Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

– На этом все, мне пора, милорд, – сказал незнакомец, поднимаясь со стула. – Я понимаю, вам бы очень хотелось сейчас удержать меня в вашем доме, уговорить отдохнуть с дороги, но, поверьте мне, это было бы совершенно бессмысленное предприятие. Да вы и сами поймете это очень скоро. Поэтому, еще раз позвольте мне пожелать вам выдержки и стойкости во время завтрашней трагедии и последующих за ней нескольких дней. И, если вы не возражаете, позвольте мне еще раз поблагодарить вас за прекрасный обед и гостеприимство и на этом откланяться. Нам вряд ли еще раз придется встретиться на этом свете, к моему глубокому сожалению.

После этих слов де Мело медленно встал, отодвинув свой стул, и очень торжественно, даже немного картинно, склонил перед незнакомцем свою голову. Незнакомец в свою очередь тоже поднялся из-за стола в знак уважения, и теперь они стояли совсем рядом, друг напротив друга.

– Прошу меня простить, монсеньер. Я первый раз встречаюсь с человеком, который читает мои мысли, словно отрытую книгу. Господь свидетель, что я не хотел причинить вам вреда этим заточением в случае, если бы все, о чем вы мне только что рассказали, оказалось правдой. Да вы и сами, впрочем, это прекрасно знаете. И разумеется, что теперь после нашего разговора я ни в коем случае не стану вас задерживать ни под каким предлогом. Но позвольте мне в таком случае задать вам еще один вопрос. Мне очень важно знать на него ответ. И, кроме вас, никто не в силах помочь мне в этом.

– О, безусловно, господин министр. Вся моя эрудиция к вашим услугам, – учтиво поклонился незнакомец в ответ.

– Вопрос таков: за что нам все ЭТО?

Незнакомец, улыбнувшись, посмотрел на де Мело с такой теплотой и уважением, что будущий маркиз де Помбал опять смутился. За всю свою жизнь ему не приходилось смущаться столько раз, сколько за один этот обед, перешедший в ужин. Не отрывая своих теплых глаз от де Мело, незнакомец очень четко произнес:

– Это вам за ИНКВИЗИЦИЮ! – И внезапно растаял в прохладных сумерках террасы.

***

Вздрогнув, де Мело, наконец, проснулся. Ээээ, да все это был сон! Он потянулся за своим хронографом, сделанным по его заказу Жан-Жаком Бланпеном, его любимым и единственным часовым мастером – отсчитывающие секунды механизмы де Мело покупал для своего дома только у него. Этим его новым хронографом был бы счастлив обладать любой монарх, механизмом, конечно, не циферблатом. Ведь символику Бланпен делал исключительно под него: восьмиугольная бледно-золотая звезда в центре циферблата, обрамленная с четырех сторон правильными серебряными полумесяцами на лазоревом поле являлась фамильным гербом семейства Каравалью. На часах было ровно пять утра. Черт бы побрал этот странный сон! Теперь он больше не сможет заснуть и будет на утренней службе в честь Дня Всех Святых разбитым и зевающим. Но Бог ты мой, насколько этот сон был красочен! Насколько реален! А если это Бог посылает ему предупреждение? Ведь незнакомец во сне не только назвал точные дату и время, но и дал маркизу наставления, что следовало делать?

Да нет, какая чушь! Конечно, он просто переел той чертовой рыбы за ужином. Как Самуэл ее делает такой божественной?..

А если нет? Если и впрямь до ужасной Господней кары остается менее пяти часов? Надо подстраховаться, и немедленно. Он успеет. Он сделает все необходимые приготовления, а если беды не случится, спишет их на чрезмерную ретивость своих помощников, переусердствовавших в усилении мер безопасности во время праздника. Надо сейчас же закладывать карету и ехать к королю. Хотя нет… испросить аудиенции короля раньше девяти-десяти вряд ли получится, а это значит, что все, что он успеет сделать за сегодняшнее утро – это усилить наряды стражи в городе и обезопасить своих домашних и челядь. Ну и хорошо. Если весь этот сон окажется не его ночным бредом, то по крайней-мере совесть его будет чиста, он сделал все возможное в создавшемся положении. Министр вдруг успокоился. Он приказал разбудить всех домашних немедленно и приготовить ванную – и уже через четверть часа, пока грелась вода в купальне и готовилось его платье, давал наставления немолодому и очень толковому бразильцу Родриго, род которого верой и правдой служил Каравалью уже в третьем поколении.

Большой дом, еще четверть часа назад спящий мертвым сном, весь ожил и загудел, как утренний майский улей, освещаясь с каждым новым окном все ярче и ярче. Горничные несли платье, конюхи закладывали лошадей, а в столовой, освещенной десятком огромных канделябров, на белоснежной скатерти, словно из воздуха, как в сказке про Аладдина, появлялись хлеб, масло, оливки и блюдо со свежей брынзой – де Мело предпочитал завтракать просто. Все это отражалось в массивном серебряном кофейнике – в португальском поместье министра этот модный ныне напиток подавали уже лет шесть, после возвращения его из Вены, с поста австрийского посла. Через каких-нибудь полчаса де Мело, наскоро вымывшись в еле теплой воде и позавтракав, велел Родриго собрать всех обитателей дома здесь же, в столовой для важного сообщения. А сам, обмакнув перо в чернила (письменные принадлежности ему принесли вместе с кофе), принялся что-то быстро писать своим крупным красивым, почти каллиграфическим почерком. Через какое-то время все семейство маркиза и прислуга, потирая заспанные глаза, собрались в просторной столовой. Ввиду срочности собрания все, включая супругу Элеонору, первую красавицу Вены и Лиссабона, были в спальном белье, обернутые только пледами и одеялами. Жену с дочерью де Мело усадил за стол, Родриго встал рядом с маркизом, остальные – почтительно выстроились полукругом в двух метрах от стола сбоку от Помбаля. Маркиз закончил писать, быстро пробежался по бумаге глазами, коротко вздохнул и поднялся над столом, громко отодвинув дубовый стул. Несмотря на самую благодарную для него аудиторию, он все же чувствовал себя сейчас очень неловко. Де Мело обвел глазами каждого из собравшихся так рано в столовой и приступил:

– Мои драгоценные жена и дочь, мои верные слуги! Причина, по которой я собрал вас всех сегодня в такое раннее время, возможно покажется вам странной, чтобы не сказать безумной. Но я заверяю вас, что она от этого не станет менее грозной. Поэтому я прошу вас выслушать меня сейчас со всем вниманием и серьезностью. Мне этой ночью только что было видение столь реалистичное, что не поверить в то, что это не обычный сон, а Божье знамение для меня невозможно. Впрочем, совсем скоро мы это выясним.

Итак, вот что мне известно: через несколько часов этим утром на наш достославный город Лиссабон и его окрестности прольется великая чаша Божьего гнева. Земля разверзнется и загорится, как порох под нашими ногами, а море выйдет из своих берегов и обрушится на нас величайшим потопом. Каменные замки будут рушиться, как карточные домики, давя под своими глыбами тех, кто будет стараться укрыться за их броней, а те, кто понадеется спастись от землетрясения в море, будут смыты вместе со своими лодками и кораблями с причала. Огонь, землетрясение и потоп не пощадят никого, кто окажется на их пути. У меня, человека, трезво смотрящего на этот мир всю свою жизнь, есть предчувствие, что это произойдет. И лучше пусть вы сейчас подумаете, что я повредился рассудком, но сделаете все в точности, как я сейчас скажу, чем спустя несколько часов кто-то из вас окажется в числе пострадавших. Поэтому то, что я скажу, можете считать приказом. Приказом главы семьи и вашего доброго господина. Все меня поняли? – и он еще раз обвел залу своим уверенным пронзительным взглядом, встретившись глазами с каждым из присутствующих, и остановив свой взгляд на Элеоноре.

Почтительный гул и кивки. Горящий и твердый в своей вере взгляд его прекрасной Элеоноры. Никто и не собирался в столь ранний час усомниться в его здравом уме, зря он беспокоился. И де Мело, уже намного спокойней и доброжелательней, чем мгновение назад, продолжил.

– Видит Бог, если мой сон окажется всего лишь пустым ночным кошмаром, я первый посмеюсь над ним. А вы все – он посмотрел на слуг – получите хорошую награду за этот утренний бедлам. Но если он окажется пророчеством, то от того, насколько хорошо мы с вами подготовимся к беде, будет зависеть и наше благополучие, и сама жизнь. Поэтому сразу же после нашей беседы вы отправитесь собирать вещи. Берите только самое ценное, а также одеяла, тюфяки, подушки и теплые вещи, в которых вы не замерзнете, заночевав под открытым небом. Снесите ваши вещи с постелями в центр парка к цветнику, туда, где нет ни одного дерева и расположите отдельно так, чтобы не возникло путаницы, и чтобы каждый имел тюфяк, подушку и хотя бы одно одеяло. Родриго, ты отвечаешь за место для моей семьи. Поставь ограду или легкий шатер, чтобы графиня и Мария – при этих словах он нежно обнял свою четырехлетнюю дочь и поцеловал ее в лоб – смогли там разместиться со всеми удобствами. Не бойтесь помять газон и вытоптать цветник, вас за это не накажут. Оставьте с вещами детей, строго-настрого запретив им уходить от этого места, а тех, кто посмеет отойти, пообещайте безжалостно выпороть розгами. Далее. Вынесите вдоволь воды во всех кувшинах, которые вам удастся наполнить и все съестные припасы туда же, и поставьте охрану от детей. Начальник охраны подчиняется Родриго. Родриго подчиняется госпоже Леонор – именно так на свой португальский лад слуги переиначили ее имя.

Элеонора, которая, благодаря своим северным корням, была и так довольно бледна от природы, теперь и вовсе напоминала самый белый воск, какой только можно было найти на рынке Лиссабона. Но большие глаза ее, устремленные на супруга, все так же пылали решимостью и отвагой. И еще восхищением от того, как ее муж умел держаться в самые непростые для него минуты. В ответ на его последние слова она коротко кивнула и сразу же перевела свой взор на Родриго, который, также не говоря ни слова, поклонился ей, а затем и де Мело. Министр продолжил.

– После моего отъезда во дворец – а я поеду доложить о моем видении Его Величеству и неизвестно, когда вернусь, ведь, если этот катаклизм накроет Лиссабон, скорее всего я останусь с его жителями и буду руководить спасательными и восстановительными работами лично… так вот, после моего отъезда вы погасите весь огонь, который есть в доме, весь, до последней лампады на самой маленькой иконке, до последней головни в печке – это понятно, Родриго? Отлично. И приготовите достаточно горячих углей в горшке, чтобы легко можно было развести огонь посреди вашего временного ночлега. Стража должна организовать место для костра и установить два очага и вертел для приготовления пищи. Дрова и все масло также будет необходимо вынести из дома. Все дрова, которые есть. Неизвестно, сколько времени вам придется ночевать на улице. Короче говоря, на месте цветника вам нужно будет сделать походный лагерь, вооруженный всем необходимым. Все эти приготовления должны быть закончены не позднее восьми часов. После этого все взрослые слуги должны вернуться к своим детям и уже не должны никуда уходить от лагеря. Моя жена вместе с Марией все это время будет находиться в центре цветника и руководить всеми приготовлениями. Я постараюсь вернуться так быстро, как только это станет возможным, но мое возвращение может затянуться на очень долгий срок, как вы понимаете.

А теперь – время дорого, подходите к Родриго, он объяснит каждому из вас, что надо делать. Лошади и поклажа готовы? – И министр, еще раз поцеловав дочь и жену и прошептав Элеоноре несколько слов на ухо, махнул рукой и быстро зашагал к выходу из столовой, а потом и к выходу из дворца. Быстро сбежав со ступенек своего дома, он решительно шагнул в распахнутую для него дверь кареты, и через мгновение шестерка прекрасных андалусских коней уже выносила его из ворот палаццо под тонкий свист хлыста, никому не заметные скупые слезы Элеоноры и наводящий жуть на все вокруг резкий свист конюха. А еще через мгновение от маркиза и его кареты остался еле слышный затухающий вдали глухой стук копыт.

Черное море

Яс сидел у окна в огромном, как ему казалось, белом самолете с папой и мамой и радостно болтал своими тонкими ногами в белых парадных гольфах. Он не мог поверить, что сейчас, наконец, произойдет это чудо – он первый раз в жизни поднимется в небо. До этого он летал только во сне, да и то иногда не летал, а падал с их балкона. Ему, внуку летчика, оказавшемуся впервые по ту сторону аэропорта, сейчас все было важно и интересно. Он пока еще был слишком мал, чтобы знать, как называется их самолет, что отъезжающая от самолета машина с лестницей называется трапом, и что красивые девушки, встречавшие их у входа в салон зовутся стюардессами. Но его рецепторы, органы чувств и мозг работали в то утро на максимуме. Взлет самолета и уменьшившиеся как по мановению волшебной палочки деревья, дома и машины за иллюминатором вызвали у него тихий вздох восторга, а белые кучевые облака, впервые оказавшиеся под ним, да еще в такой непосредственной близости, заперли от волнения этот вздох в маленьких легких. Как передать словами то чувство, охватившее Яса в то утро? Этот была мешанина из восторга, спокойствия, чувства отчего дома и острого желания выпрыгнуть в окошко иллюминатора, чтобы зарыться с головой в этот белоснежный и упругий пух кучевых облаков. А потом прыгать на них вверх-вниз, как на батуте! Облака, думалось Ясу, наверное, также хороши и для того, чтобы откусывать от них большие куски и отправлять себе в рот, как сладкую вату, только это будет, наверное, вата со вкусом снега. Он, расплющив о стекло иллюминатора свой нос в свиной пятачок, смотрел на проплывающие мимо громады воздушных замков. Величественный небесный пейзаж за окном вытеснил все остальное, и Яс, замерев в кресле, пристально разглядывал детали каждого облака на фоне безупречной синевы, пока они не поднялись уже совсем высоко.

Свое первое возвращение на небо он будет помнить всю оставшуюся жизнь. Яс, будучи взрослым, вообще всегда поражался этой способности детской памяти уместить в воспоминаниях столько эмоций, мест и событий первых лет жизни. Все путешествие глаза его оставались широко открытыми с утра до момента погружения в сон. Вначале Кишинев, потом Одесса, куда они поехали из Кишинева, и конечный пункт – Гагры в Абхазии, которые для него были просто «Черным морем». Эта, самая первая его поездка оставила в памяти столько открыток, что хватило бы на целый альбом.

Огромен и разнообразен был Советский Союз своей одной шестой частью суши. Дедушка Миша был из рощ Подмосковья, бабушка Надя – из таежных лесов Забайкалья, его мама родилась в незнакомой Прибалтике, отец – тоже на Дальнем Востоке, он сам – в горно-степной Алма-Ате. Это только то, что он мог уместить в своей голове. И вот теперь – какой-то Кишинев, до которого лететь почти полдня. И это все их Родина! Погостить в Кишинев их пригласила близкая подруга мамы тетя Катя. Самая красивая из всех ее подруг, натуральная блондинка невысокого роста, с безупречной, и не только на вкус Яса, фигурой. А уж он немного разбирался в женщинах с недавних пор, как стал подглядывать за ними через сетку Рабица в детском саду. Тетя Катя совсем недавно вышла замуж за черноусого красивого молдаванина дядю Колю, которого она встретила, когда тот приехал в командировку в Алма-Ату. Ясу оба они очень нравились, он тоже любил представлять их, как тех своих персонажей за забором детского сада. Спустя много лет, когда он посмотрел фильмы с участием Брижит Бардо, он понял, почему тетя Катя притягивала мужчин. Ну, может у тети Кати губы были чуть тоньше, но это ничуть не умаляло ее красоты. Так что совсем неудивительно, что высокого красавца-инженера из Кишинева она покорила с первого взгляда.

Ни один другой ребенок, рожденный вне СССР, не мог почувствовать этой мощи: страны, раскинувшейся на многие тысячи километров с запада на восток. И сейчас, после шестичасового перелета, они ехали из аэропорта в родительский дом дяди Коли. Ясу запомнились только таблички с названиями улиц на непонятном ему языке, да еще красивый, немного сказочный вокзал из кирпича цвета туфа с разноцветными изразцами. Таких изразцов он до этого никогда не видел – вот и все из Кишинева, что он запомнил в ту свою поездку. Дома, где они гостили у друзей его родителей, он не запомнил совершенно.

Еще, кроме вокзала и надписей, в его памяти навсегда осталась горькая досада, когда взрослые пообещали ему поехать ночью в поле разжигать большой костер и запекать в нем кукурузу. Яс еще никогда не видел большого костра, только маленький, в котором они на даче жгли сухую траву, а кукурузу в Алма-Ате и вовсе не запекали, а отваривали и потом ели, обильно посыпая солью, что было божественно вкусно. Яс, конечно же, по закону подлости, заснул в тот вечер так рано и спал так крепко, что взрослые уехали в поле без него, оставив Яса на попечение родителей дяди Коли. А больше ничего и не осталось в памяти о Молдавии. Что они делали все остальные дни? Что ели, что пили, куда ездили? Нет, не вспомнить. Но может быть, маленький Яс не сохранил в памяти Молдавию из-за того, что дядя Коля иногда ругал его любимую тетю Катю? Детская память ведь не только хороший летописец, но и отменный психолог. Их брак скоро распался, а начали они ссориться уже на свой медовый месяц. Мама ему потом рассказывала, что дядя Коля постоянно ревновал ее. Ревновал страшно и бешено, не только к любому столбу, но даже к тени от этого столба – вот какой побочный эффект вызвала у него большая красота его молодой жены.

Так что память Яса, не желая хранить воспоминаний о несправедливостях к любимой им тете Кате попросту затерла все эти дни, и от Кишинева в его голове остались только красивые изразцы вокзала.

Как бы там ни было, это было только начало его волшебного путешествия. Вскоре Яс с родителями, уже без молдавских Отелло и Дездемоны, продолжили свой путь к еще одной яркой открытке того альбома – всегда цветущей Одессе. Яс, как и любой из его ровесников, плохо ориентировался в маршруте поездки – его мозг воспринимал путешествие не как точки на карте проделанного ими пути, а как набор ярких фотографий, напечатанных памятью из увиденного и прочувствованного. В Одессе они были только проездом, и поэтому жемчужина у моря у запомнилась ему не как морской город с пляжами, а как зеленые большие улицы с каштанами, эскимо и невероятными каменными статуями полуголых дядь и теть, поддерживающих балкон – что такое атланты и кариатиды ему в то время тоже было неизвестно. Вот какой он запомнил Одессу: он едет с мамой и папой в троллейбусе и смотрит, как очень красивая девочка на соседнем сиденье ест эскимо. Эскимо в те времена в его родной Алма-Ате не было по причине отсутствия соответствующей технологической линии, точно так же, как не было свободного предпринимателя, рыцаря рыночной экономики по причине отсутствия, в свою очередь, свободного рынка товаров и услуг. Поэтому, увы, завезти этот божественный продукт в Алма-Ату было некому. Попробовать эскимо, так же, как и клубничную жвачку было настоящим счастьем для любого алма-атинского дошкольника. Но если жвачку все-таки привозили из других городов командировочные и родственники, то как привезти эскимо, которое растает? Так что ничто не шло в сравнение с этим шоколадным холодным бруском на палочке.

В Одессе эскимо как раз продавали, прямо на вокзале, но, как назло, по дороге из Кишинева у Яса разболелось горло, и его мама, несмотря на все стенания и ручьи слез, оставалась непреклонной. Это уже было чересчур. Мало того, что они не взяли его смотреть на дурацкий молдавский костер, горел бы он синим пламенем, так теперь отказывают в самом желанном лакомстве на свете? Мир рушился в череде непрекращающихся издевательств, – и от кого? Его родной мамуси. Яс, глотая слезы, отвернулся к окну: еще не хватало, чтобы все люди, живущие в этом незнакомом городе заметили, что он разревелся.

Утренний троллейбус, между тем, подвывая своим электрическим нутром, вез Яса по – он понял это сразу – очень красивому городу. Таких он еще не видел. В окно светило теплое летнее солнце, пробивающее густую, как из фильма-сказки, зелень каштанов и платанов, а прямо напротив него сидела красивая девочка. Эта девочка была старше Яса года на два, с большими миндалевидными карими глазами, пушистыми ресницами и длинными, до поясницы, каштановыми волосами. Эскимо она держала в левой руке, и пальцы тоже были очень красивые и длинные. Эти ее пальцы и тонкий розовый язык, слизывающий белые молочные капли на шоколадной глазури высушили в одну секунду слезы на глазах Яса. Он забыл про свою страшную обиду из-за горла, забыл про пейзаж за окном троллейбуса и теперь глазел на нее, не отрываясь. Она, отлично понимая направление его взгляда, задумчиво и очень ответственно ела, смотря при этом то на мороженое, то в окно вдаль, но никогда – напротив. Когда Ясу с родителями пришло время выходить в центре, и мама взяла его за руку и повела к дверям, он все не мог оторвать взгляд от ее красивого лица, выворачивая шею на, немыслимый градус. И ура! Она все-таки посмотрела, в самый последний момент, когда Яс уже стоял на ступеньках на выходе, наградив его серьезным и долгим взглядом. За такой взгляд он и эскимо отдал бы, если бы оно у него было. Яс и родители вышли, троллейбус уехал. Все в этом мире быстротечно, как ни выворачивай шею.

Однако, Яс сразу же забыл и эту несправедливость судьбы, и помогли ему каменные дяди и тети, те самые атланты и кариатиды. Они настолько не вписывались в мир, знакомый Ясу, выросшему в хрущевке на окраине Алма-Аты и не видевшему ничего, кроме прямоугольно-казенного советского архитектурного стиля, что Яс, увидев их, вот так запросто стоящих на улице и поддерживающих обычный балкон обычного жилого дома, обомлел. В его родной Алма-Ате скульптура не имела права поддерживать балкон обычного жилого дома, ей полагалось стоять на высоком постаменте где-нибудь в центре площади. Полуобнаженной ей тем более быть не полагалось, а полагалось быть одетой в пальто, ну, или на худой конец, какое-нибудь длинное платье. Кариатид с нагой грудью сознание Яса еще могло в себя вместить: они были поменьше размерами и располагались высоко над землей, так что казались просто элементами декора стены. А вот местные каменные бородатые мужики были почти абсолютно нагими. Перекрещенная на причинном месте каменная полоска материи, небрежно наброшенная на их мощные бедра, превращалась в усеченную книзу колонну с обрамлением из каких-то листьев, а та уже внизу опиралась на выступ в стене. И таких роскошных полуголых мужиков на один, всего один советский балкон было целых четыре! В чьей, интересно, квартире такие красавцы держат балкон? – маленький Яс все же нашел силы стряхнуть с себя это наваждение и побежал догонять родителей, которые уже успели отойти довольно далеко и теперь махали ему руками.

– Мамочка, ты видела этот балкон? И этих дядек из камня? – закричал Яс на всю улицу. Но мама попросила его не отставать – нужно было спешить в аэропорт. Еще один перелет и он, наконец, увидит море.

Черное море. Как рассказать сегодняшним детям, что значило это словосочетание для ребенка, родившегося в центре Евразийского континента в конце 70-х в СССР? Как описать наркотический блеск глаз любого советского школьника при слове «Артек» и задумчивый взгляд любой советской женщины при слове «Гагры»? Черное море для советского человека, лишенного возможности свободного перемещения по миру, было самой настоящей dolce vita, советской Ривьерой, пусть и попроще в сервисе, чем курорты Лазурного Берега, зато намного реальнее. Как говорится, лучше суп харчо в Гаграх в жизни, чем лобстер в Монте-Карло на открытке.

Сейчас уже и не поймешь после череды межнациональных войн, которые произошли на этих землях спустя всего пару десятков лет, как в СССР семидесятых те же народы на той же самой территории умудрялись жить мирно и так счастливо. Со всеми своими старыми счетами, обидами и территориальными претензиями. Думая не о счетах между собой, а о счете за ресторан. Почему это вылезло потом так быстро, как черт из табакерки? Тем более в этих, щедро омываемых рублями краях, которые и КПСС, и сам Господь благословили на счастливую и терпкую, как ночной аромат абхазской магнолии, жизнь? Все черноморское побережье Кавказа и Крым в те времена были одним большим цветником, букетики воспоминаний которого развозились советским народом в родные края после отдыха каждый год. Хотя, может быть, именно потому, что в этих местах, как, наверное, больше нигде в СССР, процветала так называемая «личная собственность», местные грузины впоследствии не выдержали искушения оторвать у соседа послабее кусок земли послаще. Но тогда, в семидесятых, в этих краях все было очень доброжелательно и сыто – тогда в этих краях человек был менее всего склонен воевать за что-либо – он вместо этого предпочитал сдавать комнаты. В одну из которых и въехал Яс с родителями летом семьдесят девятого.

– Мама, да это не дом, это целый дворец! – а балконы, ты посмотри! – Яс отлично запомнил этот дом в Гаграх, очень большой, но не роскошный особняк о двух этажах, с просторной террасой на втором из них, такой, что там можно было преспокойно позавтракать паре семейств среднего размера. Дом располагался не так уж близко к пляжу, но Ясу, привыкшему, как и все дети в этом возрасте, передвигаться исключительно бегом, это никоим образом не омрачало черноморский отдых. Только жаль, что мама все никак не отпускала его до пляжа без ее сопровождения и поэтому приходилось приноравливаться к родительскому черепашьему темпу.