Вразумление красным и комфорт проживания

В тот ноябрь, в местном клубе отлупил хулигана за приставания к барышне и получил эмоции на долгую память. Пошел ее провожать по стылой грязи, в полной темноте. Где-то, у ее дома припарковались в сломанной и зассаной будке-остановке. И я, сегодняшний герой, тогда первый раз и поцеловался. Лица-то ее, я толком и не разглядел, но ощущения, когда под резинку трусов руку засунул, остались эталоном. Там было мягко и очень горячо. Потом я бежал до дома по шпалам узкоколейки и нюхал замерзшую в смерть руку. Такого больше не было, было или холодно и скользко, или шершавая шагрень. Может, у юности рецепторы ощущения и запахов другие? Но они были самые лучше. Приближалось совершеннолетие.

***

1619 год – 400 лет – 2019 год

В тот год, 1826, когда Волконский, Трубецкой и Оболенский были загнаны в свинцово-серебряные шахты Благоунского рудника, Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги. Прошел по Шилке, вышел на Амур и добрался до устья. В 1827 году, в осень, достиг земли гиляков. Весной на гиляцкой лодке вышел в Охотское море и добрался доУдинского острога. На его показаниях, генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский основал свои виды на приобретение реки Амур. На проект и предоставление ему полномочий, ответа из Петербурга не последовало.

Беглый Гурий Васильев доложил также, что гиляки ему очень убедительно рассказывали, что русские давным-давно были в устьях Амура и на острове. У них есть доказательство – золотой бог русских, которого они прячут, так как за ним манчжуры охотятся. Но бога Васильев не узрел, а будучи старовером, да еще и разбойником, был очень неравнодушен к тому предмету. Где он – Гурий так и не дознался, но на зимовке в одном из поселений, ему показали холмик, и что вроде там лежит гиляк с коробом от того бога. Беглый знал, что гиляки не хоронят, а как язычники, сжигают покойников, и не поверил. Всю зиму он размышлял, а весной тайно раскопал могилу. В земле лежал истлевший гиляк, прикрытый странного вида, очень ровно прирезанной доской, высотой около двух аршинов и шириной в четыре дюйма. Гурий, житель леса, ни с чем не мог сравнить то, что увидел перед собой, но и ценного ничего не узрел. Бросил, где нашел, злобясь на гиляков и предстоящую дальнюю дорогу.

***

Петр, дед 1893 года рождения, стрелочник на железной дороге, был арестован 1 октября 1937 года и расстрелян по приговору «тройки» НКВД 19 декабря 1937 года. Захоронен в городе Ворошилов (ныне Уссурийск). Отец, Николай, 1922 года рождения, ушел на фронт в 1941 году, в октябре 1943 года пришла похоронка. Сам Петя родился под ноябрьские 1944 года, но был записан как сын Николая, с его фамилией. Петя всю свою семнадцатилетнюю жизнь прожил с теткой, сестрой матери. Мать сама давно убежала из этих мест, с гусаром, наверное. Тетка была одинокая и всегда злая, но Петю по-своему любила, хоть и не воспитывала. Воспитывала его общественность, Петя рос мальчиком активным, любознательным и правильным. Все у него было правильно: и оценки в школе, и поведение всегда и везде. Даже в футбол бегал играть в пионерском галстуке. В училище железнодорожников поступал с характеристикой дисциплинированного и активного комсомольца. Правда, в комсомол не очень звали, но деда реабилитировали постановлением Президиума Приморского краевого суда в июле 1957 года, и все наладилось. Это были первые шаги в бессмертие тогда еще юного тимуровца. Они себя обессмертят и прославят предательством своих престарелых красных наставников и ворвутся в следующий век новым сословием.

Пока все было тихо. Петя тянул руку на занятиях, тянул руку на собраниях, осуждал прогульщиков, и в строю был первым запевалой. В семнадцать лет его избрали секретарем комитета комсомола училища. Триумф и почет тем, кто следует октябрьской программе от 1961 года «Построение коммунизма за 20 лет». Петю привлекают в комиссию райисполкома по изучению лиц, посещающих церковь. А также – в сектор внедрения в жизнь советских людей новых праздников. Рождество заменить проводами зимы, Пасху – праздником «Музыкальная весна», Троицу – днем русской березки. Теперь он уже Петр Николаевич, земля его – это большое село, крупный железнодорожный узел. Все, что было здесь, так или иначе связано с железной дорогой, как и большой пионерский лагерь между двумя сопками в трех километрах от села. По поручению райкома комсомола Петя был направлен туда старшим пионервожатым в первый отряд, к самым старшим. Вот такое доверие на три недели в июне. Кто бы знал, что те три недели станут даже не ступенькой, а гигантским прыжком в карьере комсомольца Пети?

К линейкам, горнам и рапортам у него всегда были уважение и сноровка. Все было чистенько, аккуратно и всегда по распорядку дня. Директриса, старенькая и глуховатая, Петей была очень довольна и всем вожатым его ставила в пример. Отряд у него состоял из двадцати девочек и двадцати мальчиков и носил имя Глеба Жеглова. Гимн пионерии, к которому приложили свои таланты Н. Крупская и Д. Фурманов, был их отрядной песней. «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы – пионеры, дети рабочих!». Пионерский костер – это не просто огонь, это призыв, это клятва верности и участия во всех делах и начинаниях. Смена подходила к концу, и все готовились к этому действу. Все хотели на речке, а это было километрах в двух от лагеря. Директриса разрешила, а это волнительные прижимания и слезы расставания. За день готовились. У всех кеды, ведро картошки, соль, десять бутылок лимонада, топорик и лопатка. Один горнист, два барабанщика, сорок человек в четырех отделениях с пионервожатыми, и Петр Николаевич – в часах, с перочинным ножом и спичками. У них будет ранний ужин и поздний отбой – на зависть остальным отрядам. Они должны пройти с отрядной песней полтора километра в сопку и километр под сопку. Дорога песчаная и сухая. Завхоз ходил в разведку и все нарисовал, все рассказал, кроме главного. То поняли уже на месте.

***

В детстве Петя ни с кем не дружил, поэтому детство как-то быстро прошло. А не дружил, потому что дразнили некрасиво. Но прочитав «Как закалялась сталь», уверился, что вырастет и отомстит. Да и тетка «выблядком» в сердцах называла, но тетка – дело другое. Тетку он боялся, иногда она его поколачивала за нерасторопность в делах домашних. Наплевать ей было на его пионерский и комсомольский статус, ей бы тоже можно было припомнить. Тетка не пила, не курила, но иногда исчезала на день-два, а возвращалась, всегда сутулясь, со следами побоев на лице и почти всегда дохлую курицу в перьях приносила, говорила по работе, тайное что-то. А тайн Петя не любил, все тайное напоминало ему тайну собственного рождения. Часто втихую он подсчитывал свой возраст ко времени прихода коммунизма и огорчался, что будет уже такой старый. В коммунизме он всегда представлял себя по-разному, то на фоне багрового полотнища, почему-то с усами, то – танцующего в сапогах и красной рубахе танец гопак. Однажды ему привиделось, что Ленин вышел из Мавзолея и закрыл за собой дверь на здоровенный, похожий на Крест, ключ. Но это было во сне, а сон же не тетка, что его бояться.

В Новочеркасске перебили врагов народа. Бюро местного райкома партии готовилось заслушать секретаря по материалам третьей Программы партии.

***

Вечер был томный, а утро всех взволновало. Солнца не было, тучи висели низко-низко, были какими-то блестящими и клубились. Дождь вот-вот. Мероприятие, столь желанное, срывалось. Прошло полдня, надежда крепла, вроде, потеплело после обеда, директриса дала отмашку, все воспряли. Теперь ранний ужин – и в дорогу. Собрался отряд, все проверили два раза и двинулись с барабанами без запевки, в гору трудно с песней будет. У всех лица серьезные, старший отряд в лагере, остальные машут вдоль забора, провожают завистливо. Все в кедах и в ногу, привет Мальчишу-Кибальчишу. Прошагали километр-полтора, вышли на видовую площадку, на восток долина тянулась до горизонта и где-то там, Петя знал, сливалась с водной гладью океана. На фоне всего этого простора стоял Храм, серого болезненного цвета, с замком амбарным на двери. Большой, трехголовый. С Крестами. Барабан как-то сбился, и шаг замедлился. Петя зычно крикнул:

– Запевай! – и полилось про эру светлых годов и клич пионеров «Всегда будь готов!».

Осталось спуститься вниз, к реке, вон она вьется, вдоль сопки. Хорошо расположились, разложились. Девочки стали мыть картошку, а мальчики пошли за дровами. Тут проблема и появилась: мальчики на всех принесли три ветки и охапку листьев. Тема костра умирала. Вода в реке значительно поднялась, и там, где можно было набрать дров, стояла вода. Петр Николаевич зажег листья, потом мелкие прутики, все ждали от него решений. Он, как-то по-пожарному крикнув: «Первое отделение за мной!», ухватил топор и двинулся назад по дороге. Россыпью, как в атаку на врага, рванули красные галстуки.

Вот и желанная завалинка из старых, но сухих, добротных досок. Стали ломать. А тут бодрый пионер, сгибаясь в три погибели, притащил откуда-то старый и ржавый лом. Дело пошло. Доски отрывались, но не ломались и не трескались, использовать их в качестве дров было сомнительно. Дверь, обитая тонкой рейкой, подходила больше, и Петя, сунув лом за пробой, сломал ее. Дверь вывалилась, а внутри уже было веселей. Пионеры мигом разобрали иконостас и алтарь, возвращались с добычей. Все налаживалось. Только тучи на небе становились все круглее и блестели. Те, кто там с Петей не побывал, пошли сами, вторым нашествием. Натаскали приличную кучу для смеха, танцев, песен и картошки печеной. Костер удался – в три метра, трескучий, с зелено-красным пламенем.

Смеркалось. Огонь и танцующие отражались в блестящих шарах низких туч. А наблюдавшим с сопки местным бабам и пацанам меньше было видно костер, а больше его отражение, и мерещились им свиные рыла, рога и хвосты. Картошка не удалась, сгорела и воняла краской, да еще и соль потеряли. Возвращались не очень стройно как-то, и палочка барабанная сгорела. Добрались посуху, но почти сразу завыл ветер, и полило очень сильно. Но мы уже за чаем и всегда готовы. Петя позвонил своему политическому руководству, доложил по костру и остальным моментам. Секретарь ответил: «Обсудим. Все по планам».

***

Утром от ливня и следа не осталось. Вышло солнышко и опять всех согрело одинаково. Завтракали. Разъезжались детки по мамам и папам, дедушкам и бабушкам. Отдых удался, все было мило и по-домашнему просто.

В два часа бюро райкома партии. Секретарь, малорослый, лысый и очень энергичный, цитировал материалы съезда и пленума ЦК и ключевые абзацы из речи первого секретаря ЦК КПСС. Даже дедушку вспомнил, про его «опиум для народа». Все волнуются, все за народ беспокоятся. Вынесли постановление, бюро райкома дружно проголосовало. Секретарь обвел глазами восемь членов бюро и спросил, заведомо безнадежно:

– Может, кто, что имеет добавить к обсуждаемому вопросу?

И такой, как ни странно, нашелся.

– Ну, слушаем тебя, комсомол, – сказал секретарь и опустился в приподнятое под его фигуру кресло. Когда вожак молодежи закончил, что имел сказать, воцарилась пауза. Члены бюро мимически, без слов, исполняли свое отношение к услышанному. Все были люди ответственные, в том числе и прокурор, но надо было узнать направление мысли партии, в лице секретаря райкома, и от того мнения уже оттолкнуться. Секретарь, не вставая, разразился речью:

– Да, конечно, комсомол должен двигаться в русле политики партии, но молодежь она и есть молодежь, на практике иногда и опережает. Надо бы поощрить инициатора, наградить по вашей линии, комсомольской. Я думаю, бюро меня поддерживает?

Бюро дружно закивало.

– Приготовьте мне письмо на подпись, партия поддерживает вашу инициативу с награждением героя. Да еще все это у нас под носом, это там, где всегда жалуются на недостаток помещений под конюшни и картошку. Я сегодня там буду сам и найду им помещение.

Товарищи расходились, секретарь путался в мыслях, как бы и самому отметиться в продвижении партийных решений, обсуждаемых сегодня. Мысли были горячие, фронтовые. К восемнадцати часам все партийные активисты и другие активисты поселения, бродили вокруг оскверненного Храма, скрипя ботинками и напрягаясь мысленно к приезду секретаря райкома. Он приехал, опять же бодрый и энергичный. У «газика» мотор не глушили. Как мог, широко прошагал до искалеченной двери, заглянул внутрь, хмыкнул. Увидев белое на пороге, громко произнес:

– Соль насыпали. Наверное, колдуют, – и на всякий случай внутрь не пошел.

Короткая речь в окружении местных, поучительный монолог по теме последних постановлений ЦК и районного бюро, в конце концов, ознаменовался сочными тычками в небо.

– Завтра все это поснимать и помещение использовать рачительно, по-хозяйски. Завтра к концу дня доложить о выполнении, – он запрыгнул в «Газик» и попылил, разгоняя с дороги деревенскую живность.

Местный актив побрел совещаться и готовить грядущее чудо-действие по обезглавливанию башен Храма. Их объединяло то, что все они боялись секретаря: правильного, твердого и скорого на кадровые решения.

***

Завтра опять день был с утра ярко-солнечный, с голубым небом и белыми облаками. К небу и были обращены взоры собравшихся. Задача была совсем непростая: забраться наверх, накинуть на Крест удавку из троса и вырвать его трактором. Ваню соблазнили двумя отгулами, он иногда в деревне и лазил на столбы электрические, но и тут не забоялся, хотя ему мало что было понятно. Полез Ваня за двумя отгулами, но вот только Креста было три, а отгулов два, и Ваня никак не мог понять, где же тут справедливость. Обвязанный веревкой, на крышу забрался быстро. Левая башня, метров пять до купола, а на куполе Крест, на него надо было забросить веревку и потянуть, закрепить трос и дернуть с земли.

Притащили тяжелую лестницу, понадобился народ, затаскивали и приставляли к башне долго, а она на железной крыше, как конь скакала, и лезть на нее было не очень спокойно. Закинули веревку, затянули трос. Потеряли тракториста: он спал под трактором в тенечке. Крест ухнул и, рухнув на крышу, отскочил и ударился оземь. Теперь долгий перекур. Не дали Ване покурить, послали к правой башне. Долго прилаживались, все аж два раза перекурили. Стащили.

Дальше Ваня лезть отказался – эта башня была значительно выше, а отгулов всего лишь два. Он слез с крыши. Активисты и подвижники увещевали, запугивали, слушать Ваню не хотели. Заставили. Петлю все же накинули, но она разошлась, и Ваню вместе с лестницей на землю сдернули. Крест остался стоять. Ваня живой, но встать не может, потащили его в ближайшую избу. Перерыв. Два Креста уложили на тележку трактора.

Был еще Степан, трубы печные клал, шабашил, только пьяный был все время. Сегодня он здоровый, по пояс голый, но опять же пьяный. Он сразу же согласился за немедленное и натуральное вознаграждение. Знал, как свой труд продавать. Оступился Степан, даже не дойдя до башни, и с крыши – прямо головой в колотый кирпич. Умер сразу, а Ваня только к ночи. Невесть какие фигуры, но все равно ЧП.

Трактор увез два Креста, начальство поехало в район. Дети Степана ревели, а в недалеком доме собрались старики с арсеналом в одно ружье, женщины плакали, и каждый сам по себе молился, неколлективно как-то. А солнышко светило и согревало всех одинаково. Крест преумножал его свет в своих простых линиях, которые были вечной силой, необоримой.

Посланцы в район вернулись поздно, с намыленными шеями. Больше всего досталось партийным, оргвыводы обещали в ближайшее время. Завтра приедут военные, взорвут башню. Секретарь согласовал по всем сегодняшним событиям и всех уверил, что точно колдуют. Тротил – это то, что нужно.

Военные приехали только совсем далеко после обеда, на скрипящем и вонючем ЗИЛе, со своими лестницами. Погода хмурилась. Молоденький лейтенант дело свое разумел, с ящиками что-то мастерил, скручивал. Два солдата размотали провода, обмотав их вокруг башни, слезли, лестницы закинули в кузов. Лейтенант героически щелкнул пальцами, нажал кнопку и все свершилось. Полбашни вместе с Крестом сбросило на землю. Громыхнуло на всю долину, а может, и на морях услышали триумфаторов. Сельскому активу полегчало, разбредались уже потемну. Остался участковый, сидя верхом на мотоцикле, а в коляске еще кто-то виднелся, в военной фуражке. Участковый уехал, оставив спутника, но быстро вернулся с полной коляской поломанных ящиков и дубовыми дровишками. Он организовывал дежурство. Развели костер, чего-то достали съестного, где-то через час милиционер завел мотоцикл и уехал, в свете костра сидел одинокий сторож. На небе звезд не было, он курил и посвистывал от скуки.

***

С реки пришла свежесть, которую подтянули, похоже, два пацана, что ходили поставки на ночь расставлять. Подошли на огонек, видно, покурить клянчить. Показали сома, липкого, в тряпке, предложили на костре запечь, они знали массу способов. Сторож отказался, ему другого хотелось.

– А папирос дадите? – спросил тот, что совсем мелкий. – А сколько?

Сторож показал полпачки «Беломора», и один из мальцов ускакал куда-то в темноту. Скоренько вернулся, вытащил из-за пазухи бутылку и пять редисок. Пацаны растворились в темноте предаваться удовольствиям. Самогон был хороший, такой дремучий и хваткий. Не знал сторож, что он с маком. Когда к его костру начали подходить великаны и начали рассказывать анекдоты, он от души смеялся. Потом были лебеди, танцующие под «Прощание славянки», а потом был участковый, грубый и матерный. То, оказывается, утро пришло. Крест пропал, а сторож, кроме великанов, ничего не помнил, даже пустая бутылка пропала. Только шкурки от редиски валялись красные и дохлый сом. Дело было явно уголовно-политическое. Приехал начальник районной милиции, он же – член бюро райкома. Сторожа арестовали и увезли допытывать.

***

Начальник был в ярости, клялся партбилетом. Страшно было всем, общественники бросились по деревне искать религиозных фанатиков. Участковый даже по деревне двигался с расстегнутой кобурой и красным лицом после общения с начальником.

Первые дни удавалось скрывать эту кражу от партийного руководства, по горячему двигались нахрапом и всем активом. За два дня нашли тринадцать самогонных аппаратов и много комплектующих кастрюль и тазиков, шесть неучтенных свиней, восемнадцать подсвинков, и соседи донесли на сельского активиста, что тот хлебом телку подкармливал. С Крестом безрезультатно. Участковый потерял сон и окончательно разуверился в социалистической сознательности граждан. Нужно было что-то тотальное. Начальник милиции, будучи членом бюро райкома, решил-таки доложиться секретарю наедине. Тот выслушал и сделал два основополагающих вывода. Во-первых, смотря лукаво в глаза главе милиции, он задал оглушающий вопрос:

– Вы что, в этом увидели политический момент, религиозный угар? Налицо уголовный мотив: запустите, что на нем было что-то из золота, потому и уперли. И работайте, майор! Второе – примерно наказать сторожа, чтобы другим не было примером. А великанов, что он там видел – это колдуют, я вам уже доводил. И еще вам окажет помощь летучая группа комсомольского актива.

Двинулись по вновь утвержденному плану. Первым делом взялись за сторожа, который так обгадился на посту. Но вопрос решили, отобрали комнату в общежитии, оставили койко-место. Завели уголовное дело на предмет кражи ценного имущества. С истцом было непонятно, но это было преодолимо. Теперь можно было трудиться в понятном всем русле. Тащили судимых, запускали агентуру, стращали скупщиков краденого. Петра Николаевича отрядили в составе летучей группы общаться с пионерами и комсомольцами по факту злодейского поступка.

Пошел Петя дожимать то, что начал, но мысли уже были далеко. В армию осенью, как там? Если как Максим Перепелица, то весело, а как Иван Бровкин, то и сытно. Да и комсомол там был первым в строю, это Петю успокаивало. Крест так и не нашли, милиция остыла, разговоры приутихли.

(Этот текст начинать с новой строки)

Осень. 1962 год. Добрынин и Громыко врут Кеннеди, что на Кубе нет атомного оружия СССР. Оно было, только ядерных авиабомб было 162 единицы. Еще была подводная лодка «Б-59», а на ней были красные атомные торпеды, и на ней же парень по фамилии Архипов.

Петр Николаевич торжествовал, что мы победили. Кастро остался у власти и жить будет долго, а Кеннеди погибнет через год. Архипов посмертно получил премию «Ангелы нашего времени» за стойкость и мужество. А Петру Николаевичу торжественно, на бюро райкома комсомола, вручили знак ЦК ВЛКСМ «За активную работу в комсомоле». Красивый, гладкий и красный-красный. Приближалось совершеннолетие.

***

1619 – 400 лет – 2019

1846 год. Кронштадт – форпост русского флота на Балтике. Г.И. Невельской получает капитан-лейтенанта. В следующем, 1847 году, получает пакет из Русской Америки, с большим волнением изучает бумаги, которые были от самого поручика Гаврилова, в прошлом году прошедшего к Амурскому лиману. Гаврилов обращается к нему, как к потомственному русскому морскому офицеру. Человеку, которому интересы России важны и понятны, как интересующемуся вопросами дальних окраин Российской державы. Он пишет, что долго жить не надеется, ибо страдает от чахотки. Не излагая причин неудачи, считает, что хоть и получил награду от правительства, сам достиг малого. Гаврилов делится своими предположениями, и главное из них – уверенность, что устье Амура доступно для судоходства и с севера, и с юга. Просит не в угоду сегодняшней политике, а продолжить и доказать то, в чем он уверен во славу державе.

Он пишет, что из разрешенного ему общения с беглыми каторжниками и гиляками узнал, что нет сомнений – русские были на тех берегах еще 200 лет назад. Тому есть свидетельство в виде «золотого бога», которого гиляки прячут, как своего идола, а каторжники мечтают добраться до сего предмета. «Я отправил оказию в Петербург: странного вида доску, выменянную у беглого. Вроде как она была частью ящика, в который был погружен тот бог. Она мне показалась крайне любопытной. Написал от имени русско-американской компании. Как получил от них ответ, сразу вам и отписался. Ответ Петербургского университета за подписью профессора П.А. Плетнева, был таков: возраст доски был указан просто «древняя». И далее по тексту «акация» (дерево шиттим, произрастает исключительно в пустынных местностях Святой земли- авт.).

Далее Гаврилов пишет: «В Москве есть Храм вознесения Словущего, там монахи Гроба Господня. Может, можно получить какие-то объяснения?». Письмо заканчивалось словами: «Наверное, уже и прощаюсь. Верю в свое Отечество и Вашу миссию на благо его. Честь имею, поручик Гаврилов».

В 1847 году Невельской отказывается от должности старшего офицера на фрегате «Паллада», готовившегося в кругосветку. Он напрашивается на маленькое каботажное судно «Байкал», готовое к отплытию в Охотское море, и стал его капитаном. А русский патриот, землепроходец, офицер Гаврилов, в 29 лет упокоился на русском кладбище бывшей Русской земли.

Вечная память!

***

(ВСО) Военно-строительный отряд. Там я и приземлился, согласно своим сопроводительным бумажкам. «День рождения» стройбата – 13 февраля 1942 года. 90 % контингента – выходцы из Средней Азии и Кавказа, остальные – с неблагополучными биографиями и плохим здоровьем. Войска с самым большим процентом самоубийств, волчьими законами и наркотиками. По численности они были огромными и достигали полумиллиона человек. Задачи им ставила Родина самые грязные и надрывные, под красными флагами и лозунгами политработников. Если в лагерях были режимы воспитательный, исправительный и карательный, то здесь еще и унизительный. Контингент офицеров был ссыльный из всех родов войск: алкоголики, заболевшие, озлобленные и пытавшиеся бросить службу. Также были прапорщики, рыскающие с утра по части и объектам, что можно украсть и на чем вывезти после обеда. Свободы не лишали, но она была униженной. Везде: в одежде, в еде, в жилье, во сне и наяву. Устав перемешался с понятиями, национальными нравами и традициями, психозами и политической информацией.

Так вот и получилось, что история службы стала историей болезни. А о болезни что расскажешь? Это время забытья. Последние месяцы службы отдаю долг Родине в роли дежурного по КПП. Читаю. Через КПП бегают туда-сюда активисты, готовят личный состав к Ленинскому зачету. Особо часто мелькает худой прапорщик, с папочкой и значком комсомольским. Какой-то лидер вышестоящий, спросил у меня, что я читаю. Я показал, он удивился. Второй день опять бегал между штабом и проходной, косился на меня, читающего. Книги толстые в стройбате не очень-то были в чести. Прибежал посыльный из штаба, просит меня в кабинет ВЛКСМ. Зашел. Худой прапорщик сидел за столом с плюшевой красной скатертью. Лицо у него было вроде озадаченным, но как бы везде успевающим.

– Ты зачем такие книжки читаешь? – спросил он.

– Поступать буду, – я сказал.

– Куда? – прапорщик сделал лицо то ли озабоченное, то ли возбужденное. И опять вопрос:

– А у тебя есть маленькая фотография?

Я кивнул. Сходил, принес, пока не понимая, к чему все это. Он взял фотографию, намазал клеем и куда-то примостырил. Поставил печать и размашисто расписался. Я сидел с другого конца стола и мало что видел. Потом он еще что-то тыкал. Встав, торжественно и важно изрек: «Вот теперь, солдат, ты – комсомолец!».