В той стороне, где жизнь и солнце

А Сережа Журавлев сидел и проклинал ту минуту, когда согласился пойти с Верочкой погулять. И впервые он вдруг подумал о том, что пора жениться, и даже не подумал, а так, словно бы кто со стороны подсказал ему эту идею…

– Смотрите, смотрите, – шепчет Аленка, возбужденными глазами глядя через плечо Сергея, – бурундучок…

Сергей оглядывается и видит желтый полосатый столбик с крохотными черными бусинками любопытных глаз. И в это самое мгновение он внезапно спрашивает себя: «А кого же я люблю?»

X

В седьмом часу вечера накрыли стол для обеда. Вначале вынесли из кухни фирменный салат Зои Георгиевны – отварные кальмары в сметане с яйцом и луком, затем натертый с чесноком сыр и селедку под шубой. Специально под водку – соленые груздочки, огурцы и помидоры, аппетитно засветившиеся на столе. Сама Зоя Георгиевна, притомившаяся на кухне, сидела под грушей и терпеливо ждала, когда все соберутся к столу.

Первыми пришли Сан Саныч с Варварой. Они аккуратно сполоснули руки под умывальником и чинно уселись за стол, дабы упредить недоразумение, которое случилось за завтраком, когда Мишель вклинился между ними. Занял свое место Виктор Степанович Кравцов. Анна Ивановна и Нина Петровна приводили в порядок кухню, растерзанную энтузиазмом Зои Георгиевны. Верочка, капризно надув губы, качалась на качелях. Мишель и Люся Синицына спустились с чердака и тоже сели за стол, на этот раз рядом.

– Сергей Петрович! – окликнула прохаживавшегося по садовой тропинке Журавлева заботливая Нина Петровна, – пора обедать.

– Иду, – сразу же откликнулся Сережа и не очень уверенно занял свое прежнее место.

Виктор Степанович нетерпеливо и удивленно оглянулся на Зою Георгиевну, но она сделала вид, что этого взгляда не заметила. И только тут все обратили внимание, что за столом до сих пор нет Севы и Федора Ивановича.

– А где Сева? – растерянно крутнул аккуратной головой Кравцов, обращаясь к Зое Георгиевне.

– И Федор Иванович, – поддержал его Сан Саныч.

– Ягоды собирают, – зло ответила Зоя Георгиевна.

– Какие ягоды? – не понял иронии Виктор Степанович.

– Волчьи…

– Вот черт, в самом деле, – Кравцов без удовольствия полез из-за стола. – Кто их видел?

– Я от своего этого не ожидала, – нервно облизала губы Зоя Георгиевна, бросая выразительный взгляд на виновато потупившуюся Анну Ивановну. – Мой Сева до такой глупости сам бы никогда не додумался…

– Они вон там, – шепнула отцу Аленка, показывая глазами на небольшую березовую рощицу.

– Как – там! Почему? – удивился Кравцов. – У нас что, места мало?

– Я не знаю, – вздернула острые плечики Аленка.

– Вот так новости, – Виктор Степанович обвел всех взглядом, кашлянул и решительно направился к роще.

– Так ты знала? – высоко вскинула брови Зоя Георгиевна. – И не сообщила мне?

Аленка пренебрежительно отвернулась.

– Алена, ты как себя ведешь? – сделала ей замечание Нина Петровна, впрочем, не очень строгим голосом.

Трудно сказать почему, но пока Виктор Степанович шагал к березовой роще, раскинувшейся на границе дачного поселка, он всю свою решительность растерял. Весь день провозившись в саду и на огороде (участок надо было готовить к зиме), он так и не заметил всей благодати минувшего дня. А теперь вот шел и видел, как празднично раскрашена роща в золотистые тона, как взблескивают под солнцем серебристые паутинки, и с мягким шорохом облетают листья, еще не успевшие застекленеть от первых заморозков. А тут еще далеко в высоком небе прогнулся вытянутый журавлиный клин и оттуда забулькали-заохали такие близкие и знакомые с детства звуки, что разом вдруг и детство припомнилось, и еще что-то, уже за детством, уже почти умершее в памяти, и вдруг явившееся ему при криках журавлей. «Летят, милые, летят, – задрав голову, восторженно подумал Виктор Степанович. – При Мамае летели, Кутузове и до сих пор летят… А я уже лет десять, однако, их не замечал, забыл совсем про них, а они летят, милые… В городе-то недосуг в небо взглянуть, а услышать – машины не дают…»

Мужиков Виктор Степанович нашел сразу и видом их был поражен. Собственно, поразил его Сева: возбужденный, без галстука, с расстегнутым воротником, весь помятый, а главное – без очков, он стоял на коленях и что есть мочи колотил кулаком в землю. Напротив него, в позе римского сенатора возлежал на траве Федор Иванович с незажженной сигаретой в углу рта.

– А я вас еще раз спрашиваю: по-че-му никто не работает? – зловеще спрашивал Сева. – Почему возле каждого винно-водочного магазина или торговой палатки собирается толпа известных вам субъектов? Каждый день – одних и тех же… Сколько таких магазинов в нашей стране?.. Почему молодые сопляки ездят на дорогих иномарках, а я себе и велосипеда купить не могу? Почему государство не платит мне столько же, сколько платят американскому инженеру, а цены в магазинах – американские? И, наконец, почему они, американцы, вообще лезут в мою жизнь? Я ненавижу их гамбургеры, я презираю их «Интернет», а они все равно лезут – почему? По какому праву они нарушают мои права и вторгаются в мою жизнь, декларируя себя везде и всюду, как единственных защитников прав человека? Ничего себе – защитники!

– Признаться, я никогда не думал об этом, – озадаченно ответил Федор Иванович, и тут заметил подходившего Кравцова.

– Не думали! – продолжал бушевать преображенный Сева. – Не думали, а думать надо! И не кому-то там, в верхах, а всем думать надо, и нам с вами – в том числе… Мне стыдно говорить, но я каждое утро…

Сева осекся, потому что разглядел ноги Кравцова. Он поднял близорукое лицо и вдруг улыбнулся, и впервые Виктор Степанович увидел, как хороши у него зубы, и как идет ему улыбка.

– Так вот вы где от общества спрятались, – добродушно сказал Кравцов.

– Не мешай, Виктор Степанович, – зажигая спичку и прикуривая, попросил Федор Иванович. – Он хорошо говорит… Ну, Сева, что дальше-то?

– Дальше? – Сева был явно смущен и даже пуговицу на воротнике рубашки застегнул. – Можно бы и дальше, да некуда… Завтра американские солдаты окажутся под нашими окнами, – Сева, заметив заинтересованный взгляд Виктора Степановича, постепенно воодушевлялся и говорил все более уверенно. – А мы с вами будем молчать и кивать на Кремлевские стены. Всю Россию уже прокивали, все заводы забугорные нувориши за гроши приватизировали, завтра и нас в услужение заокеанскому бизнесу пустят, а нам хоть бы что…

– Черт возьми! – не выдержал Федор Иванович. – Это что же такое получается?

– А полный беспредел и получается, как лагерники говорят… Вы послушайте, что и каким языком говорят наши политики… Ведь их язык уже почти ничем не отличается от лагерного. Вообще-то это страшно интересная тема: политика и язык. В криминальном государстве все неизбежно будут говорить на криминальном языке.

– Во, дает! – даже привскакивает на земле Федор Иванович. – Ай да Сева, ай да молодец! Но кто виноват-то, Сева, кого надо к стенке ставить?

– А все мы и виноваты… Это с нашего молчаливого согласия довели страну до полного разора, обокрали пенсионеров, детей оставили без будущего… Ведь мы молчим, а раз молчим – значит согласны… Вот и получается, что к стенке ставить, дорогой Федор Иванович, надо нас с тобой…

– Ну, это ты хватил! – хмурится Федор Иванович.

Виктор Степанович поражен доводами Севы, но он помнит, зачем пришел сюда и потому говорит:

– Там нас ждут.

– Подождут, – отмахивается Федор Иванович.

– Неудобно – обед стынет, – настаивает Виктор Степанович и добавляет для верности: – Люди проголодались.

– Не помрут.

– Нет, надо идти, – вздыхает Сева.

– Виктор Степанович, выпить с нами хочешь? – спрашивает Федор Иванович и легонько встряхивает металлическую фляжку.

– Да нет, я уж за столом, – отказывается Кравцов.

– А мы понемногу приняли и оч-чень хорошо поговорили… Так, Сева?

– Разумеется, – Сева уже успокоился, уже повязывает галстук, и даже очки у него уже на прежнем положенном месте.

– А Сева, между прочим, мировой парень, – Федор Иванович прячет фляжку в нагрудный карман. – Я бы с ним в разведку пошел. Только вот не верит, что двигателю внутреннего сгорания в двадцать первом веке – хана!..

Спустя десять минут на том месте, где только что сидели мужики, во всю снуют вездесущие синицы, а чуть позже, нырками просквозив рощу, опускается сойка и разочарованно поводит клювом, шагая по примятой осенней траве.

XI

Обедают долго и молчаливо. Лишь Сан Саныч о чем-то тихо переговаривается с Варварой, да Нина Петровна дважды спрашивала, не нужна ли кому добавка. Добавку никто не захотел, и это было тем более странно, что картофель, потушенный с молодой свининой, сегодня особенно удался. Нина Петровна, безусловно обиженная, негромко спросила:

– Неужели так невкусно?

Сразу несколько человек начали уверять ее в противном, а Сан Саныч и Сережа Журавлев согласились на добавку.

Федор Иванович все подливал в рюмки, хотя Виктор Степанович отказался от водки уже после второй. Зоя Георгиевна с деланным безучастием ни во что не вмешивалась, отказалась от горячего и пила лишь чай. Было немного странно, что она так ни слова и не сказала Севе, и за столом упорно «не замечала» его.

Между тем разговор завели о политике. Немного поплутав по второстепенным стежкам-дорожкам, очень скоро вышли на магистральную тему, и тут заговорили все, исключая Зою Георгиевну. Ругали правительство, новых русских, президента, высокие налоги и американское лицемерие. Неожиданно для всех высказался и Сан Саныч:

– А что бы вы хотели? – спросил он, поглаживая пальцем пышные усы. – Тут ведь арифметика простая: если они не будут выпускать новые ракеты – их миллионеры не получат новые прибыли… Так? А ради прибылей он, американец, еще десять президентов перестреляет, но своего добьется… И еще он думает как, американец-то этот…

– Мне плевать, как он думает! – перебил Федор Иванович.

– Тише! Пусть человек скажет, – зашикали на него. – Не все тебе высказываться.

– Говори, Сан Саныч.

И Сан Саныч продолжил:

–И вот он думает: если я сто новых ракет не построю, я, допустим, сто миллиардов долларов дохода не получу, а русские эти же сто миллиардов на улучшение жилищной проблемы пустят. Или людей своих наконец накормят, да зарплату выдадут.. И это что же получается? А получается так, что я дважды в проигрыше остаюсь: прибыли упускаю и русским лучше жить даю.

– А ведь действительно так, – говорит Виктор Степанович.

– Ох, Гос-споди, до какого времени мы дожили, – вздыхает Анна Ивановна.

– А детям нашим что предстоит? – спрашивает Нина Петровна. – Им-то каково жить при капитализме?

– Ерунда все это! – рубит воздух Федор Иванович. – Полнейшая ерунда…

– Ну как же, Федор Иванович, ерунда? – не соглашается с ним супруга. – Все так и есть.

– А я говорю – е-рун-да! Вон и Сева вам это подтвердит.

– Нет, я не согласен с вами, Федор Иванович, – вдруг возражает Сева.

– Ну и черт с вами! А только потому это ерунда, что Сан Саныч привык у себя в кооперативе прибыли подсчитывать… Он их так удачно подсчитал, что старшему сыну трехэтажный особняк отгрохал… А вы все на американцев валите – тут и свои не хуже…

– Федор Иванович, перестань! – дернула его Анна Ивановна.

– Мы же говорим о политике, – не унимался и никого не слушал Федор Иванович, – мы о проблемах века речь завели, а он и тут все из своего приватизированного за гроши склада видит… Все через прибыль меряет.

– Началось, – с упреком взглянула на Виктора Степановича супруга, – как это уже всем надоело…

– А чего ему, Сан Санычу, он знай самопальной водочкой в розницу и оптом торгует – травитесь дорогие сограждане, это ваши проблемы, а мои – барыши подсчитывать. К нему никакая комиссия не прикопается, он всех на корню скупил: торговый отдел, налоговую полицию, санитарный надзор – всех подряд…

– Федор Иванович, прекрати сейчас же! – повысил голос растерянный Кравцов.

– Да заткнуть ему рот, говоруну! – вдруг подал голос Мишель.

– Это кому – рот заткнуть? – вскочил Федор Иванович.

– Тебе, дураку безмозглому, – глаза у Мишеля побелели, мышцы на руках вздулись буграми.

– А ты попробуй, заткни!

– Мужчины, мужчины, вы это что?! – испугалась Нина Петровна.

Сан Саныч, слегка побледнев, что-то быстро говорил Варваре.

– С удовольствием, – Мишель привстал и, перегнувшись через стол, схватил Федора Ивановича за ворот, – с большим удовольствием

Мышцы на его правой руке закаменели, он медленно, с силой, пригнул Федора Ивановича к столу, и, положив левую руку ему на затылок, ткнул несколько раз лицом в тарелку с салатом. И тут произошло самое странное, чего никто потом толком объяснить не мог. Сан Саныч, неуловимым движением развернув Мишеля к себе, коротко ударил его в подбородок, и Мишель, как куль с зерном, рухнул на пол. Несколько секунд стояла изумленная тишина, которую затем прорезал пронзительный вопль Люси Синицыной:

– Гад! Ты что делаешь? За что?!

Между тем Мишель поднимался с пола, и все с ужасом ждали, когда он поднимется. Однако же ничего ужасного не произошло. Мишель потрогал нижнюю челюсть, покачал головой и хрипло сказал Сан Санычу:

– Хороший у вас удар, Сан Саныч, поставленный…

И сразу же все облегченно заулыбались, заговорили, усиленно делая вид, что ничего особенного не произошло, и лишь Федор Иванович тяжело, не мигая, смотрел на Мишеля, да Нина Петровна незаметно убрала со стола оставшуюся в бутылках водку…

– Вы не обращайте внимания и не вмешивайтесь, – шепнула Сереже Журавлеву вновь сидевшая рядом с ним Верочка. – Они уже давно воюют. Все идеи поделить не могут.

– Но…

– Да и какое вам дело до них? Вы после ужина гулять пойдете?

– Не знаю, – встревоженно метнулся глазами Сережа, вновь чувствуя обольстительное тепло Верочкиного колена и ту особенную энергию, которая исходит от возбужденной женщины. – Неудобно как-то…

– Что! Вы сюда отдыхать приехали, – Верочка чувствует, что не убедила Сережу и вкрадчиво добавляет: – Да и докладывать, что мы гулять пошли, совсем необязательно. Я вас подожду за тем вон сарайчиком, хорошо?

– Хорошо, – пересохшими губами отвечает Сережа Журавлев и плотнее подвигается к Верочке, теснит ее колено нетерпеливой ногой.

А чуть позже, оставшись один, он уже проклинает себя за слабохарактерность, за неумение противиться Верочке и вообще – женщинам, которые всегда подавляли его своей настырностью и откровенным желанием. Все они говорили ему одно и то же: «Ах, какие у вас глаза! Это же чудо – брюнет с синими глазами…» И Сережа всерьез сердился на свою внешность, которая еще в школе ему покоя не давала. Там к нему учительница пристала, такая вся рыхлая, уточкой переваливавшаяся с ноги на ногу, а вот поди ж ты, Сережу углядела.

XII

Давно уже стемнело. В холодном, осеннем небе зажглись первые звезды. Глядя на них, Виктор Степанович глубоко зевнул и пошел в дом укладываться спать. Нина Петровна, все еще огорченная, до конца не успокоившаяся, на летней кухне домывала посуду. Аленка за столом пила чай с малиновым вареньем. Она смотрела на умелые материны руки и завидовала ей. Чему именно она завидовала – Аленка не смогла бы объяснить и самой себе: просто жило в ней это чувство как бы помимо ее воли.

– Ты чай попила? – спросила мать.

– А что?

– Возьми полотенце и протри посуду.

– Пожалуйста…

Аленка еще некоторое время сидит за столом и смотрит на лениво бродящую по клеенке муху. Легкая тень улыбки набегает на ее лицо, но она тут же хмурится и прихлопывает муху газетой.

– И вечно этот Федор Иванович! – вдруг громко восклицает мать, опуская мокрые руки. – И что ему надо от всех?

– Он добрый, – неожиданно говорит Аленка.

– Что-о? – Нина Петровна удивленно поворачивается к дочери. Что ты сказала?

– Он хочет, чтобы все жили по правде.

– Вон что, – облегченно вздыхает мать и вновь берется за посуду. – А кто, по-твоему, живет не по правде?

– Дядя Саша с тетей Варей, – глухо говорит Аленка.

Нина Петровна резко выпрямляется и через плечо внимательно взглядывает на дочь.

– Думаешь, я не знаю? – смотрит ей в глаза Аленка. – Думаешь, я еще не понимаю ничего…

– Молчи! – кричит Нина Петровна. – Это не твоего ума дело!

– Не кричи на меня, – Аленка тоже повышает голос.

– Ты и в самом деле ничего не понимаешь, – уже тише говорит мать. – Нельзя судить то, чего ты не понимаешь – нельзя!.. Они любят друг друга…

– Тогда пусть женятся, – упрямо поджимает губы Аленка.

– Они тебя забыли спросить.

– Тогда пусть не ездят больше к нам, – Аленка неожиданно всхлипывает. – Я не хочу их больше видеть! Всех обманывают, а сами улыбаются. А теперь еще и Сергей Петрович с Верочкой…

– Что – Сергей Петрович?

– То… Они с Верочкой уже обнимались.

– Да ты еще совсем ребенок, – всплескивает пухлыми ручками Нина Петровна. – Поэтому за всеми подглядываешь, как дитя малое. Нехорошо, доченька, нехорошо это…

– Я не подглядываю, а только куда не пойдешь, они все целуются, обнимаются – противно смотреть. А у Верочки дома Валерка один, у тети Вари муж на автобусе работает, а они здесь…

– Молчи-и! – вновь кричит Нина Петровна, но кричит уже испуганно, беспомощно оглядываясь на дверь.

– Вот ты же с папой не целуешься, я ни разу не видела. И Федор Иванович с тетей Аней не целуются, а только они все… И этот боров Мишель: то со своей Люсей, то с Верочкой…

Аленка швыряет полотенце на стол и выбегает из летней кухни. Нина Петровна, не шелохнувшись, пораженно смотрит ей вслед, и вымученная улыбка обозначается на ее губах. Она даже не замечает, как входит Виктор Степанович и лишь со второго раза слышит его вопрос:

– Что здесь происходит?

– Витя, – вдруг всхлипывает Нина Петровна и прижимается к плечу мужа, – она, оказывается, все-все уже понимает.

– Кто?

– Аленка наша… Она все знает…

– Что она знает? – с неудовольствием отстраняется от супруги Виктор Степанович.

– А все она знает: про Сан Саныча с Варварой, Верочку и вообще – все!

– Да что ты! – вздрагивает Виктор Степанович и невольно оглядывается на дверь. – Не может быть…

– Может, Витя, может… Она только что мне все это сказала.

– Ах, ч-черт! – расстраивается Виктор Степанович. – Не надо было ее сюда везти.

Нина Петровна тыльной стороной руки вытирает покрасневший нос и со вздохом говорит:

– Да разве же в этом дело, Витя?

– А в чем? – удивился Кравцов, с недоумением глядя на жену.

– Выросла она у нас, вот в чем… Все понимать стала, а мы с тобой этого не заметили.

И они еще долго говорили о мерах, которые теперь необходимо принять, дабы оградить дочь от ненужных впечатлений, а переговорив обо всем этом, облегченно вздохнули и, попив холодного чая, отправились спать.

И тихо стало на даче Кравцовых, лишь с чердака доносился приглушенный Верочкин шепот, ненасытно терзавшей брюнета с синими глазами – Сережу Журавлева, да всю ночь под верандой попискивали мыши, справляя свою тайную, предзимнюю жизнь.

XIII

Утро воскресного дня явно не задалось. Долго держался туман – густой, молочного цвета, проникающий во все щели и трещины. А когда занявшимся ветерком сбило туман, над хребтами поплыли грязно-серые тучи, из которых вскоре просыпался крупный холодный дождь. Все вокруг потемнело, потеряло краски и запахи, и проснувшимся Кравцовым сразу нестерпимо захотелось домой, в уютную городскую квартиру.

К завтраку собирались медленно и неохотно. Один лишь Сан Саныч, вставший до света, успел переколоть кучу дров, и потому отсутствием аппетита не страдал. Долго ждали Люсю Синицыну с Мишелем и, наконец, послали за ними Аленку, но в доме их не оказалось. Против ожидания, исчезновению Люси с Мишелем почему-то не удивились и принялись за чай. Пили в тягостном молчании, которое, не выдержав, прервала Зоя Георгиевна:

– Виктор Степанович, какую ты нам теперь работу подкинешь? – спросила она.

В другой раз на нее зашикали бы, остерегли заводить разговор о работе, а тут все вроде бы даже обрадовались вопросу и в ожидании уставились на Кравцова.

– Работу? – Кравцов обвел всех взглядом и задержался на Сереже Журавлеве. – Будем доводить проект нижнего склада.

– Как – доводить! – ахнула Зоя Георгиевна. – Мы ведь его сдали?

– Не совсем, – Кравцов усмехнулся. – Там что-то серьезно напутано с электрической подстанцией – придется посмотреть всем вместе.

– Во-от оно что, – многозначительно протянула Зоя Георгиевна. – Поня-атно…

Сережа Журавлев готов был сквозь землю провалиться. Первая мысль, которая промелькнула в его уме: «Бежать! Бросить все и – домой, в тайгу – куда угодно, только бы не оставаться здесь, никогда больше не видеть притворно потупленную Верочку, иронично улыбающуюся Зою Георгиевну, понимающие глаза Виктора Степановича».

– Зачем же тогда надо было все это устраивать? – облизнула губы Зоя Георгиевна. – Тем более…

Она не договорила, но и так все было ясно.

Первым, извинившись, поднялся из-за стола Сева. Следом за ним потянулся Федор Иванович, за все утро не проронивший ни слова. Анна Ивановна, проводив его горестным взглядом, начала собирать посуду.

Сережа Журавлев отодвинул чашку с недопитым чаем, поднял голову, тоже собираясь покинуть стол, и тут споткнулся взглядом о неподвижно стоящие на нем Аленкины глаза. И он даже вздрогнул – столько презрительной ненависти было в глазах девчонки, еще вчера безропотно кружившейся на его руках, еще вчера верившей в каждое его слово…

– Сергей Петрович, вас не затруднит принести ведерко воды из колодца? – очень кстати обратилась к нему Нина Петровна.

И все вроде бы оставалось прежним: тропинка, груши на земле, межа, ключевая прозрачность воды, а вот Сереже Журавлеву никак не верилось, что был он здесь всего лишь вчера. Казалось, многие годы прошли с тех пор, он постарел, обрюзг, растерял желания, и лишь одинокая скука ожидает его впереди. Не хотелось возвращаться на дачу, и видеть кого-то Сереже не хотелось, и опять словно бы со стороны ему кто-то подсказал: «Надо жениться». И тревожным холодком обдало его после этого, словно в предчувствии чего-то тайного и страшного. «Бежать, надо бежать, вновь подумалось Сереже. – Иначе эти пикники доведут…»

Но тут он увидел, что по тропинке из глубины сада навстречу ему идет Верочка. И такой одинокой была она на сырой и холодной земле, так зябко куталась в просторную вязаную кофту, такой знакомой и близкой показалась ему каждая ее черточка, что у Сережи заломило глаза. Он опустил ведро и молча смотрел, как она подходит все ближе, измученная минувшей ночью, усталая, с ввалившимися глазами, виновато и преданно смотрящими на него. А там, за ее плечами, ширясь и нарастая, в прорехе свинцовой тучи взбухало ослепительное ядро, ломкая полоса света стремительно приближалась к даче Кравцовых, речке Каменушке и огородной меже, и вскоре белокурые Верочкины волосы вспыхнули в этом волшебном свете, сливаясь с сиянием восходящего к жизни дня.

Рассказы

Деревянные кружева

I

Маленькое село Ельцево было примечательно тем, что живописно вытянулось по берегу небольшой бухточки и одним своим концом упиралось в суровые приречные скалы, а другим – выходило в широкую пойму ныне окончательно захиревшей горной речушки. Приметны в Ельцево и дома, все больше из хорошего теса, но главное их отличие – во всевозможных безделушках, которые по собственной охоте мастерил Колька Вострухин. То это петушок на коньке крыши, первым встречающий раннее деревенское утро, то затейливые кружева по наличникам, а уж ставни Колька выпишет – любо-дорого посмотреть. Тут тебе белка кедровую шишку в лапах перекатывает, а там, смотришь, гроздья винограда ветви обламывают, а то и просто змейкой чередуются замысловатые узоры. В деревне давно привыкли к Колькиному мастерству и особого значения ему не придавали, так, вроде бы балуется малый, ну и пусть его. Что же касается случайного заезжего люда, то они восхищались, фотографировали и просили даже подарить какую безделушку. А нынешним летом приехали девчата-студентки клуб штукатурить и тоже мимо Колькиных кружев не прошли, почти у каждого дома охали и ахали. Самая шустрая из них, с коротенькими белыми косичками, к деду Самохвалову подступилась, просить розового петушка с крыши. Дед Самохвалов, хоть и стар и немощен, а на выдумку, известное дело, первый человек в Ельцево.

– Марья! – зашумел на весь двор. – Подавай петуха с пригона.

А Марья, сноха Самохвалова, не дошла умом до шутки и в самом деле прет из курятника живого петуха. Смеху потом было. Да ведь и Настенька, что из студентов, не растерялась, сунула деду витой шелковый шнурок и спокойно этак пояснила:

– Это я вашему петушку галстук из города привезла.