глядел каждому через зрачки прямо в душу, так им всем казалось, своими красивыми черными, как крупный виноград, немного навыкат, глазами. “Ни один из вас теперь не скинет меня. Отныне я – тигр, а вы – мои верные шакалы. Шакалы революции. Весь мир скоро увидит, на что способен Афганистан под моим руководством… а мои враги – что такое русские авиация и танки …” – Глядя гостю в глаза, Амин приветливо улыбался каждому, обнажая белые зубы. Гость сначала отводил взор, не выдерживая блеска зрачков Хафизуллы, а затем, еще раз встретившись с ним взглядом, опускал голову – в знак подчинения новому вождю. Взгляд за взглядом, поклон за поклоном. Официанты разносили в красивых чешских бокалах его любимый гранатовый сок (Амин не любил алкоголь), внутри дворца звучал вальс Шопена. А снаружи, за стенами дворца, родной Афганистан лежал теперь у его ног. Вот открылись двери во вторую комнату, и гости прошли в обеденный зал. Его новый узбекский шеф-повар, присланный пару недель назад из СССР (Амин не доверял местным поварам) сегодня постарался на славу: таких закусок и супа никто их них и не нюхал, а в качестве главного блюда Малик сделал свой фирменный плов с перепелками. Его официальные приемы будут проходить только на самом высоком уровне, пусть знают, каков хозяин у этой страны. Гости расселись по своим местам, пригубили напитки. Амин почувствовал, что все ждут, что он скажет что-нибудь. Хафизулла аккуратно сложил салфетку, поправил галстук и медленно, давая всем собравшимся возможность замолчать, встал с бокалом гранатового сока, глядя на своих друзей. Он подождал еще секунду и потом стал говорить очень громко и четко, чеканя каждое слово:

– Товарищи! Мои верные соратники! Сегодня я опять разговаривал с нашими товарищами в Кремле, и хочу поделиться с вами замечательной новостью. СССР поддержал нашу просьбу о полномасштабной войсковой поддержке. Советские дивизии уже на пути сюда, их передовые воинские части сегодня уже прибыли в Баграм. Эти два дня мы постоянно обсуждаем по телефону с товарищем Громыко, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи, – Амин посмотрел на сидящего рядом с ним министра иностранных дел, близкого друга и родственника Шаха Вали, который сейчас, как верный пес, с обожанием смотрел на него снизу-вверх, не мигая, и тряс головой в знак согласия. В руке у него при этом была забытая вилка с нанизанной на нее бастурмой. Амин замолчал, задержавшись на перепелке взглядом, и внезапно засмеялся в полный голос, полоснув своей ослепительной улыбкой по столу – сдерживаться уже не было ни необходимости, ни желания. – Давайте поднимем бокалы за афгано-советскую вечную дружбу, товарищи! Ура!

– Уррррааааааа! За мудрость нашего лидера, Хафизуллы-саиба, – гости стали попеременно привставать, кланяться и, подобострастно глядя в глаза Амину, салютовать бокалами с гранатовым соком: по, заведенной еще Захир-шахом традиции, спиртное на официальных встречах без участия иностранных гостей на стол не подавалось. Хотя самого Захира и свергли уже пять лет назад, и вроде как спиртное теперь, в отсутствие Аллаха, афганским революционерам употреблять было можно, но до сих пор никто не брал на себя смелость поставить его на стол на официальном приеме. Да и сам Амин позволял себе водку (другого алкоголя он не признавал) всего два раза в году: на 9 мая и на 7 ноября. После тоста Хафизуллы большой зал, наконец, оживился:

– За окончательную победу революции под руководством Хафизуллы-саиба! За долгую жизнь нашего вождя! – Бокалы звонко и празднично скрестились, все залпом выпили, и праздник начался. Гости закусывали, вполголоса шутили, негромко переговаривались между собой, то и дело поглядывая на центр стола, где сидел Хафизулла. Время от времени кто-нибудь из них вставал, чтобы пожелать любимому руководителю всего наилучшего и поднять бокал в его честь. Внесли основное блюдо – гордость и визитную карточку товарища Малика. Кости молодых перепелок хрустели в такт их здравницам, а над столом парила, многократно отражаясь в бокалах и зрачках, белозубая улыбка Амина.

Чайный стол им сервировали в первом зале, там, где в начале приема Хафизулла встречал прибывающих гостей. Официанты распахнули двери, и гости понемногу стали перетекать от обеденного стола к десертному фуршету, следуя за своим вождем, который спустя всего три месяца после прихода к власти так внезапно для всех добился для своей страны всесторонней военной поддержки мощнейшей армии мира. Хафизулла наслаждался приемом. Он тоже взял чашку, с удовольствием сделал глоток горячего ароматного чая, почувствовал, как тот нежно течет по пищеводу, смывая тонкий слой жира от плова. И опять перед его глазами встала эта картина: как он, вместе с Тараки, теплым и свежим апрельским утром чуть более полутора лет назад выходит на балкон президентского дворца, чтобы громко сказать вниз, в жадно смотрящие на них глаза собравшихся кабульцев: «Революция победила! Да здравствует свободный Афганистан!» И утонуть во всеобщем крике ликования… а его учитель и соратник Нур Мохаммад Тараки, первый генсек, “Великий Вождь” и “Звезда Востока”, как любил называть его на людях Хафизулла, обнимает его, улыбается, сверкая золотой коронкой и подымает его руку вверх вместе со своей, как в Москве, у знаменитой скульптуры «Рабочий и Колхозница». Толпа внизу беснуется, солнце ярко светит в глаза, они счастливы, они победили.

Тогда Тараки, в апреле семьдесят восьмого, сразу же сделал Амина своей правой рукой и стал доверять ему, как самому себе. Он отдал Хафизулле все бразды, все нити управления, историк, что с него взять, человек, ничего не понимающий в тонких аппаратных подводных течениях. Хафизулла сместил своего учителя, великого вождя и звезду востока с поста ровно через полтора года, в сентябре семьдесят девятого. А спустя месяц, восьмого октября, он отдал приказ своему телохранителю Джандаду убить Нур Мохаммада Тараки. Теперь Джандад был командиром его гвардии.

Амин стоял, глядя сквозь чашку с чаем, и вспоминал то октябрьское донесение Джандада, которое он столько раз прочитал тогда, что выучил его наизусть: “Когда Рузи, Вудуд и Экбаль вошли в комнату, Тараки снял свои часы и попросил Рузи, чтобы он передал их Амину. Затем вытащил из кармана свой партийный билет и протянул его Рузи. Рузи, Экбаль и Вудуд связали руки Тараки. В это время Тараки попросил у Вудуда стакан воды, а он в свою очередь обратился с этой просьбой к Экбалю. Экбаль хотел выйти за водой, однако Рузи запретил Экбалю приносить воду и закрыл дверь. Рузи принёс матрац Тараки и сказал, чтобы он лёг на него. Тараки послушался и лёг. Рузи закрыл Тараки рот. У Тараки начали дёргаться ноги и Рузи пришлось приказать Вудуду связать ему ноги. А Экбалю приказал стать на его колени. Через несколько минут Рузи отпустил Тараки, а затем снова прикрыл его лицо подушкой. Когда Рузи вторично отпустил Тараки, тот уже был мёртв”.

Когда, наконец, он избавится от воспоминаний о том дне? Какие последние мысли были в голове у его бывшего учителя в ту минуту, интересно знать? Амин встряхнул головой и огляделся по сторонам. Зал и гости поплыли перед глазами, как если бы он один выпил бутылку водки. “Совсем ты как девушка стал, Хафизулла. Скоро в обморок упадешь, когда при тебе барана резать будут” – Амин резко встряхнул головой, отгоняя назойливый кошмар. Удивительно, что, хотя он и не был тогда с ними в той комнате, но представлял себе все детали так ярко, как будто они были не его картиной воображения, а реальным воспоминанием. Амин пошел от стола к окну, чтобы вдохнуть свежего зимнего воздуха, но вдруг оказался сидящим на ковре. Ноги не слушались. Нестерпимо хотелось спать. “Джандада срочно сюда – пусть звонит советским врачам” – последнее, что он смог сказать своей жене, подбежавшей к нему, перед тем, как растянуться на ковре без сознания.

Отравили не его одного: многие гости засыпали тут же, на ковре и на диванах. Появившийся через минуту в зале Джандад в ярости орал в трубку (еще бы, второе покушение за месяц) распоряжения о срочном усилении охраны дворца и вызове бригады советской «скорой помощи», – Амин не доверял не только афганским поварам, но и своим эскулапам заботу о здоровье себя и своей семьи. И спустя всего несколько минут из военного госпиталя, пугая прохожих мигалками и диким воем, выехала бригада скорой помощи: двое русских врачей и медсестра. Еще пятнадцать минут спустя Амин уже лежал в кровати в своем кабинете с промытым желудком под капельницей, а врачи, подсоединив к его руке электроды, снимали кардиограмму. Пробило семь вечера. Яд был нейтрализован быстро и очень успешно, Амин не зря доверял советским врачам. Но дожить до утра ему все равно было не суждено. Потому что на помощь яду в направлении его дворца уже спешили тротил и свинец.

Ровно в четверть восьмого вечера, в то время, как советские врачи спасали генсека Афганистана от яда, двадцать лучших советских парней из “мусульманского батальона” КГБ за считанные минуты полностью подавив шквальным снарядным огнем своих зенитных установок “Шилка” сопротивление двух тысяч бойцов охраны дворца, обеспечили беспрепятственное продвижение четырех БТРов со спецназом КГБ к новой резиденции Амина.

“Тадж-Бек” на тот момент представлял неприступную крепость для любых афганских мятежников. Это было еще и самое красивое здание во всем Афганистане, творение лучших немецких архитекторов начала двадцатого века. Дворец, имеющий не только величественные колонны и огромные окна в немецком классическом стиле, но и метровые стены, способные выдержать даже артиллерийский обстрел. Расположенный в нескольких километрах к югу от Кабула на высоком холме, окруженный заминированными террасами и парой вкопанных в землю танков, простреливающих все подступы ко дворцу, он был столь же неуязвим, сколь и прекрасен. Но только не для бойцов из групп «Гром» и «Зенит», которые находились в прорвавшихся во дворец БТРах.

К тому моменту воинская часть Кабула была уже десять минут как надежно блокирована двумя сотнями спецназовцев из мусульманского батальона, а ее командир, свояк Амина и, по совместительству, начальник Генштаба лежал на полу своего кабинета, истекая кровью от выпущенных в него в упор пяти пуль. Узел связи был взорван еще за два часа до этого. Помощи в Кабул прийти было неоткуда. И когда три БТРа “Грома-Зенита” (один во время прорыва все-таки подбила охрана дворца) остановились на площадке перед входом в “Тадж-Бек”, гвардия, охранявшая дворец, стала той последней соломинкой, за которую хватаются утопающие, но бесполезно – против этой соломинки сейчас был самый острый и неумолимый серп с герба Советского флага.

Амин проснулся. Он обнаружил себя лежащим на грохочущей кровати в своей спальне, с капельницами в обеих предплечьях. Память медленно возвращала недавние события вечера. “Что они мне льют?” – вяло подумал он. – Прозрачное что-то, наверное, физраствор. А почему так грохочет кровать? Или это у меня в голове от яда все перетряслось, как от взрыва? Амин попробовал приподняться над кроватью – и у него получилось. Он нажал выключатель, но света не было. Взрывы – это он четко теперь понимал – были не в голове, а снаружи дворца, и били по его стенам. “Надо звонить срочно Пузанову”, – подумал он. – Ах нет, сейчас же другой посол у советских, как его, Табаев, Табеев… – голова все не могла завестись на полную катушку. – Одно было понятно: надо быстрее вставать и выбираться отсюда. Этого у Хафизуллы было не отнять – какой-то киношной, суперменской живучести. В народе ходила история о том, как во время “покушения” на него в доме Тараки, инсценированного Джандадом, чтобы был повод для последующего переворота, от Амина отскакивали пули. Но там-то была имитация, а вот это и еще одно отравление с интервалом всего в две недели были свершившимся фактом. Выходит, и правда у него семь жизней? Ничего, еще не вечер, еще повоюем. Хафизулла не знал даже азов медицины и не понимал, как вытаскивается игла из вены, да и можно ли ее вообще сейчас вытаскивать? Поэтому он аккуратно, не обращая внимания на непрекращающуюся ни на секунду канонаду, снял флаконы с физраствором с фиксаторов, и, держа их в обеих руках, как гранаты, с болтающимися прозрачными трубками и иглами в венах встал с кровати и вышел в пустой коридор.

Четыре ЗСУ “Шилка”, со скоростью три тысячи четыреста снарядов в минуту каждая обрушивали на защитников дворца настоящий ад из стали и взрывающегося тротила. “Гром-Зенит” только что ворвался внутрь, и к аду, происходящему снаружи, присоединился еще ад внутри. Через вышибленные двери в холл дворца полетели гранаты, а через секунду в проем ворвались бойцы спецназа, непрекращающимися длинными очередями из «калашей» лишавшие защитников дворца даже малейшего шанса на выживание. Но это было на первом этаже дворца, а на втором в это же самое время Амин шел по коридору с иглами в венах и, подняв вверх руки с бутылками физраствора, громко звал Джандада.

«Хафизулла, идите сюда, мы тут» – внезапно услышал он голос своей жены, Патманы из конференц-зала. Стеклянная дверь открылась, но вместо Патманы Амин увидел советского врача, одного из двух, спасавших его парой часов ранее. Амин знал его. «Как же его зовут, Алексеев, кажется»… «Алексеев, – позвал он. – Помоги мне». – Из-за обстрела его голос не был слышен, но Алексеев его увидел. Пригнувшись, он подбежал к Амину, быстро осмотрел его и быстро вытащил иглы из вен, зажав ранки пальцами. Амин закрыл дверь в коридор, подбежал к окну на другой стороне зала, открыл его, набрал, сколько мог, воздуха в легкие и завопил в вечернюю пустоту, стараясь перекричать канонаду: «Это Амин! Найдите Джандада! Срочно звоните Якубу!»

В ответ ему прогремел очередной взрыв. Подавив сопротивление на площадке второго этажа, один из бойцов «Гром-Зенита» уже вбежал на нее и сразу же швырнул в коридор гранату. Вокруг все сотряслось, посыпалось разбитое стекло. Амин упал на пол, накрыл голову руками. Из всех звуков остался лишь звон в ушах. Когда слух вернулся, он услышал русский мат, раздававшийся в коридоре. Сомнений быть не могло – атаковали дворец именно советские, чьи руководители еще сегодня днем информировали его о том, как совершается переброска войск на его аэродромы. Амин все понял. Ждать помощи было неоткуда.

Он безучастно, как будто сторонний наблюдатель, следил, как Алексеев волочет его, взяв сзади через подмышки вглубь конференц-зала, где спрятавшись за барной стойкой, осторожно выглядывала Патмана с дочкой и младшим сыном. Абдурахмана, старшего, с ними вроде не было. Вечно он не на месте, когда нужно, подумал Амин, но тут же одернул себя: возможно его и в живых-то уже нет. Он обнял младшего, которого всегда любил особенно сильно – может быть потому, что младший вел себя точь-в-точь как он, когда ему было пять лет? Рядом был еще один советский врач с медсестрой, имен которых он не знал. Амин сидел на полу, обняв сына, а на глазах у него закипали и сразу же высыхали слезы ярости. Советские, которым он так доверял и на которых почти молился с молодых лет, как на Аллаха, теперь хладнокровно убивали его вместе с семьей и всей охраной. Ему снова вспомнились счастливо прищуренные глаза Нура Тараки. “Увидишь, какую страну мы построим с тобой, Хафизулла” – сказал он ему тогда в апреле на балконе, в широкой улыбке блестя золотой коронкой. Через разбитую стеклянную дверь конференц-зала Амин явственно услышал топот приближающихся спецназовцев. Через секунду из коридора кто-то громко и отчетливо крикнул: “Блядь! Яша! Отзовись!” Амин сильнее пригнулся за барной стойкой и прижал к груди своего младшего. Отзыва на этот позывной он, понятное дело, не знал. А еще через секунду что-то глухо звякнуло на полу совсем рядом. Потом комнату озарила яркая вспышка, и раздался грохот, впивающийся почему-то в его тело десятками огненных игл. Вся его жизнь, от рождения до сегодняшнего дня пронеслась перед внутренним взором за долю секунды, а потом в голове лопнул воздушный шар, такой же, как в детстве. Он любил их лопать на свои дни рождения, после того, как задувал свечки на торте. А потом наступила полная темнота.

Дворец Амина был взят в начале девятого вечера. Вся операция заняла немногим более сорока минут. Трупы солдат и офицеров, оборонявших дворец, общим числом около сотни, были завернуты в простыни и немедленно похоронены рядом с дворцом, в общей братской могиле. Бульдозеры старались всю ночь. Наутро только пустые оконные проемы дворца и выбоины в его стенах напоминали о случившемся. Первым же сообщением от 28 декабря по афганскому радио диктор, еще вчера рассказывавший о новом курсе революционного правительства, ведомого талантливой твёрдой рукой лидера нашего народа товарища Амина, серьезно и сухо объявил о том, что Хафизулла Амин оказался предателем и врагом Афганистана и вчера был предан революционному суду и расстрелян. Операция по смене власти в стране завершилась.

Этим же утром, 28 декабря, были арестованы все высшие офицеры и вскоре казнены новой властью, а солдаты и младшие офицеры приведены к новой присяге. Уцелевшие несколько десятков солдат и офицеров, защищавших дворец, ушли в горы. Они составят впоследствии костяк армии моджахедов и станут сражаться уже не только против других своих соотечественников, а и против советских солдат регулярной армии, вчерашних школьников. Военная помощь СССР вместо краткосрочной спецоперации разрастется до полномасштабной войны сроком на девять лет, а моджахеды, увеличившись в числе от небольшой горстки до армии в сотни тысяч бойцов, отправят в могилу свыше двадцати шести тысяч советских парней. Всего эта война за девять лет унесет более миллиона жизней с обеих сторон. Но утром 28 никто об этом еще не знал, все ключевые объекты вокруг Кабула были блокированы советскими войсками, а личный состав афганских военных частей присягал на верность своему новому лидеру, Бабраху Кармалю. Его КГБ уже вторично тайно перебросил в Афганистан из Москвы: первый раз был полторы недели назад, во время первого неудачного отравления Амина 16 октября. Тогда Кармалю так и не пришлось ступить на землю своей страны: отсидев в советском военном самолете несколько часов в Баграме, он вернулся обратно в Москву. Именно поэтому в этот раз было решено задействовать не только яд, но и спецназ, и как оказалось, решение было принято правильное. Правда, вследствие высокой секретности операции, под смертельный каток попал не только Амин с охраной и его семьей, но и приехавшие к нему по вызову советские врачи и медсестра. Солдаты 40-й общевойсковой армии СССР входили в Афганистан в то утро в том числе и по их костям.