В той стороне, где жизнь и солнце

– Что такое? – невольно спросил Решетников, близоруко щурясь на Гошку.

– Слово за вами, Семен Алексеевич, а у нас – точка.

– Ну?!

– Можете проверить.

– Да вы не забыли чего? Там два мешка костной муки должно быть.

– Было.

Ящик с капканами?

– Вторым рейсом уперли.

– Гм… – Решетников помялся. Теперь, когда самоходка была уже разгружена, как-то жаль стало и сверхурочных, и магарыча. Первое еще шут с ним – положено, а вот за второе могло и нагореть.

– Все так все, – кивнул Решетников и отвернулся к бумагам.

– А магарыч? – Гошка шагнул через порог.

Поняв, что от Гошки не отвязаться, Решетников вздохнул и недовольно буркнул:

– Будет магарыч… Только вы там…

– Все пропьем, но флот не опозорим, – повеселел Гошка и вывалился из конторки.

Пока Решетников ездил в винный цех, промысловики насобирали по берегу сухого плавника, развели большой костер, примостились вокруг него и слушали какую-то залихватскую музыку с удаляющейся вниз по течению самоходки.

– Повариха у них, заметили? Ум… м… м, – протянул Гошка.

– Там и без тебя охотников навалом. Целая команда, – закуривая, сказал Семен Ковалев. – А хошь, так и плыви вслед.

– Нашел дурака! – засмеялся Гошка, – если бы с магарычом, я бы, может, и поплыл.

– А славно поработали, – запоздало восхитился Василий Федоров, молчаливый, вечно угрюмый мужик, отличный охотник.

– Сла-авно, – согласно протянул Семен.

Давно уже высыпали по небу крупные звезды, затеплились огоньки в окнах домов, и порой слышались из деревеньки женские пронзительные голоса – то матери собирали свою шантрапу на поздний летний ужин.

– Что это он там, самогон гонит для нас, что ли? – проворчал Гошка, и в эту минуту вниз под сопочку быстро покатились два ярких шара автомобильных фар.

II

– С нами, Семен Алексеевич, присаживайся. Ну, хоть по махонькой?

– Сказано – нет, значит – нет, – сердито отрезал Решетников и, прежде чем сесть в кабину грузовика, еще раз напомнил: – Не загуливайтесь… Если что, в другой раз хребты сломаете, – пальцем не шевельну.

– Да мы что, маленькие? – обиделись промысловики. – Да и привез-то – кот наплакал.

– Ну, смотрите, – Решетников хлопнул дверцей и укатил.

– Давно бы так, – оживился Гошка и принялся за консервные банки.

Через час костер пылал еще ярче, его блики ало ложились на воду, пружинили и нескончаемо неслись в неведомые дали. Звезды как бы стушевались и поблекли в свете костра, краешек луны, выглянувший из-за сопки, замер в нерешительности, словно размышляя, что дальше делать: вверх ли карабкаться или вниз скатиться…

Хорошо выпившие и хорошо закусившие мужики загалдели, перебивая друг друга, спешили высказать свое, казалось, самое главное. Один Гошка притих, не принимал участия в разговоре и задумчиво смотрел на алые блики, далеко убегающие по воде.

– Что мы кипятимся, – повысил голос Семен Ковалев, – если кто охотник, так это Гошка. Я хоть и старше его по стажу в два раза, а признаю. Он три года подряд по два плана выколачивает. А я не скажу, чтобы у него угодье лучше наших было. А, Гошка?

– Да бросьте вы про охоту, – неожиданно встрепенулся Гошка, – неужели не надоело? Тошнит уже от нее. Дайте хоть летом отдохнуть. Есть у вас по стволу, вот и палите, а про охоту бросьте. Мне тут случай один припомнился… Повариха-то с самоходки мне знакомая.

Мужики, вначале осерчавшие от резких Гошкиных слов, притихли и с любопытством посмотрели на него.

– Ну, – не выдержал Семен, – что из того?

– Да ничего, – усмехнулся Гошка, – если хотите, расскажу. Животики надорвете. Там еще чего осталось?

– Осталось.

– Налей. По сухому не пойдет.

Гошке налили, он выпил, перевел дух, закурил.

– Года три назад гостил я у брата в Тахте, – неторопливо, зная, что его внимательно слушают, начал Гошка. – Живет он, зараза, хорошо. Домину себе отгрохал, мотоцикл с коляской купил, «Прогресс» под «Вихрем» бегает. В общем, не жизнь, а малина… Ну, я и завалился в эту малину. День на мотоцикле гоняю, день пью, день на моторке по протокам шастаю. Как-то пристал я к косе, вышел на берег и наладился закидушками плетей дергать. Они в том месте хорошо брались, успевай только червей менять. Навострил я снасти, присел, леску держу, звонка дожидаюсь. Вдруг смотрю – по бережку в мою сторону две шмыгалицы с ведерками маршируют. Подошли, встали за моей спиной и чего-то хихикают. Я к ним без интереса, спросил только, чего им от меня требуется. Просят на ту сторону, домой перевезти. Они утром катером за голубицей приехали, набрали уже сполна, а катер только вечером придет, вот и сунулись ко мне. Ладно, говорю им, порыбачу немного, переброшу. Я своим делом занят, они – своим – разговорами. За полчаса я уже знал, что закончили они первый курс медицинского училища в Николаевске, теперь на отдыхе дома, собираются на теплоходе в Хабаровск съездить. Одной какой-то там Колька нравится, вторая – по Брониславу сохнет, по полячку какому-то. Жара невозможная, от реки и то теплом прет, а им хоть бы что, знай себе языками чешут. Надоела мне эта жара, а заодно и рыбалка, я им и командую:

– Сигайте в лодку.

Они попрыгали, уселись на корме, я оттолкнулся, вскочил в лодку, стартер врубил и полным ходом в село. Мотор прет хорошо, только брызги во все стороны разлетаются.

Ну как? – я оглянулся и, мужики, честное слово – обалдел. Мамочки мои! Одна-то рыженькая, плюгавая, очки на носу топорщатся, зато вторая… Молоденькие обе, лет по семнадцати, а как небо и земля. У этой челка на лоб, а у той целый парус за спиной, лицо смуглое, веселое, зубы один к одному и блестят. Фигура – гаси свет. Екнуло у меня сердце, голова закружилась. Эх, думаю, достанется же какому-то охламону такая роскошь, какому-нибудь Броне, а он и оценить не сумеет. Наверняка такая же сопля, как и она, ему лишь бы губами пошлепать. В общем, очумел я, братцы, от этой пигалицы и давай крутые виражи на лодке выписывать. Они визжат сзади, а у меня круги перед глазами – слопал бы ее и косточки не выплюнул… К берегу я нарочно подошел так, чтобы по воде надо было от лодки идти.

– Ну, – говорю им, – сигайте на руки. Так и быть, перенесу.

Очкастая-то носом воротит, побоялась, наверное, что очки слетят. А эта, краля, ничего: обувку свою в руку взяла и ко мне. Поднял я ее, словно пушинку, и опускать уже не хочется. Каждую косточку, каждую складку ее чувствую, а она еще и за шею меня обхватила, смеется, ногами дергает. Не выдержал, тиснул я ее крепенько так. Она пискнула, как мышонок, и притихла.

– Вечером, – шепчу я ей, – приходи сюда. Будем на лодке кататься. – Легонько в шею поцеловал, словно бы нечайно так губами ткнулся… Она еще тише стала. – Придешь? – спрашиваю.

– Не знаю, – шепотком отвечает мне.

– Приходи.

Опустил я ее на берег, а очкастенькая уже там стоит, все видела и на меня зверем смотрит. Понятно, не ее же на руках таскали, злится.

– Люся, пошли! – командует она, а я чую, Люсе-то уже и уходить не хочется. Однако пошли…

Гошка умолк. Минуту все сидели молча, и лишь костер яростно стрелял углями. Неожиданно Гошка весело рассмеялся.

– Ум-мора…

– Что?

– Да так.

– Рассказывай, если начал, нечего волынить.

– Сейчас, – Гошка опять хохотнул.

III

– Жду я вечера, – еще не совсем справившись со смехом, продолжал Гошка, – сил моих нет. В обед с братухой по маленькой пропустили, вроде бы полегчало… Я ему и рассказываю про негаданную встречу. Он посмеялся: знаю, говорит, о ком ты толкуешь, Люська это Головина, Насти Головиной дочка. У нее, мол, и мать красавица была, да и теперь еще не слиняла. Но строга, не подступись, – и на дверь оглядывается, чтобы жена, значит, не подслушала. В девках, братуха говорит, сошлась с одним мореманом, Люську прижила, а мореман вскорости и смылся. И больше ни один мужик, кроме того моремана, ее не знал. Такой характер твердый, не бабский. Ну, я слушаю, на ус мотаю. Как про мать разговор зашел, мне и Люська та понятней стала. Скумекал я, с какого бока к ней подъезжать надо. Яблоко от яблони, известно, недалеко падает… В общем, протащился день, и сумерки заходят. Как только чуток стемнело, я в моторку и погнал к тому месту, где их днем высаживал. Пристал к берегу, сел на носу и смолю одну сигарету за другой. Где-то гитара затренькала, коровы мычат, а я сижу и покуриваю. Зло меня разбирает, не придет, думаю. Мало ли шпаны за ней крутится, с гитарами там, со стишками, а я что – под тридцать уже давит. Уезжать собрался, когда, слышу, камушки с косогорчика покатились: идет кто-то… Моя, значит, все-таки взяла, а не какие-нибудь там шпингалеты с магнитофонами. Прыгнул я с лодки, стою, жду. Матушки, подходят двое! Очкастую приперла с собой. Кино, а не свидание. Ну, конечно, я вида не подаю. Милости просим, мол, в лодочку, сейчас я вас с ветерочком, да по ухабам… Там, в Тахте, если кто бывал, знает, под утесом завсегда волнолом, в любую погоду. Вот я туда и дунул. Люсю рядом с собой усадил, а та, дура очкастая, на корме приткнулась. Ну и пошел краковяк. Волны выше бортов, корму брызгами заливает, очкастая вопит, страшно ей там, одной, да еще и мокро, а мы с Люськой за ветровым стеклом, у нас Сухуми. Она было сунулась к очкастой, но тут уже я не зевал: одной рукой за баранку, второй – за ее бочок. Тепленькая, как кошка, слышно, как сердце стучит. Эх, ребята, бывают в жизни моменты. Она вначале еще упиралась, да где там, лодку швыряет с боку на бок, хошь не хошь, а прижмешься. Выскочил я из-под утеса, отпустил ее, она к подруге. Это ничего, думаю, быстрее по мне соскучится. А ночка выдалась – звезды с кулак, низко висят, луна ровно землю в первый раз увидела. Вода спокойная, так и прет под лодку. Пигалицы сзади притихли.

– Еще разочек? – кричу им.

– Я на вас пожалуюсь, – очкастенькая визжит, а на самой сухого места нет: – Прекратите безобразие! Везите нас домой.

– Пожалуйста, – отвечаю, – домой так домой… Подхватил я прежним макаром Люсю из лодки, а она уже ничего, смирная, головку мне на плечо положила.

– Приходи, – говорю я ей, – завтра одна. Ну ее к черту, подружку твою. Придешь?

– Приду, – вздохнула она.

IV

Ночь я не спал. Какой там сон, все пигалица эта мерещится. Глаза закрою и ее вижу. Хохма, влюбился, да и только. А вот как день проскочил – не заметил. Надраил я моторку до блеска, снаряжение на ночевку наладил. В магазин сбегал, водки и шампанского купил, закусок разных. Все чин чинарем. Учить не надо. Ну, суть да дело и вечер приспел. А я уже чувствовал, что сегодня или грудь в крестах, или голова в кустах. Припозднился специально, уже по темени от берега отвалил. Пристаю на место, гля – стоит, дожидается. Одна-одинешенька. Беленькое платьице надела, словно под венец собралась…

Только недолго, – просит она меня.

Конечно, недолго, какой разговор.

Обнял я ее тут же, поцеловал. Затрепыхалась она, словно рыбка в сачке, а сама еще и целоваться-то не обучилась. В общем, погнали мы. Знал я один островок там. Над самой водой сплошной ракитник, а чуть дальше пройдешь, песок, травка – благодать. Хода, правда, около часа туда, но я горючкой запасся. Прикатили. Вынул я ее из лодки, на берег поставил. Молчит, глазенками лупает… Теперь-то я соображаю, что она уже тогда обо всем догадывалась, понимала, что к чему, а молчала вот же. Ни гу-гу. Насобирал я хвороста, костер запалил, закусь из сумки выволок, на специальную клеенку разложил, чтобы, значит, песок на продукты не попал, ну и ей: садись, мол, царица, пировать будем. А она на меня глазенки пялит, не садится… Подберет прутик, бросит в костер и опять стоит молча. Ну, понятно, я не тороплю ее, зачем, вся ночь впереди, да и чувствовал уже, что никуда она от меня не денется. Достал стакашки, пальнул из шампанского, налил ей, а себе водки. Она – ноль внимания. Ладно, выпил один. Не гордый. Закурил. Хорошо, думаю, не шилом, так мылом, а все равно по-нашему будет. И давай я ей заливать про мою тяжелую жизнь, уж чего только не наплел, вспоминать тошно. А она верит, дурочка, вытаращилась на меня, в глазенках слезы стоят. Присела незаметно, на руку оперлась, головку набок свесила, а волосы так и льются с ее головы, губки пухленькие, красные. Я заливаю ей, а сам едва сдерживаюсь, чтобы к ней не кинуться. В роль вошел, до того дотрепался, что самого себя жалко стало. В горле запершило. Налил себе вторую, опрокинул.

– Дайте и мне, – говорит вдруг она.

Я еще немного помедлил для приличия, вроде как раздумывал, дать или не дать. Выпила она, конфетку съела, на меня смотрит. А я хлоп на живот и отвернулся. Курю. Чувствую, пересаживается она поближе. Потом рукой по голове гладит, вздыхает. Ну и про себя начала рассказывать, про свои горести, а какие у нее там горести – смех один. То преподавательница какая-то ее не любит, то сама она кого-то обидела, туфли на танцы не дала. Ну и дальше все в таком же порядке. Потянул я ее к себе, а она не сопротивляется. Легла рядом и заплакала. Чего ты, говорю ей, дурочка? Все одно ведь когда-то надо начинать.

– Меня мальчик один любит, – говорит она мне.

– Это который Броня, что ли? – спрашиваю ее.

– Да. Он очень хороший. По иностранному мне помогал.

– А как ты, любишь его?

– Не знаю.

– Вот что бы вы сделали в этом случае? – вдруг обратился Гошка к мужикам, глядя на них с веселой иронией. Те неопределенно пожали плечами, пользуясь паузой, завозились, удобнее устраиваясь вокруг костра. – Небось, силой бы поперли, а? Конечно, можно было и силой, – размышлял Гошка, – только в этом интереса мало. А я вот по-другому политику повел. Как? А очень просто. Сделал видуху, что обиделся, приревновал. Отпустил ее и отвернулся. Она вначале притихла, потом завозилась. Непонятно ей, что такое со мной случилось. Потом приникла уже сама ко мне и спрашивает:

– Вы обиделись, что тот мальчик меня любит? – Я молчу. Лежу как каменный. – Но мы ведь даже не целовались. Он хороший, это правда, но мы не целовались.

– Между прочим, – говорю я ей, – зовут меня Георгий и хватит мне выкать. Я тебе не дядя.

– Хорошо, – говорит она покорно, – больше не буду.

– Ну, а его ты все-таки любишь или нет? – опять спрашиваю я.

Молчит. Врать-то еще не научилась и опять же в другой раз меня обидеть боится. Долго она молчала, а потом и бухнула:

– Ты мне очень понравился. Еще тогда, в первый раз, в лодке.

Обнял я ее, а она уже и не сопротивляется, и не плачет, и меня вроде бы как обнять налаживается. В общем, все в норме…

С этого дня и пошла потеха. Привязалась ко мне, словно собачонка. Записки подбрасывает, на каждом шагу навстречу попадается, ну и всякие там детские штучки… А мне уже сматываться пора было. Отпуск заканчивался. Да и мать ее, кажется, что-то проведала. На меня зверем смотрит, здороваться перестала. В общем – климат не тот, чтобы и дальше у братухана разгуливать. Одна загвоздка: как уехать? Если сказать ей, еще на пристань прибежит, вой поднимет. Они же, бабы, известно как в таких случаях… Ну, я и придумал хохму одну. Говорю ей, ты завтра днем на утес приходи. Я, может быть, задержусь маленько, так ты жди. А она ровно почувствовала что-то, загрустила и спрашивает меня:

Ты, наверное, уедешь скоро?

Нет, – говорю ей, – еще не скоро.

Я ведь понимаю, – она мне, – но только бы хоть иногда видеть тебя.

Увидишь…

– Я хоть куда к тебе приеду. Ты только напиши мне, – говорит она, – а уж я приеду.

– Ладно, напишу. Не забыла – завтра на утесе.

Ну и, значит, на другой день я занял на теплоходе каюту, с братухой дерябнули порядочно на прощание и отвалил. Как подошли к утесу, выглянул я в иллюминатор. Смотрю, стоит моя кроха на утесе. Принарядилась, в руках букетик цветов, должно быть, для меня насобирала, и стоит. Ум… мо… ра…

Гошка закинул назад русую голову и громко расхохотался. Но, видимо, что-то насторожило его. Он резко оборвал смех, выпрямился всем своим мощным красивым телом и медленно обвел мужиков взглядом.

Промысловики не смеялись. Катилась в темном небе круглая луна, медленно догорал костер и… никто не смеялся.

Скорпион

I

Когда метель закончилась и встало над селом мутное далекое солнце, все увидели, что домишко Нинки Безруковой засыпан по самую крышу, а из трубы жиденько вьется синий дымок. Собравшиеся мужики несколько раз обошли Нинкино жилье, осмотрели со всех сторон, но никаких входов-выходов не обнаружили. Тогда Володька Басов полез на крышу и начал кричать в трубу. Но и из этого ничего не вышло. Володька только дыма наглотался. Мужики посовещались и решили откапывать.

Серега Безруков тут же стоял, небрежно сунув руки в карманы полушубка. Он внимательно следил за всеми действиями мужиков, презрительно усмехался и щурил свои продолговатые по-женски красивые глаза.

Когда лопата первый раз сухо скребнула по двери, Серега переместился поближе и закурил.

– Эй, Нинка! – закричал Володька Басов. – Жива, что ли?

– Жива, – донесся приглушенный Нинкин голос.

– Сейчас откопаем. Не гоношись…

Серега Безруков сплюнул окурок в снег, постоял еще немного и пошел по улице, переметенной высокими сугробами. Уход его все заметили, особенно женщины, и тут же посыпались шепотки, догадки, предположения.

Нинка вывалилась из двери, как из берлоги, патлатая, в одном платье, в тапочках на босу ногу. Чмокнула в щеку Вовку Басова ( Басиха нахмурилась и полезла ближе к мужу), засмеялась, еще кого-то поцеловала мимоходом, расплакалась и упала женщинам на руки.

– Ну, будет тебе, – нестрого ворчали бабы, – будет, Нинка.

– Ой, горюшко, – застонала со смехом и слезами Нинка, жадно шаря по толпе глазами, – ведь сдохнешь, и никому дела нет. Жизнь-то проклятая какая, а? Три дня просидела и хоть бы кто схватился. Ну и люди! Ироды пустоголовые, кикиморы…

Все знали, к кому относятся эти слова, и не обижались на Нинку. А того, к кому она обращалась, давно уже не было здесь, лишь изжеванный окурок темнел на ослепительно белом снегу.

– Ну, Нинка, выдержала ты блокаду, сто лет теперь будешь жить, – засмеялся Володька, спешно уводимый своей Басихой.

– А где твой Скорпион? – засмеялись и бабы, обступив и разглядывая Нинку.

– Спит, где же еще ему быть. Ему все нипочем…

– Твой был здесь. Недавно ушел. Как докопались, так и ушел.

Нинка побледнела, зажмурилась, растолкала баб и пошла в дом. И скоро пусто стало на окраине Сосновки. Пусто, тихо, покойно.

II

Скорпион, шестилетний Нинкин сынишка, которого она бог знает почему сама так прозвала, преспокойно спал в своей кроватке, разметав пухленькие руки поверх одеяла. Был он – вылитый папаша, с такими же продолговатыми глазами, смуглой кожей и выпирающими скулами. Спал он давно и крепко. Нинка соскучилась одна, злилась на него, но будить не решалась. Как и папенька преподобный, Скорпион был решительного нрава и терпеть не мог, когда его зазря беспокоили.

Нинка безмолвно постояла над ним и недовольно пробурчала:

– Ладно, спи. Я тебе после физзарядку устрою.

Но выполнить своей угрозы она не успела, потому как прибежал Мишка Горшков и сообщил, что привезли почту. Она быстро собралась, недоумевая, как умудрилась после такого бурана пробиться машина с центральной усадьбы. Скорпион продолжал спать, она минутку поколебалась и все-таки не удержалась, чмокнула его в острую скулу, чмокнула еще раз и, уловив, как начали сдвигаться реденькие Скорпионовы бровки, выскочила на улицу.

Вообще-то она соскучилась за эти три дня по людям, по разговору, по той жизни, которой жила ее бессосновая Сосновка. И бежала Нинка по улице радостная, приветливая, возбужденная. Односельчане весело приветствовали ее, не забывая беззлобно пошутить:

– Ну что, Нинка, ослобонилась?

– Немного до пятнадцати суток не дотянула, а?

– Ты как в подлодке окопалась, Нинка, одна стереотруба торчит.

Нинка посмеивалась, тоже шутила в ответ и дальше бежала, пока на Костю Девяткина не наткнулась. Костя из магазина вышел. Увидел Нинку, смутился.

– Здравствуй, Нина.

– Здравствуй, Костя.

– На почту?

– На почту.

– А я вот к Вовке.

– Меня бы пригласили.

– Приходи.

– Вот почту разнесу и прибегу.

– У Вовки день рождения сегодня.

– Приду…

«Пусть хоть лопнет, а я пойду, – думала Нинка, шагая дальше, – пусть хоть разорвется, черт скуластый, пойду, да и все».

Приняв почту, расписавшись, Нинка взялась сортировать в первую очередь письма и… Конверт был какой-то необычный, с красивыми марками, из плотной бумаги, с аккуратно вписанным индексом и, главное, предназначался Безрукову Сергею Феоктистовичу. Почерк явно женский, тут уже Нинку учить не надо, обратный адрес – Барнаул и роспись.

– Так, – прошептала Нинка, – так, Сергей Феоктистович. Ладно, пусть будет так. Тем более к ребятам пойду. Нарочно пообещала, а теперь вот пойду. А письмо тебе Скорпион вручит. Посмотрим, как ты отвертишься, посмотрим.

Через полчаса Нинка шагала по деревенской улице с тяжелой почтовой сумкой через плечо.

III

Когда она вернулась домой, Скорпион копал снег лопатой и никакого внимания на нее не обратил. Нинка понаблюдала за его работой, спросила:

– Ты ел, Скоря?

Скорпион не ответил. Она вздохнула и пошла в дом. Заглянула в сковородку с жареной картошкой, поняла, что Скорпион поел и поел хорошо. Теперь надо было дождаться, пока он накопается, и передать ему письмо для отца. Пусть снесет, пусть тот повыкручивается. А пока Нинка принялась переодеваться, красить ресницы, в общем – наводить марафет.

Когда Скорпион пришел, она уже была готова в гости и заискивающе посмотрела на сына. Он посопел, разделся, сел за стол и потребовал:

– Молока.

Нинка налила большую кружку.

– Куда пойдешь? – строго спросил Скорпион. У Нинки сжалось сердце: сейчас вцепится.

– К дяде Володе и дяде… Косте.

– А зачем?

– У дяди Володи день рождения… А ты же знаешь, мы старые друзья, вместе в школе учились… все время вместе.

– С вами и папка вместе был.

– Был, да сплыл, – фыркнула Нинка, – не цепляйся, как скорпион, честное слово. Маленький, а как министр.

– Папка не любит дядю Костю, – настаивал Скорпион.

– А дядя Костя не любит папку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.