Стрельцы окаянные

Гавриил Федулович вернулся к барному шкафу, чтобы налить себе ещё коньяку. Его грудь распирали необузданные желания. Образ мыслей приобрёл дерзновенный характер.

– Нет, не ценят нашего брата. – Очередная порция алкоголя судорожными глотками влилась в организм партийного воителя. – Давай, давай. Кричат только, а чтобы так, по достоинству, по существу оценить мой порыв? Этого нет. Никогда. Ну сделаю я всё это. Горы сверну, и что? Кисло поблагодарят, орденишко нелучший в ладонь сунут и опять за своё привычное «давай».

Им человека с должности снять за пустяк, за пылинку воздушную, за оговорку никчемную, как сегодня в докладе с этим дурацким «перегнать», что высморкаться. Хлебом не корми. Милое дело. Ещё сзади ногой пнут, чтобы не застаивался. И всё. Кончилась эпоха. Наутро и имя моё забудут. Отчего всё так в нашей жизни несправедливо и жутко? Ответ один – оттого, что это всё не моё. Потому, что оно принадлежит всем, а значит, никому. Вот почему. А по какому, спрашивается, праву?

Я здоровье своё гроблю, ночами не сплю, дня белого не вижу – и ради кого, ради чего? Ради этих, которые за окном в ночи шатаются и песни хулиганские орут? Им же всё равно, кроме водки, ничего не надо. А что детишкам своим, сиротинушкам, если что со мной случится, оставлю? Только имя своё. Так поможет ли оно им по жизни? Того не ведаю. Скорее всего, разные злопыхатели, сегодняшние лизоблюды, пачкуны кабинетные измарают его по-всячески. И останутся от славного имени первопроходца и первостроителя одни лоскуты позорные. Ни почёта тебе, ни уважения. А семье, родимой, одни унижения и упрёки.

От огорчения и охватившей его внутренней сумятицы секретарь нервно налил себе ещё одну коньячную стопку и залпом выпил её.

– Вот взять хотя бы итальянцев, собратьев наших меньших по борьбе с гнётом капитала, так у них всё по-другому. – Гавриил Федулович продолжил терзать себя крамольными мыслями, находя в этом процессе особое болезненное сладострастие. – Так у них секретарь обкома Ломбардии не только на площадях речи толкает и эксплуататоров обличает, так он ещё при всём этом умудряется быть владельцем частного предприятия с сотней работяг. Оконные рамы выпускает, монеты в кубышку складывает. И дом у него под красной черепицей, и яхта бортом о причал толкается. Тепло, море, женщины полуголые – лепота. Всё своё, ухоженное. Никто слова бранного в его сторону не кинет. Выходит, и так можно жить: социализм и капитализм в одном флаконе. Европа, одним словом. Не то что мы. Холодно и голодно.

В конце концов, они коммунизм придумали и нам в пролетарской обёртке подсунули, а мы сгоряча тут же, не распробовав, проглотили. Теперь кашляем. Например, у меня в квартире на всех стульях учётные бирки гвоздями приколочены. И что это значит? Ровно то, что пока должность есть – всё есть, а нет её, то и ничего нет. Вот и ломай себе голову, что делать? Хорошо хоть, наверху задумались, как разгадать сей фокус.

Вот если бы свой заводик сталелитейный заиметь и земельку с леском и полями гектар этак на тысячу прихватить, то не пришлось бы зыркать по сторонам и сердце своё вопросом надрывать: снимут на очередном пленуме с должности обкомовского главы или ещё дадут годик-другой полной грудью подышать? А если бы переиначить всё, как у итальянцев, глядишь, стала бы тогда сверкать фамилия стальных магнатов Фуражкиных из века в век, радуя внуков и правнуков. Как звонко защебетали бы их весёлые голоса в стенах белоснежного родового дворца! Чем я хуже купцов Рябушинских и Мамонтовых?

Династия, завистливо скажут люди, а не как сейчас – выскочка из крестьянского понизовья, которого партия вылечила, выучила и за ручку на большой верх провела. Мол, работай, не оглядывайся, народу служи. А придёт срок – уйдёшь в этот самый народ, растворишься в его беспроглядной гуще. Сравняешься. Будешь, как все, лямку тянуть. И не увижу я ничего, кроме отвернувшихся от меня равнодушных спин.

Большая, горючая слеза выкатилась из глаза Гавриила Федуловича и медленно поползла по округлой щеке вниз, пока не умудрилась зацепиться за тяжёлый мужской подбородок, чтобы надолго повиснуть на нём, отразив в своей первозданной чистоте все горестные мысли и душевные метания колупаевского секретаря.

С годами, проведёнными в борении с лозунгами и цитатами, как-то само собой позабылось, что убеждённому партийцу довелось родиться не в дворцовых покоях и не в графской опочивальне. Что происходит он не из царской династии и не из рода столбовых дворян. Не белокаменные изразцовые своды приняли его первый крик, а закопчённые стены крестьянской избы с кособокими оконцами.

Всю жизнь завивал бы он хвосты быкам и коровам, а люди до земного срока звали бы его пастушком Гаврюшкой, сыном бедняка Федулки Фуражкина.

Но взошла однажды над лесом алая заря и вывела мальчугана из беспросветной нужды, выкормила и знания дала. И, благословляя в дальнюю путь-дорогу, сказала: «Не забывай, что в этом мире есть два самых гордых и честных слова – «рабочий“и «крестьянин»».

Глава II. Не поют соловьи в терновнике

Перестройка 1985—90 годов, изобретённая сонмом кабинетных мудрецов, галопом мчалась вперёд, стуча неподкованными копытами по головам дураков.

Куда Митрофану Царскосельскому до секретаря обкома Фуражкина? Не угнаться ему за полётом его мыслей. Иного ранжира стриж. Не в чистом небе круги нарезает, а под кронами деревьев хоронится, чтобы на ужин ястребиному племени не попасть.

Спотыкаясь и скользя на спрессованном снегу скошенными каблуками не раз чиненных штиблет, Митрофан не без труда догнал вихляющий трамвайный зад и с ходу, используя приём олимпийского чемпиона по прыжкам в длину знаменитого негра Карла Льюиса, через приоткрытые двери запрыгнул на посадочную площадку.

Проездного билета у него, по обыкновению, не было, поэтому он для вида пробил закреплённым на затёртом пассажирскими ладонями поручне компостером чистый листок белой бумаги, вырванный из потрёпанного блокнота. Никто из киоскёров никогда не видел, чтобы гражданин Царскосельский покупал у них билеты. Их у него не было не только в этот пасмурный зимний вечер – их не было всегда.

Бывший студент-недоучка, он же нерадивый дворник и по совместительству ударник пятнадцатидневных вахт по уборке городских территорий под надзором милицейского конвоя, не имел вредной привычки платить за пользование услугами общественного транспорта. Никогда. В этом заключался смысл одного из его жизненных кредо.

Кое-как устроившись на сиденье из грубого пластика жёлтого цвета, Митрофан немедленно принял позу снегиря, нахохлившегося на тридцатиградусном морозе. Воротник жиденькой курточки был выставлен на максимальную высоту. Голова с подмороженными мочками ушей утонула до уровня плеч, а ноги подтянулись чуть ли не к самому низу живота. В вагоне было холодно, как в морозильной камере колупаевского мясокомбината, в которой хранились подвешенные на крюках дефицитные свиные туши.

Пассажиры спасали себя кто как мог. Одни, преимущественно женщины, беспрестанно растирали синюшные пальцы. Другие выстукивали каблуками марш восьмого астраханского драгунского полка. Были и третьи, по всем внешним признакам наименее морозоустойчивые. Те с поразительно выверенной регулярностью на манер сусликов-сурикатов выскакивали из своих прокалённых холодом сидений. Принимали вертикальную стойку и, вращая во все стороны головой, обозревали расширенными глазами сдавленное крашеным железом пространство, как бы выспрашивая ответ у коллег по несчастью: «За что нам такие муки?» или «Когда это всё кончится?».

Через десять минут выматывающей тряски Митрофан понял, что ступней ног у него, очевидно, больше нет, колени почти не разгибаются, а спина намертво примёрзла к спинке сиденья. В стекленеющей голове сам по себе сложился неутешительный вывод о том, что если ничего не предпринимать, то вскоре его можно будет везти прямиком в медицинское училище в анатомический кабинет, где профессор Знаменский как раз готовился к демонстративному показу для студентов-вечерников внутреннего строения человеческого организма в разрезе.

Поэтому дворник со справкой о неоконченном высшем образовании Царскосельский счёл за благо разогнуть сомкнувшееся в «предсмертной» судороге тело и вернуться на заднюю площадку вагона, где было так же холодно, как и во всём трамвае, но можно было стоять и даже подпрыгивать на месте в такт колёсному перестуку. Кровь живее забурлила в венах, и тепло прихлынуло к окоченевшим икрам и пальцам. До цели его маршрута оставалось ещё семь долгих остановок.

От нечего делать Митрофан решил заняться любимым развлечением всех пассажиров до четырнадцатилетнего возраста. Со страстностью Робинзона Крузо, высекавшего искры для своего первого костра, он принялся усердно дышать на покрытое толстым инеем оконное стекло и в конце концов добился желаемого результата. Плодом его многотрудных усилий явилось образование двух слюдяных колец, которые надо было периодически отскребать ногтями от нараставшего ледка. Тогда появлялась возможность разглядеть, а что же там творится, на этих заметённых порошей улицах, через которые, беспрестанно звеня и тарахтя железными суставами, пробирался краснобокий трамвай.

А творилось там ровно следующее.

Впечатав нос в морозное стекло, Митрофану через ледяные бойницы удалось разглядеть удивительное зрелище. Под тусклым светом заиндевелых уличных фонарей, под звёздным покровом ночи, окутавшим одну шестую часть суши, шевелилось нечто огромное, бесформенное, вытянувшееся от одной трамвайной остановки до другой.

Загадочное существо то раздувало свои бока, будто заглатывало в утробу очередную жертву, то вновь истончалось, словно изрыгало за ненадобностью из желудка чужеродные остатки, которые ему не удалось перемолоть мельничными зубами и переварить в кислотной среде смрадного нутра. Зоологический феномен имел тонкий хвост и несуразно огромную голову, которая растекалась далеко за пределы тротуара.

Это была очередь за продукцией колупаевского ликёроводочного завода. Прародители этого ненасытного существа находились далеко за пределами области и пребывали в строгой уверенности в том, что запретами и лимитами можно оздоровить человечество и вернуть его к высотам духовного помысла. Однако дикое животное оказалось неуправляемым и, выскользнув из-под пера высочайшего указа, принялось крушить всё вокруг, требуя вернуть своё любимое лакомство – водку и спирт в неограниченном количестве.

Ну не хотели работяги думать о возвышенном, когда душа искала других просторов. Она нуждалась в празднике с плясками и мордобоем, с тем чтобы вытряхнуть из себя грохот кузнечного молота, лязг колёсных пар и визг пил на деревообрабатывающем комбинате. Требовала, чтобы серые лица их подруг украсились к вечеру дешёвой помадой, а на бёдрах вместо рабочей спецовки закачалось выходное кринолинное платье.

Тогда, после первых двухсот, все женщины, даже самые унылые и безрадостные, вдруг чудесным образом преобразятся и предстанут неотразимыми красавицами, которых можно тискать, целовать и ублажать. И хмурым февральским вечером неожиданно раскроются бутоны увядших цветов далёкой юности. Водка смоет с сердца печную сажу котельных и окалину мартеновских цехов. И наконец можно будет облегчённо вздохнуть, и произнести: «Хороша жизнь», хотя бы на остатние четыре часа. Хороша уже тем, что нет перед набрякшим взором скорого завтра и тусклого рассветного часа, когда их вновь встретит железная вертушка заводской проходной.

«Ну дела. Вот тебе и дышло, что боком вышло. Нет, наш Колупаевск это даже не город Арбатов, а ещё хуже. Пора валить отсюда. Вот только куда? На восток – далеко. На север – стрёмно и холодно. На запад – та же тень на плетень. Резона нет. Остаётся благодатный юг, где цветёт миндаль и кипарисы верхушками чиркают по ночному небосклону, – мысли в голове Митрофана сорвались со своих привычных насиженных мест и пустились в разухабистый перепляс, толкаясь и брыкаясь друг с другом. – У этих бедолаг, что за окном гужуются, совсем крышу сорвало. Ларёк уже закрылся, так они до утра стоять будут».

Трамвайная гусеница всё так же медленно тащилась вдоль бесконечной очереди, как если бы вагоновожатый вознамерился в деталях рассмотреть величественную картину разгоравшейся битвы за изобретение предков. Трамвай непрестанно тренькал звонком, то ли приветствуя изготовившихся бойцов, то ли предупреждая их о том, что время расстаться с отрезанными ступнями и пальцами ещё не приспело. Помощник дворника Царскосельский с трудом отлепил вмёрзший в стекло нос, отчего на кончике осталось розовое пятно в белом ожерелье, и со скрежетом распахнул фрамугу вагонного окна.

Вместе с порывами ледяного ветра внутрь моментально ворвался смачный мат, которым обменивались между собой обозлённые долготерпцы, а также человеколюбивые предупреждения о том, что кому-то пришло время пощупать харю, сопровождаемые приглушёнными зимними одеждами звуками кулачных ударов, щедро рассыпавшихся по нахохлившимся спинам.

Народное веселье набирало обороты. Где-то в середине толпы вспыхнула буреломная песня «По долинам и по взгорьям» и как эстафетная палочка понеслась в начало колонны. Люди жаждали водки и крови и готовились «взять Приморье, белой армии оплот», то бишь винно-водочную палатку.

«Нет, мне не по пути с этими саночниками, – Митрофан с брезгливым чувством захлопнул фрамугу и вновь уселся замерзать на пластиковое сиденье. – Юг любит деньги. Там загорелые девушки с волооким прищуром в глазах и длинными оливковыми ногами. Белые столики на веранде яхт-клуба, много вина и „плювандо“ на московские запреты, и самое основное – вольный ветер, долетающий от берегов загадочной Турции. Там – приоткрытая дверь в большой мир свободных людей, которые поголовно ходят в цветных гавайских рубашках, голыми загорают на солнечных пляжах и пьют знаменитый коктейль пинаколада, но они тоже все любят деньги. Что характерно. У меня денег нет, значит, их надо взять где-то и как-то».

Митрофан поплотней запахнул на груди свою рыбью куртку. Он ехал на встречу со своим давним партнёром по рыночному бизнесу – Касьяном Голомудько, популярным в кругах приобщённых, под гордой кличкой Шершавый.

На нужной остановке начинающий дворник и он же начинающий коммерсант спрыгнул прямо в большой снежный сугроб, к которому его услужливо подвёз водитель трамвая, и, поминая всех известных ему чертей, принялся выбираться на аляскинскую тропу, ведущую к подъезду дома, в котором жил его друг.

Замечательные, с наметившейся дыркой штиблеты Митрофана, более подходящие для середины июля, а также несменяемые жёлто-зелёные носки моментально промокли и тут же на двадцатиградусном морозе смёрзлись в неразрывный комок. Однако мерзкого и пробирающего до костей холода Митрофан не почувствовал, так как пальцы своих ног он перестал ощущать ещё во время полезной во всех отношениях поездки в городском трамвае.

Вскоре он стоял перед кривым во всех углах входным проёмом подъезда номер шесть, в котором жил его подельник по нелегальному бизнесу. Входная дверь была сорвана с верхней петли, но продолжала выполнять свою функцию, удерживаемая большим, вколоченным в дверной косяк тридцатисантиметровым гвоздём с накинутой на него не разжимаемой пружиной. По обычаям провинциального городского центра потолочная лампочка была кем-то вывернута и унесена в неизвестном направлении – очевидно, для того, чтобы занять место разбитой подруги в соседнем подъезде.

Почувствовав себя на дне марсианской впадины, Митрофан широко раскинул руки, раздвинул отмороженные ноги и двинулся вперёд в поисках надёжной опоры. Ему повезло. Ударившись головой в темноте пару раз о низкие бетонные перекрытия и один раз коленом о выщербленную стену, он наконец нащупал вертикальный ригель железных перил и с облегчением поставил штиблет на первую ступеньку.

Как водится, накладных поручней на перилах не было. Предположительно, они были сорваны предусмотрительными жильцами ещё во время Гражданской войны и пущены на растопку печей-буржуек. С тех пор ни одна жилищно-управляющая контора не додумалась облагородить лестничные марши и произвести частичный капитальный ремонт. Ведь это задача не для среднего ума.

Забывчивость жилищников была вполне понятна. Они должны были решить задачу со многими неизвестными. А именно: как под формальным перекрашиванием серо-синих стен в сине-серый скрыть организованную ими же утечку неизвестно куда отпущенных государством средств на ремонт лестниц, перекладку изношенной до токопроводной жилы электрической проводки, изломанных трубопроводной и канализационной сетей, восстановление окон и многое что другое. Над решением сложнейшей проблемы днями и ночами бились лучшие умы городского коммунального хозяйства, не щадя свои пламенные сердца и драгоценные нервы.

Результатом их бурной деятельности явилась феноменальная забывчивость, в результате которой дом с исторической колоннадой за номером шесть на тридцать шесть напрочь выпал из плана жилищного благоустройства района, но закрепился в отведённых для этой цели во всевозможных бюджетных строках. Результатом столетней запущенности дом по праву обрёл городскую славу по уровню запредельной духовитости из-за неискоренимых и поразительных по остроте миазмов, наполнявших шедевр архитектуры от подвала и до самой крыши.

Каждый раз, навещая своего друга Касьяна, рыночный спекулянт и стяжатель Митрофан вновь и вновь укреплялся в уверенности в том, что в этом строении обитало не меньше тысячи котов и кошек и десяти тысяч мышей и крыс.

Сколько денег было списано на ремонт сего дома, сказать было непросто, но удивительное строение сумело выдержать всё. Построенное на исходе девятнадцатого века купцом Нехорошевым в качестве вначале родового гнезда, а потом доходного дома, оно гостеприимно приняло в свои объятия первых постояльцев, даря им тепло и уют, радуя красотой барельефов и узорных колоннад. Грохот Гражданской вытряхнул из его стен всех недостойных социальной опеки мещан, докторов, путевых инженеров и недоучившихся студентов.

Комиссары в кожаных штанах и куртках моментально изменили облик и назначение дома, пробив в нём межквартирные монолитные стены, чтобы создать рабочие помещения для новых конторских служащих. Натащили дубовых столов с зелёным сукном и наводнили коридоры толпами молодых симпатичных секретарш с красными платками на голове, которые тут же принялись стрекотать на печатных машинках «Ундервуд» и рассылать по городу и области не терпящие отлагательств указы, декреты и распоряжения.

Вскоре пришли другие времена, и дом с испугом и беспомощностью стал вглядываться слуховыми оконцами и чердачными люками в высокое небо, в котором закружили стальные птицы с чёрными крестами на крыльях. Земля охнула от бомбовых ударов, и дом стал осыпаться фасадной штукатуркой, но старая кладка держалась прочно и выдержала.

Здесь бы облегчённо вздохнуть и подумать о том, что цементно-бревенчатый ветеран заслужил от людей некоторую благодарность и они подправят его углы и выровняют кривые ступени. Так думал старый дом, но так не думали его начальники, которые успешно пересидели в его подвалах военное лихолетье.

Пораскинув шустрыми мозгами, они пришли к сногсшибательному выводу о том, что если с ремонта каждой ступени удержать хотя бы пятьдесят процентов отпущенных средств, а ведро потолочной краски развести пожиже, то по итогам получится весьма съедобная сумма, которая замечательным образом могла бы воплотиться в соболье манто для жены, брильянты для любовницы и трёхэтажную избушку-побирушку для себя, друзей и домочадцев.

В силу дремучей политической безграмотности Митрофан Царскосельский не только не мог дотянуться до вершин высоких замыслов партийного начальника его родной области Фуражкина Гавриила Федуловича, но ему оказались не по плечу даже витийства жэковского руководства.

Ему лишь удалось сделать весьма справедливый вывод о том, что Бельбель Ушатович, жэковский глава его квартала, и высокочтимая Аполлинария Семидолловна, страх божий для всей дворницкой братии, очевидно состоят в прямом родстве со всякими замами, секретарями и распорядителями, денно и нощно опекавшими дом шесть на тридцать шесть по Трёхкозьему переулку. Настолько они все были друг на друга похожи, будто вылупились из одного яйца заботливой мамаши-гадюки.

В ситуации, в которой он по своей воле оказался, Митрофан сделал единственно правильный шаг. Укрепив свой штиблет на обколотой по всем краям мраморной ступени и цепляясь за кованые лестничные балясины, он сноровисто затащил своё худощавое и перемороженное, как у судака, тело на площадку маршем повыше, где, на его удачу, сиротливо подмигивала неверным светом чудом сохранившаяся лампочка. Жить стало веселее и значительно бодрее.

Вскоре он стоял перед знакомой дверью с вырванным номерным знаком, задрапированной тёмно-коричневым потрескавшимся дерматином, обитым по периметру и в центре почерневшими от времени декоративными гвоздями со шляпками. Ветхий материал местами потрескался и лопнул, и через прорехи безобразными клочками высовывался утеплитель неизвестного происхождения.

Прежде чем нажать кнопку звонка, Митрофан приложил ухо к дерматину и прислушался. Так он делал каждый раз, когда навещал «мастера на все руки» Касьяна Голомудько. Его крайне занимало, что за удивительные существа поселились в грязной вате и беспрестанно шуршали в ней, устраивая и перестраивая свои зимние квартиры.

Однажды он даже осмелился засунуть под подкладку ладонь, за что был кем-то незамедлительно укушен за большой палец. После удачного эксперимента Митрофан ещё долго и с изумлением рассматривал прокол на коже, из которого выступила капелька алой крови, и гадал, что за тварь сделала это: или проклятые мыши, или он сам виноват, напоровшись на острый кончик кривого гвоздя? Ответа на столь сложный вопрос он не нашёл, но для себя решил, что куда ни попадя свои руки совать больше не будет.

В этот раз бывший студент-прогульщик Царскосельский без промедления несколько раз нажал на продавленную кнопку круглого звонка, под которым красовалась несвежая табличка с чернильной надписью: «Художник-концептуалист Касьян Х. Голомудько». Что означает буква «Х», никто из соседей мастера-новатора не знал. Сам же хозяин загадочного отчества на расспросы только таинственно ухмылялся и прикрывал веками глаза, утопавшие в плотных синюшных мешках.

Ничего об этом не мог сказать и его ближайший напарник и завсегдатай рыночных развалов, который лишь однажды осмелился предположить два возможных варианта расшифровки непостижимого для среднего человека «Х». Или оно было началом редкого на Руси и удивительного по благозвучию отчества Херомантьевич, или рукодельник Голомудько всем любопытствующим таким образом сигнализировал, что меньше чем за пол-литра «Особой» он не расколется.

Понимая, что на его звонки может никто не откликнуться, Митрофан повернулся спиной к двери и начал каблуком вымещать злость на укусивших его в своё время мышах.

– Это что там за козлина чечётку на нашей двери выбивает? – из глубины квартиры глухо прозвучал чей-то осипший голос.

Дверь распахнулась, и перед Митрофаном Царскосельским предстал хмурый мужик с помятым лицом и недельной щетиной, одетый крайне примечательно. Грудь и руки надомника прикрывала изрядно поношенная пижамная куртка, сплошь усеянная высохшими пятнами растительного происхождения, из-под которой сиротливо выглядывали синие семейные трусы и голые волосатые ноги, засунутые в обрезанные наполовину валенки из овечьей шерсти.

Это был заслуженный ветеран труда Кукиш Потап Конакоевич, самый известный житель подъезда №6 дома 6/36, разместившегося в переулке, названном в честь трёх коз. Заслуги ветерана Кукиша перед страной были столь велики, что их перечисление не уместилось бы даже в многостраничной трудовой книжке, в которой он среди прочих трудовых вех был обозначен как участник подъёма целины в казахских степях, ударник ночных вахт на строительстве Байкало-Амурской магистрали и даже как передовик-прокладчик магистрального нефтепровода «Дружба».

Правда, справками с мест его работы подтверждались лишь последние два года перед выходом на пенсию, когда Потап Конакоевич числился кладовщиком на мебельной фабрике №3 города Колупаевска. Остальные трудовые подвиги явились плодом болезненной фантазии его друга и напарника по игре в преферанс и параллельно сотрудника отдела кадров того же комбината, Семёна Кондратьевича Непейпиво.

Без лишней волокиты ответственный кадровый работник состряпал своему карточному партнёру премиальную трудовую книжку, закрыв десятилетия безделья и тунеядства, которым так охотно предавался передовик труда Кукиш в период своего отрочества, шаловливой юности и всего зрелого возраста.

Угрызения совести недолго мучили кадровика Непейпиво. В конце концов, он хоть чем-то помог своему товарищу и собутыльнику, с которым проводил лучшие минуты своей жизни, состоявшие из пьяных загулов и умения достигать вершин всяческого непотребства. Кроме того, как ни крути, карточный долг платежом красен. А три сотни «красненьких» в советское время, списанные с его марьяжного счёта, – деньги весьма немалые.