28 мгновений весны 1945-го

Рузвельт соглашался: «Мы не должны допустить, чтобы у кого-то сложилось неверное представление, будто мы боимся. Буквально через несколько дней наши армии займут позиции, которые позволят нам стать “более жесткими”, чем до сих пор казалось выгодным для успеха в войне».

Но Сталин продолжал источать недоверие союзникам. 7 апреля он доказывал Рузвельту, что «при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника… Что касается моих информаторов, то уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».

Черчилль бушевал, полный решимости устроить антисоветский демарш в парламенте и новую перепалку по дипломатическим каналам уже по польскому вопросу. Рузвельт посчитал необходимым охладить пыл Черчилля и 10 апреля направил в Лондон подготовленную госсекретарем Стеттиниусом телеграмму с призывом проявлять выдержку и осторожность. Рузвельт также предлагал: «В связи с недавними обвинениями, выдвинутыми Сталиным в отношении операции “Кроссворд”, я полагаю, что, прежде чем о чем-либо договариваться через Красный Крест с какими бы то ни было немецкими властями, мы должны информировать Сталина».

11 апреля было для Рузвельта хорошим днем. Из Европы поступали ободряющие новости. Президент диктовал текст речи к отмечаемому 13 апреля Дню памяти автора американской Декларации независимости и третьего президента США Томаса Джефферсона. Рузвельт был в ударе. Конечно, там были мысли о Джефферсоне, человеке весьма достойном, при котором, кстати, в 1809 году были установлены дипломатические отношения между Россией и Соединенными Штатами. Но речь была больше о другом.

– Мы не откажемся от решимости добиваться того, чтобы на протяжении жизни наших детей и детей наших детей не было третьей мировой войны, – диктовал Рузвельт секретарю. – Мы хотим мира, прочного мира… Но было бы недостаточно нанести поражение нашим врагам. Мы должны идти дальше и сделать все возможное, чтобы нанести поражение сомнениям и страхам, невежеству и алчности, которые сделали возможным весь этот ужас…

Сегодня мы сталкиваемся с основополагающим фактом, суть которого состоит в том, что если цивилизации суждено выжить, то мы должны для этого культивировать науку человеческих отношений – способность всех людей, какими бы разными они ни были, жить и трудиться вместе на одной планете в условиях мира… Конец этой войны будет означать конец всем попыткам развязать новые войны, бессмысленному способу решения разногласий между правительствами путем массового уничтожения людей.

Затем у Рузвельта дошли руки до ежедневных бумаг и дипломатической переписки. Черчилль продолжал допекать, хотя уже не так рьяно, по поводу «Кроссворда» и русских: «Я чувствую, что это, очевидно, максимум того, чего мы можем добиться от них, и, конечно, они здесь приблизились, насколько могли, к тому, чтобы принести извинения». И в добавление: «Я чувствую, что они не хотят ссориться с нами, и Ваша телеграмма по поводу “Кроссворда”, возможно, серьезно и заслуженно обеспокоила их. Наша точка зрения по обеим спорным проблемам и наш наступательный дух остаются точно такими же, как они выражены в наших телеграммах».

Рузвельт собственной рукой написал Черчиллю успокаивающий ответ: «Я стремлюсь по мере возможности свести к минимуму советские проблемы вообще, поскольку эти проблемы в той или иной форме возникают каждый день и большинство из них, так или иначе, регулируются, как и недоразумение, касающееся встреч в Берне. Все-таки мы должны быть твердыми, и до сих пор наш курс был правильным».

А затем написал Сталину – в совсем примирительном духе: «Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Между тем в Москве произойдет удивительное. Гарриман придержал у себя пришедшее от Рузвельта послание Сталину, вместо того чтобы, как обычно, просто передать его Молотову. Посол решил не согласиться с президентом! Он отправит телеграмму Рузвельту с «почтительным предложением» подождать с передачей послания, чтобы у президента было достаточно времени скорректировать свои позиции по данному вопросу с учетом мнения Черчилля и выработать единую линию поведения в отношении Сталина. Более того, Гарриман предложил убрать слово «незначительное» из текста послания, поскольку «я должен признаться, что это недоразумение, как мне представляется, весьма серьезное».

Рузвельт же, завершив работу над документами, сделал перерыв на ланч – в исключительно женской компании: Люси Резерфорд, Дэйзи, Лаура Делано, Елизавета Шуматова и его секретарь Дороти Брэдли.

После обеда президент вышел на террасу с Дороти и внес финальные правки в уже напечатанный текст своей джефферсоновской речи. Последние строчки он дописал от руки: «Единственной преградой для приближения этого завтрашнего дня будут только наши сомнения в отношении дня сегодняшнего. Так давайте же пойдем вперед во всеоружии сильной и активной веры». Рузвельт предупредил другого секретаря – Грейс Талли, – что на следующее утро он приступит к работе над своим обращением к учредительной конференции Объединенных Наций, которая должна была открыться в Сан-Франциско 25 апреля.

Ближе к вечеру Дэйзи и Люси усадили Рузвельта – с помощью прислуги – в автомобиль и отправились на пару часов на прогулку. Президент попросил отвезти его в одно из своих любимых мест в горах – Дауделс Ноб. Посидел там на поваленном дереве, размышляя о чем-то…

К ужину ожидали министра финансов Генри Моргентау. Он приехал в восьмом часу и застал Рузвельта сидящим за ломберным столиком с ногами на плетеном табурете. Перед ним стояли бутылки, лед и стаканы – президент смешивал коктейли. «Я был просто потрясен, увидев его, – вспоминал Моргентау. – Мне показалось, что он ужасно постарел и выглядит очень изможденным. Руки у него тряслись так, что он даже бокал не мог удержать, он опрокидывал их, и мне приходилось держать бокал каждый раз, как он наливал коктейль».

После второго коктейля, который он закусывал русской черной икрой, президент обрел обычную форму, хотя перемещение из инвалидного кресла в обычное прошло трудно. Поговорил о Сан-Франциско.

– Я поеду на своем поезде и в три часа дня выйду на сцену, – делился планами Рузвельт. – Выступать буду, сидя в коляске. Произнесу речь.

Он скривился, рассказывал Моргентау, хлопнул в ладоши и сказал:

– А затем они зааплодируют. И я уйду.

Моргентау развивал свои идеи о послевоенной Германии, о необходимости ее максимально ослабить.

– Генри, я согласен с тобой на все сто процентов, – отвечал Рузвельт.

Уходя, Моргентау видел смеющегося президента, увлеченного беседой с четырьмя женщинами. Они обсуждали портрет президента, который на следующий день должна была закончить Елизавета Шуматова.

Поздно вечером Рузвельт позвонил дочери Анне, чтобы осведомиться о здоровье внука Джона. О своем самочувствии, как обычно, он даже не упомянул.

Утренние часы 12 апреля после завтрака Рузвельт провел, сидя перед камином в своем любимом кожаном кресле, в темно-синем костюме с красным гарвардским галстуком. Кресло придвинули к ломберному столику, заваленному документами и дипломатической почтой, доставленной из Белого дома. Президент визировал и подписывал бумаги, которые клал перед ним Хассет.

В тот день почту доставили непривычно поздно, и президент сокрушался, что до обеда уже не сможет начать диктовку речи для Сан-Франциско. Но он переговорил с Дьюи Лонгом, ответственным в аппарате президента за логистику. Президент планировал вернуться в Вашингтон 19 апреля, оттуда и выехать в Сан-Франциско на поезде в полдень на следующий день.

В 10.50 от главы аппарата Белого дома адмирала Леги в Уорм-Спрингс пришел подготовленный им ответ Гарриману. Леги знал, что Рузвельту было безразлично мнение явно слишком много бравшего на себя посла в Москве. Президенту было важно сохранить хорошие отношения со Сталиным, и он был намерен пресекать поводы к новым конфликтам. И Леги это тоже знал, отправив на утверждение Рузвельту следующий текст: «Черчилль полностью в курсе, и в промедлении с доставкой Вами моего послания Сталину необходимости нет. По Вашему второму вопросу. Я не желаю, чтобы слово «незначительный» было опущено, поскольку в мои намерения входит считать бернский инцидент незначительным недоразумением». В 13.06 в штабную комнату Белого дома поступит сообщение от Рузвельта. В нем было только одно слово: «Одобрено».

Телеграмма Сталину уйдет в тот же день в том виде, в котором ее написал Рузвельт.

Президент в тот момент позировал Шуматовой. Сохранять неподвижную позу было утомительно. Рузвельт брал короткие перерывы, чтобы подписать все новые бумаги и переброситься двумя-тремя словами. Иногда и сама Шуматова заговаривала с ним, чтобы портрет получился живее.

Неожиданно Рузвельт сказал, что хотел бы подать в отставку с поста президента. Все восприняли это как шутку.

– Вы это серьезно? – спросила, смеясь, Лаура Делано. – И что же вы будете делать?

– Я бы хотел возглавить Организацию Объединенных Наций, – не задумываясь, ответил Рузвельт.

В час дня президент сказал:

– Нам осталось работать пятнадцать минут.

Внезапно в 13.15, глядя на Дэйзи и положив левую руку на затылок, он произнес:

– У меня ужасно болит голова.

Он потер виски, его голова опустилась, он начал медленно сползать с кресла. Больше он в себя не приходил. Брюэнн оценил ситуацию как безнадежную. Рядом была Люси…

В 15.45 Рузвельт умер. В Москве было 22.45, в Лондоне – 21.45.

Непосредственной причиной смерти, которая, по словам доктора, грянула просто «как гром среди ясного неба», стало субарахноидальное кровоизлияние, вызванное аневризмой головного мозга.

Когда Элеоноре Рузвельт сообщили о смерти мужа, она сказала:

– Он умер как солдат.

Четверым детям, которые были на фронте, она написала: «Он довел свою работу до конца, и он хотел, чтобы вы выполнили до конца свою».

«Подобно Моисею, Франклин Делано Рузвельт видел землю обетованную, но не дано ему было достичь ее, – писал Генри Киссинджер. – Когда он умер, союзные войска находились уже в глубине Германии, а битва за Окинаву, прелюдия к планируемому союзному вторжению на основные Японские острова, только началась».

Рузвельта считают в США одним из величайших президентов. Его смерть во многом изменит течение мировой истории.

Когда поздно вечером Геббельс возвратился из Кюстрина в Берлин, центр немецкой столицы полыхал в огне после очередного налета английской авиации. Пожаром были охвачены и здание Рейхсканцелярии, и знаменитый отель «Адлон» у Бранденбургских ворот. У входа в Министерство пропаганды Геббельса встретил секретарь со срочной новостью:

– Рузвельт умер!

Лицо министра засветилось в отблесках пожара.

– Принесите лучшего шампанского, – воскликнул Геббельс, – и соедините меня с фюрером.

Гитлер в подземном бункере подошел к телефону.

– Мой фюрер! Я поздравляю вас! Рузвельт умер! Звезды предрекли, что вторая половина апреля станет для нас поворотным моментом… Это и есть поворотный момент!

Реакция Гитлера на эту новость в документах не зафиксирована, хотя ее нетрудно представить. Геббельс же, по словам его секретаря, «впал в экстаз». Германское радио заявило, что «Рузвельт войдет в историю как человек, который своим подстрекательством превратил нынешнюю войну во Вторую мировую войну, как президент, который в итоге сумел усилить мощь своего самого большого противника – большевистского Советского Союза». 13 апреля Гитлер продиктует свой последний приказ, который должны были зачитать в тот день, когда начнется советское наступление на Берлин. В нем, в частности, говорилось: «Сейчас, когда умер величайший военный преступник, для нас начинается коренной перелом в войне».

Конечно, смерть Рузвельта была воспринята в Берлине как подарок судьбы. Но фантазии Гитлера шли еще дальше. «Охваченный бредовой мыслью, что Германия во главе с ним располагает еще свободой политического маневрирования, он хотел после раскола союзников присоединиться к той из сторон, которая предложит ему лучшие условия».

Черчиллю сообщили о смерти Рузвельта в полночь, когда он еще продолжал работать. «Помимо того, что нас тесно связывала наша общая деятельность, для меня это очень болезненная личная утрата, – сразу телеграфировал он Гопкинсу. – Я испытывал огромную симпатию к Франклину». Черчилль решил было немедленно лететь на похороны Рузвельта.

У командующего Объединенными силами союзников в Европе Дуайта Эйзенхауэра тот день выдался насыщенным. Он провел его в армии генерала Джорджа Паттона, а затем рассказывал в мемуарах: «Утром мы побывали в некоторых корпусах и дивизиях армии, которые в типичной для действий Паттона манере неслись на восток, то тут, то там окружая и захватывая в плен изолированные группы разваливавшейся армии противника. Не было никакого общего фронта, или рубежа сопротивления, или каких-либо скоординированных действий с целью воспрепятствовать продвижению наших войск. Однако в некоторых местах вражеские группы упорно оборонялись, и мы в течение всего дня то и дело оказывались свидетелями спорадических стычек.

Армия генерала Паттона захватила район, где в одной глубокой соляной шахте были обнаружены сокровища, запрятанные туда нацистами. Наша группа спустилась в шахту на глубину почти полумили. На дне лежали огромные кипы немецких бумажных денег, очевидно, сваленные здесь после отчаянных попыток вывезти их перед приходом американцев. В одном из туннелей находилось большое количество картин и других предметов искусства. Некоторые из них были завернуты в бумагу или мешковину, остальные уложены, как листы фанеры. В другом туннеле мы увидели склад золота, по оценке наших специалистов, общей стоимостью в 250 млн долларов, в основном в виде золотых слитков… Здесь же мы обнаружили очень много чеканного золота из разных стран Европы, даже несколько миллионов золотых монет из Соединенных Штатов…

День 12 апреля завершился известием, полным драматизма. Брэдли, Паттон и я допоздна засиделись за обсуждением планов на будущее. В частности, мы рассматривали вопросы о том, кого из офицеров и какие соединения выделить для переброски на Тихоокеанский театр военных действий. Незадолго до полуночи мы отправились спать: Брэдли и я – в небольшой домик штаба Паттона, а сам Паттон ушел в свой фургон. Его часы остановились, и он включил радио, чтобы по Би-би-си уточнить время, и тут услышал сообщение о смерти президента Рузвельта. Он вернулся в наш домик, разбудил Брэдли, и затем оба вошли в мою комнату, чтобы сообщить это ошеломляющее известие мне». Генералы не были уверены, что Трумэн станет адекватной заменой Рузвельту.

В Америке есть такая поговорка-притча: «У матери было два сына. Один ушел в море, другой стал вице-президентом США. С тех пор ни об одном, ни о другом ничего не слышно». Пост вице-президента не самый заметный. Если, конечно…

В Вашингтоне шло пленарное заседание сената, председательствовал вице-президент Гарри Трумэн. После заседания он зашел к спикеру палаты представителей Сэму Рэйберну – обсудить текущие вопросы и просто поболтать. Едва он появился в кабинете Рэйберна, тот сказал о звонке помощника Рузвельта Стива Эрли, который срочно разыскивал Трумэна и просил, как только он появится, немедленно связаться с Белым домом. Лицо Трумэна стало серым, и он произнес:

– Ребята, должно быть, что-то произошло.

Трумэн быстро направился в свой кабинет, но по дороге передумал и, вызвав машину, помчался в Белый дом. Его встретила Элеонора Рузвельт. Обняв его, она произнесла:

– Гарри, президент мертв.

Растерявшийся Трумэн задал банальный вопрос:

– Что я могу сделать для вас, Элеонора?

Та была куда более опытным политиком и тут же отреагировала безупречно:

– Что я могу сделать для вас, мистер президент? Ведь теперь на вас лежат все заботы.

«Я чувствовал себя так, как будто меня ударила молния», – делился Трумэн вскоре своими ощущениями с близким другом Джоном Снайдером, которого он назначит министром финансов вместо Моргентау. Но Трумэн на удивление быстро овладел своими чувствами. Он распорядился оповестить о трагедии членов конгресса и прессу. Около шести часов вечера все радиостанции Соединенных Штатов, прервав передачи, сообщили о смерти Рузвельта.

В Белый дом был приглашен председатель Верховного суда Харлан Стоун. Именно он, согласно американской традиции, должен был принять присягу нового президента. В семь часов с небольшим Трумэн, рядом с которым стояли срочно доставленные супруга Бесс и дочь Маргарет, произнес слова присяги. В комнате была и одетая в черное Элеонора Рузвельт. Первую присягу не засчитали. Спохватились, что забыли пригласить фотокорреспондентов, которые должны были запечатлеть этот исторический момент. Для них церемонию пришлось провести еще раз.

– Да поможет вам Бог, – сказал Стоун после повторной процедуры.

– Да поможет мне Бог, – согласился Трумэн и поцеловал Библию.

Вступил в должность 33-й президент Соединенных Штатов Америки.

Затем наскоро прошло заседание кабинета министров. Самый пожилой и уважаемый член кабинета, военный министр Генри Стимсон, вспоминает: «Это была группа очень мрачных людей. Ведь при всех своих идиосинкразиях наш шеф был очень добрым и дружественно настроенным человеком, его юмор и любезность всегда вливали жизнь в заседания кабинета. Я думаю, что каждый из нас остро чувствовал потерю личного друга». Договорились только сохранять верность заветам Франклина Рузвельта и продолжить подготовку к открытию конференции Объединенных Наций.

Дождавшись, когда коллеги покинули зал, Стимсон задержался, чтобы коротко, не вдаваясь в детали, проинформировать нового президента: США находятся накануне создания принципиально нового «взрывного устройства невероятной разрушительной силы». Так Трумэн впервые услышал об атомной бомбе. В это трудно поверить, но в тот день Сталин и Молотов – благодаря хорошо поставленной разведке – были куда более информированы об американском ядерном проекте, чем вступивший в должность президент Соединенных Штатов.

Об окончании этого бурного для него дня Трумэн рассказывал сам: «Через полчаса после завершения заседания кабинета я уехал в свою квартиру на Коннектикут-авеню, 4701. Когда я приехал, то обнаружил миссис Трумэн, Маргарет и мать миссис Трумэн – миссис Уоллес в квартире генерала Джеффа Дэвиса, нашего соседа. Этим вечером у Дэвисов был ужин с ветчиной и индейкой, и они нас накормили. Не знаю, когда последний раз ели миссис Трумэн и Маргарет, но у меня не было и крошки во рту с полудня. Вскоре мы вернулись в свою квартиру».

Он позвонил своей матери. 92-летняя Марта напутствовала сына:

– Гарри, старайся делать все как можно лучше, но играй по правилам.

Через пару дней Гарри записал в дневник, что в тот момент не представлял себе, «как отреагирует страна на смерть человека, которого боготворили почти все. Особенно я беспокоился по поводу реакции в вооруженных силах. Я не знал, как все это скажется на военных действиях, на контроле над ценами, на военной промышленности. Я знал, что у президента было множество встреч с Черчиллем и Сталиным. Я не был знаком со многими вещами, и надо было тщательно все обдумать, но я решил, что всего лучше отправиться домой и послушать музыку… Отправился в постель, решил спать и больше ни о чем не волноваться».

Мгновение 2

13 апреля. Пятница

Сверхдержава СССР

В резиденции американского посла в Москве в ночь на 13 апреля 1945 года шумно веселились. Прощальную вечеринку устроил возвращавшийся на родину дипломат Джон Мелби. Веселье в Спасо-хаусе было в разгаре, когда далеко за полночь дежурный по посольству позвонил Гарриману и сообщил, что он только что услышал в ночном выпуске новостей по радио о смерти президента США. Гарриман вернулся в зал, остановил музыку и сообщил собравшимся печальное известие. Все сразу покинули зал.

«В 02 часа 50 минут позвонил Гарриман и попросил сообщить Народному комиссару Молотову, что незадолго до 23 часов по московскому времени скончался Президент Соединенных Штатов Рузвельт, – записал в дневник дежурный помощник наркома Михаил Потрубач. – Гарриман заявил, что сегодня днем, по возможности раньше, он хотел бы видеть г-на Сталина и г-на Молотова». Посол явно не находил себе места: через пять минут он снова позвонил в НКИД и запросил встречу с Молотовым «этой ночью». В 3 часа 05 минут Потрубач перезвонил Гарриману: нарком желал бы «посетить посла сейчас же, если ему это удобно».

Гарриман писал, что приехавший выразить соболезнования Молотов был «глубоко тронут и взволнован. Он задержался на некоторое время и говорил о том, какую роль сыграл президент Рузвельт в войне и строительстве планов на мирное время». «Молотов, – докладывал Гарриман в Вашингтон, – казался очень расстроенным и взволнованным… Я никогда не видел его таким искренним».

Гарриман просил как можно скорее организовать ему встречу со Сталиным. Скоро не получилось. У Сталина день был уже плотно расписан.

Информация к размышлению

Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович. 66 лет. Член ВКП(б) с 1901 года. Председатель Государственного комитета обороны СССР (ГКО), Председатель Совета народных комиссаров, Генеральный секретарь ЦК ВКП(б), Верховный главнокомандующий Вооруженными силами СССР, народный комиссар обороны, Маршал Советского Союза.

Родился в крестьянской семье в Гори Тифлисской губернии. Воспитывала мать, переболел в детстве оспой и тифом, травмирована левая рука. Образование Сталин получил в Горийском духовном училище, а также в Тифлисской духовной семинарии, откуда был изгнан за революционную деятельность. Работал в Тифлисской физической обсерватории. Член Тифлисского и Батумского комитетов РСДРП, с 1901 года на нелегальном положении. Дооктябрьская биография умещается между семью арестами и пятью побегами из тюрем и ссылок. Один из лидеров большевиков Закавказья, член Русского бюро ЦК. Жизнь революционера выработала у Сталина расчетливость, осторожность, холодную рассудительность, жестокость, невозмутимость, самодисциплину, смелость, обостренное чувство опасности.

В первом ленинском правительстве получил портфель наркома по делам национальностей. Член Политбюро с момента его создания. Член Военных советов ключевых фронтов в годы Гражданской войны.

С 1922 года Генеральный секретарь ЦК ВКП (б). Одержал победу во внутрипартийной борьбе 1920-х годов и стал единоличным правителем СССР. Сталин подавил массовыми репрессиями реальную и потенциальную оппозицию, отбросил в сторону ленинский НЭП и провел насильственную модернизацию страны через формирование крупных коллективных хозяйств на селе и индустриализацию – создание тяжелой промышленности и военно-промышленного комплекса. В 1940 году возглавил правительство.

С начала войны Сталин был единственным из лидеров Большой тройки, кто руководил операциями своих армий.

Первая супруга – Екатерина Семеновна Сванидзе – умерла от тифа. От первого брака сын Яков. Погиб в немецком плену. Вторая супруга – Надежда Сергеевна Аллилуева – застрелилась. Дети от второго брака – Василий и Светлана.

К 1945 году на волне впечатляющих успехов Красной армии, освободившей половину Европы, Сталин чувствовал себя, и не без оснований, военно-политическим триумфатором. И он ни в коей мере не собирался сдавать ни Трумэну, ни Черчиллю позиций, завоеванных на мировой арене ценой таких огромных жертв, которые понес в войне Советский Союз.

На Восточном фронте Германия и ее союзники до открытия второго фронта держали от 95,5 % своих сухопутных сил в июне 1941 года до 92,1 % – в январе 1944 года. После открытия второго фронта советско-германский фронт отвлекал на себя 69–71 % немецких дивизий, 81 % орудий и минометов, 67 % бронетанковой техники. Советские войска уничтожат 607 немецких дивизий, в то время как наши союзники – 176.

Советский Союз, находившийся до войны в жесткой политической изоляции, с руководителями которого западные лидеры до 1941 года считали ниже своего достоинства даже общаться, становился, если уже не стал, сверхдержавой.

Советское руководство восстановило амбициозные исторические и геополитические задачи государства Российского. «Сталин не раз говорил, что Россия выигрывает войны, но не умеет пользоваться плодами побед, – подтверждал Молотов. – Русские воюют замечательно, но не умеют заключать мир, их обходят, недодают… Моя задача как министра иностранных дел была в том, чтобы нас не надули».