Стрельцы окаянные

В итоге Митрофан решил окончательно остановиться на прозвище Смычок.

Таким образом заслуженный дворник Энгельгардт Потапович превратился в устах своего нахального помощника в Смычка. Однако, Потапыч не обиделся и постепенно привык к своему новому имени и всё более охотно откликался на него.

«Ну и что? – рассудительно думал он. – Кто и как меня раньше не называл. Ничего, до сих пор живой. Побывал и Потапычем, и Ягелевичем, побуду и Смычком. Грех небольшой. Нехай молодёжь клевещет. Главное, чтоб толк с неё был и чтоб листву до кучи собирала».

Единственное, к чему не привык доблестный Потапыч, – это к отсутствию к его персоне общественного внимания. Ну ни в какую ни один городской медвытрезвитель не соглашался брать его на содержание, справедливо полагая, что клиент столь высокого ранга в полдня разложит всех постояльцев учреждения заодно с обслуживающим персоналом, превратив их в алкоголиков краевого масштаба.

Ещё не ведали ни принципиальный секретарь райкома комсомола Никита Закревский, ни злостный нарушитель устава ленинской молодёжной организации Митрофан Царскосельский, что вскоре настанут лихие времена – и их судьбы переплетутся в любовном экстазе на почве совместного распила большой-пребольшой народной собственности на мелкие и мельчайшие частные кусочки, перемещаемые на заокеанские офшорные счета.

Понятие в советские годы жуткое и неведомое, но уже ставшее до невозможности привлекательным и притягательным. Выходит, не зря старались пройдошистые лазутчики из наступавшей армии капитализма, пробираясь в тыл социалистического монолита.

Попервоначалу с оглядкой, а потом всё смелее они вылезали из ширинок голубых джинсов Levi’s, выглядывали из рукавов блузок Zanetti, стекали на язык с пластинок жевательной резинки Super Bubble и проникали в уши и сердца вместе с песнями Led Zeppelin.

А пока что пробуждению Митрофана предшествовало ощущение острого запаха пота, который исходил от сохнувших на электрическом обогревателе портянок дворника. Свои обмотки Потапыч носил, не стирая, шесть месяцев кряду, очевидно, в бессознательной попытке добиться аромата такой ядрёной духовитости, которая навсегда отвадила бы от его каморки любое жэковское начальство, возмечтавшее нанести ему инспекционный визит.

Подтянувшись на руках, Митрофан сел на край топчана и без промедления зарылся пальцами в свою кудлатую башку, выскребая из неё ошмётки перхоти и ости соломы, которой была набита подушка, на которой он спал.

Признаемся, что новообращённый заместитель дворника Царскосельский не очень любил мыться под горячими струями душа. К тому же в дворницкой был только умывальник с холодной водой. А многочисленные друзья, благополучно проживавшие в различных коммунальных квартирах, не очень привечали несостоявшегося философа-мездрильщика по той простой причине, что после посещения им их жилплощади комнату приходилось проветривать два дня подряд. По их мнению, партнёр по преферансу и нелегальной торговле по базарам и в тёмных подворотнях слишком много пил, изрядно курил, чрезмерно рыгал и вообще сильно портил воздух.

– Здорово, – прохрипел Митрофан, рыская глазами в поисках съестного по столу, сплошь уставленному немытыми стаканами и фаянсовыми тарелками с отбитыми кромками, на которых временами встречались крошки неизвестного происхождения.

За время сна своего напарника лихой дворницкий старшина успел не только опорожнить две бутылки красненького, но и проглотить всю незамысловатую закуску.

И всё-таки Митрофану повезло. Он нашёл засохшую корку белого хлеба с надкусанным куском костромского сыра, которую с усердием голодной белки тут же принялся грызть, запивая неразведённой заваркой прямо из носика фарфорового чайничка.

Голова его тут же прояснилась, а остатки сладкого сновидения упорхнули в никуда, похоронив под собой гору из золотых монет.

Суровая действительность окружала состоящего на подряде работника коммунальной службы Царскосельского. Храпел в разбитом полукресле Потапыч; рядом с ним стояли его необыкновенные валенки, а голые ступни со скрюченными пальцами обхватили ножку стола с такой же сноровкой, как это обычно делает предводитель стада бабуинов, взбирающийся по лиане на вершину тропического дерева кастанейро.

Насытившись чем бог послал, Митрофан решил, что должен отправиться по неотложным делам, к которым причислил посещение своего партнёра по коммерческим делам, Касьяна Голомудько, которого он любил именовать не иначе как «индустриальная часть моего бизнеса».

Натянув на ступни ног в рваных носках основательно растоптанные штиблеты с заострёнными мысками, начинающий негоциант удачно пронырнул в рукава и горловину толстого вязаного свитера, обмотал шею шерстяным шарфом красного цвета, накинул короткую куртку на рыбьем меху и, наконец, толкнул от себя дверь дворницкой.

За порогом его ждал февраль перестроечного 1991 года. Быстро вечерело. Знакомый до боли в затылке двор многоквартирного дома замер в ожидании фейерверка ночных событий. На подломленной с одного конца лавочке уже разместилась троица граждан колоритной наружности, решивших, что им самое место на детской площадке, превращённой владельцами собак и неопознанной мелкой живностью, обитавшей в домовых подвалах, в коллективное отхожее место.

На расчищенном от снега деревянном сиденье был расстелен внушительный кусок коричневой бумаги, позаимствованной в ближайшем продуктовом магазине, на котором красовалась горка настриженной неровными ломтями любительской колбасы в целлофане, и буханка ржаного. Рядом возвышался скромный пузырёк «Тройного» одеколона. Однако центральной фигурой пиршественного стола была, несомненно, полулитровая бутылка-чебурашка «Русской водки», с которой чьи-то торопливые пальцы уже успели сорвать «бескозырку» из пищевой жести.

– За что пьём, други? – возвестил первый голос.

– За сегодняшний успех. «Беленькая» с нами, и ещё три в запасе, – живо откликнулся второй.

– Тогда за Санька, – согласился первый. – Его удача. И за его Галку из винно-водочного, чтоб братана нашего крепче любила и нас, сирых, не забывала. Без Санька и его Галки облизнулись бы нам эти бутылки. Дефицит.

– А тебе, Санёк, желаем, чтоб тебе всегда хотелось и моглось. Таково будет тебе наше задание. Представь, что ты в тылу врага и ползёшь по канаве, чтобы захватить живого языка. Бабы – это ещё те стервы. Не знаешь, за какое место их взять. Сейчас им одно надо, а через полчаса другое. Но обходительность любят. А какая тут обходительность, когда ухватишь их за холку и в постель тащишь, как вражеского лазутчика? – напутствовал удачливого покорителя женских сердец второй.

– А ещё за то, чтоб лихоманка этих перестройщиков проняла, – наконец прорвался третий голос. – Рабочему люду продыху не дают. Ни тебе выпить, ни тебе закусить. Чума на весь их дом.

Хрустнули и опрокинулись в горло вощёные стаканчики. Забулькала желанная по пищеводу. Задёргались морщинистые кадыки.

Одним хорошо и не зябко на ледяном ветру, а другим за тюлевой занавеской на третьем этаже, где наметился свой загул, ничем не хуже, чем на свежем воздухе. Мелькали чьи-то тени; со скоростью вращающихся лопастей ветряной мельницы взлетали чьи-то руки. Грубые мужские голоса кого-то хаяли, а кому-то признавались в любви, а высокие и визгливые женские им в тон отвечали:

– Я не такая.

Со скоростью винтовочных выстрелов раздавался звук битых тарелок и раскатистый хохот. Подогретые алкоголем чувства добирали свой градус и требовали выхода на большой простор с гарантированной перспективой вобрать в себя новых участников разудалого кутежа.

Поскальзываясь на ледяных «блюдцах» в обрамлении бордюрчиков из утрамбованного снега, Митрофан Царскосельский торопился покинуть разудалый двор, который по традиции миллионов других дворов, разбросанных по необъятной территории Союза, медленно, но верно погружался в атмосферу непотребства, пьяных скандалов и соседского хамства.

Подгоняемый морозцем Митрофан помчался догонять заканчивавший разворот двухсекционный трамвай.

Не зря торопился он покинуть лежбище Смычка – Потапыча. Чуяло вещее сердце, что следует ждать появления грозного жэковского начальства.

Глухо ворча о неизбежных выговорах и денежных вычетах, к бытовке беспоповца Потапыча приближалась сама Аполлинария Семидолловна, отвечавшая за состояние дворового хозяйства сразу пяти домов. По пути её намётанный взгляд не преминул заметить перевёрнутую урну с рассыпанными по снегу окурками и кучку битого бутылочного стекла – результат уходящего рабочего дня. Кроме того, поворачивая за угол дома, она умудрилась растянуться на тротуаре, не углядев наледь, натёкшую за три месяца из водосточной трубы.

За всё это время ни Потапыч, ни его подопечный Митрофан так и не удосужились обколоть скользкую надолбу ломом и скребком или хотя бы присыпать песком, перемешанным с технической солью. За зиму, благодаря кратковременным оттепелям и долговременным заморозкам, наледь разрослась до пределов спины кита-малолетки и теперь коварно подстерегала неосторожных прохожих, пользуясь темнотой и ранними сумерками. Из всех пяти фонарей во дворе работал только один, освещавший тусклыми мигающими вспышками площадку для мусорных контейнеров.

Одним словом, Аполлинария Семидолловна весьма прилично приложилась филейной частью и измазала липкой грязью фалду своего праздничного пальто с барашковым воротником. Помимо всех несчастий, она целых пять минут искала свою сумочку, которая, воспользовавшись сумятицей, по-подлому выскользнула из рук хозяйки и спряталась от неё за заплывший льдом водосток.

Приведя кое-как себя в порядок, ответственная работница коммунально-жилищной конторы, прихрамывая на левый бок и чертыхаясь, побрела в сторону неплотно прикрытой дверцы в подвальное помещение, где размещались основные силы дворницкой гвардии.

Дело в том, что, торопясь покинуть боевой пост, Митрофан неплотно захлопнул дощатую дверь, тем самым оставив за собой щель, через которую во мрак двора проливался яркий свет, демаскируя месторасположение дворницкой и облегчая её врагам реализовывать планы по внезапным проверочным налётам.

Аполлинария Семидолловна была полна праведного гнева. Мало того, что подведомственное ей дворовое хозяйство находилось в состоянии плачевной запущенности, так ещё по милости хорошо ей известных дармоедов она умудрилась упасть и испачкать своё самое нарядное пальто, которое она надевала лишь в исключительных случаях.

Дело в том, что в этот вечер непосредственная начальница Потапыча и Митрофана намеревалась насладиться голосами знаменитого ансамбля лилипутов, носившего загадочное название «Семь гномов и Белоснежка». Находившиеся проездом из Вологды в южный город Ростов-на-Дону лилипуты расчувствовались и по многочисленным просьбам трудящихся решились задержаться на день в приглянувшемся им областном центре.

Апогеем каждого их выступления была песня русалочки, восседавшей на скользком от воды и водорослей камне. Дитё морской стихии было очень несчастно, так как её возлюбленного завистливая ведьма Горегона превратила в розового дельфина. В окружении лилипутов, изображавших морских коньков, бедная русалочка пела заунывную песню, которую периодически перекрывал дружный хор карликовых артистов, стенавший о загубленной любви.

Когда русалочка поднимала вверх руки, взывая о помощи к равнодушным ночным звёздам, вверх взлетал розовый дельфин, подбрасываемый руками лилипутов, и истошно на украинско-польском диалекте кричал, обращаясь то ли к своей возлюбленной, то ли к ведьме Горегоне, а вернее, к обеим вместе:

– Ратуйте, граждане, все бабы – курвы!

Такого разрывающего сердце действа Аполлинария Семидолловна, естественно, пропустить не могла, хотя уже и осознавала всю тяжесть совершённой ею промашки. Ведь не просто так сказано в служебной инструкции всем начальникам в назидание: «Совмещать личное удовольствие со служебными обязанностями – себе дороже».

Этот мудрый совет Аполлинария хорошо помнила, так как он висел в жилищной конторе в виде бойкого плаката аккурат над местом, отведённым для самых заядлых курильщиков. Коммунальное мужичьё не только усердно дымило сигаретами и пялилось на плакат, но и делало собственные прямо противоположные выводы.

«Ужо я им задам. Упыри, дармоеды, бездельники. Как же, выпишу я вам премию. Ждите. Попрыгаете вы у меня. Ох как ещё попрыгаете. Так подрывать показатели по очистке снега и плевать в лицо передовому коллективу», – мстительно прикидывала в уме жэковская начальница план неизбежной расправы и решительно взялась за дверную ручку.

Спустившись в подвал, Аполлинария Семидолловна ожидала увидеть всё что угодно, но только не открывшуюся перед ней эпическую картину.

Во-первых, в дворницкой царила библейская тишина, которая бывает разве что один раз в году, в рождественскую ночь. В позе младенца-грудничка, склонившего нежную головку на плечо матери, в старом кресле мирно похрапывал дворник Потапыч. Обеденный стол олицетворял собой пример убогой обездоленности, от которой стало бы грустно даже подвальной крысе.

Во-вторых, помощника и заместителя главного дворника, проходимца Митрофана Царскосельского не было, но зато присутствовали сотворяющие чудеса валенки Потапыча и его знаменитые портянки, которые не смог бы высушить ни один, даже сверхмощный, обогреватель, стоявший под столом у самого начальника ЖЭКа Бельбель Ушатовича. Не следует забывать также о голых ступнях достопочтимого дворника, также активно участвовавших в наполнении воздушных масс, циркулировавших в жарко натопленной дворницкой, ароматом непреодолимой силы.

Одним словом, с первым же вздохом в ноздри Аполлинарии Семидолловны ворвались столь мощные ощущения хеморецепции, какие возникают разве что у молекулярных соединений, формирующихся под жарким июльским солнцем на городской свалке, покрывающей территорию площадью не менее чем десять гектаров, в которую без разбора сваливают всевозможные пищевые отбросы и содержимое выгребных ям.

Удар пришёлся не только по органам обоняния, но и жёстко перехватил дыхание и принялся больно выдавливать изнутри глазные яблоки.

В-третьих, в довершение ко всему берёзовая метла, дотоле недвижимо стоявшая в углу, неизвестно каким образом провернулась вокруг своей оси и больно ударила черенком по руководящей голове, окончательно разрушив подготовленную под театральное посещение причёску.

Оказавшись в состоянии, равном наркотической прострации, с болью в висках Аполлинария Семидолловна застыла в полной беспомощности, наблюдая за своим парализованным телом в зимнем пальто как бы со стороны. Сумеречное сознание, ещё теплившееся в закоулках мозга, подсказывало ей, что она не может ни дышать, ни говорить, ни даже шевелить мизинцем.

Но, видимо, есть всё-таки на свете ангел-хранитель, который вырвал ударницу коммунального хозяйства из тлетворных лап вонючей дворницкой и вынес её наружу, на морозный воздух, поближе к злополучной наледи.

Придя в себя, Аполлинария Семидолловна побрела прочь, понуро опустив голову и потирая ушибленную ляжку, подальше от мрачного и негостеприимного двора, где буянили бомжи, рывшиеся в вываленном из ящика мусоре, и где скрывались зловонные валенки Потапыча, запах от которых неумолимо гнался за нею и ещё при этом нагло толкал в спину.

Не удалось ей выплеснуть на бедовые головы Потапыча и его подпевалы Митрофана Царскосельского всю меру своего праведного гнева и презрения к взращённому на хроническом алкоголизме ханжеству и ничем не ограниченному надругательству над высшими общественными задачами. Она лишь окончательно утвердилась в своём мнении о том, что всё дворницкое сословие есть не что иное, как банда неисправимых пьяниц, склонных к мелкому жульничеству и воровству. Так было во все времена, и так будет до скончания веков.

Спасаясь от навалившегося на неё наваждения, квартальная начальница всех дворников стремилась как можно быстрее погрузиться в атмосферу иного мира, где поднимаются и опускаются пыльные портьеры, скрипят рассохшиеся кресла бельэтажа, а из гримёрных сочится аромат макияжных красок и старого вспененного латекса.

Измученное реалиями советского быта сознание искало отдохновения и праздника для души, которые ей могли дать только смешливые лилипуты, исполнявшие тоскливыми голосами страстную песню русалочки о розовом и визгливом женихе, в то время как их подруги в чулках в сеточку ожесточённо трясли ядрёными ягодицами.

В принципе, Аполлинария Семидолловна была дамой весьма добропорядочной, хотя и обладала в пределах своего круга ответственности властными полномочиями столь же широкими, как и её габариты.

Начальник ЖЭКа ценил её за низкий мужской голос, чёрные волосы над верхней губой и бескомпромиссность в разрешении служебно-производственных конфликтов. Деспотичная и упрямая во взаимоотношениях с подчинёнными, Аполлинария Семидолловна на удивление проявляла высшую степень понимания и толерантности в вопросах соучастия в любимом деле уважаемого Бельбель Ушатовича, связанном с нелегальной сдачей в аренду пустующих подвальных площадей и прочей жилищной неучтёнки.

Столь выдающиеся личные качества вызывали у вышестоящего руководства лишь чувство восхищения и благодарности, подводя его к мысли о том, что, помимо дворовых забот, она вполне достойна того, чтобы возглавить весьма лакомый и ответственный участок – санитарно-техническое оснащение и ремонт жилого и нежилого фонда. Понятно, что столь золотая жила может быть доверена отнюдь не случайному человеку, а лишь тому, кто доказал свою верность и преданность в горниле непрекращающихся сражений за левый заработок.

Личная жизнь Аполлинарии Семидолловны была также наполнена величайшим смыслом и самоотверженностью. Её не сравнимая ни с чем корпулентность являлась предметом вожделения многих мужчин, по крайней мере той породы, которая западает на всё объёмное и мясистое. Их сластолюбивая фантазия утопала в холмистых складках необъятного тела, в которых могли найти пристанище любые, даже самые развязные сексуальные искусы.

Когда предводительница местных дворников и сантехников шла по улице, рассекая, как ледокол во льдах Арктики, встречную толпу прохожих своим литым и безразмерным бюстом, она могла быть уверена в том, что ей в кильватер уже выстроилась цепочка из трёх-четырёх страдальцев, задыхающихся от нахлынувших на них чувств, которые не могли оторвать заторможенных глаз от вращающихся наподобие мукомольных жерновов половинок самой привлекательной части женского организма.

Если бы в этот торжественный момент им была бы дарована возможность коленопреклонённо произнести перед кумиром своего обожания панегирик в её честь, то можно было бы не сомневаться в том, что они не смогли бы выдавить из себя ни слова. По той лишь причине, что рот высох, а все слюни по предназначению стекли вниз живота.

Живя в наше время, Аполлинария Семидолловна непременно воспользовалась бы советами непревзойдённого Рушеля Блаво и прикладывала бы его таинственный талисман ближе к ночи к животу и пятой точке для избавления от лишнего жира, чем несказанно огорчила бы целую армию своих воздыхателей.

Иногда в её чертогах появлялись избранные, то есть те счастливцы, на которых пал царственный взгляд и которым всемилостиво позволено было предстать в двухкомнатном палаццо с кухней в пять квадратов, в котором обитала их богиня, с букетом роз в левой руке и тортом в правой. Лесная фея почему-то любила только розы красного цвета и только киевский торт.

Всматриваясь в себя в зеркало, она давно пришла к выводу о том, что красный цвет прекрасно оттеняет её надутые, но блеклые щёки и зажигает в водянистых глазах маковый огонь, как у сказочного василиска. С киевским тортом было немного сложнее. Он просто был чертовски вкусным. Кроме того, Аполлинария Семидолловна любила всё пёстрое, наборное, как в любимой ею с детства калейдоскопической мозаике под названием «Звезда Семирамиды».

Киевский торт она также ценила за поразительную многорадужность, состоящую из сливок, воздушного безе, пластилинового крема, цукатов, ядрышек ореха и раздавленного изюма.

Иногда, к ужасу покупателей, местное хлебопекарное предприятие подсыпало в торт, а заодно и в некоторые виды пирожных немного песка и гранулы кремнёвого происхождения, о которые крошились не только эмаль и крепчайшие железные коронки, но и целые зубные протезы жителей городских пятиэтажек и придорожных бараков. Не со злым умыслом, конечно, а так, по недоразумению, забыв просеять подготовленную под выпечку пшеничную муку «высшего» сорта и проверить продукцию соседнего молокозавода, с которым подписано соглашение о соревновании за право получить переходящий вымпел передовика социалистического соревнования.

Возвращаясь к главному, заметим, что длительное время шестипудовая чаровница была уверена в том, что из-под её пухлой длани не выскользнет ни один ушлый мужичонка из числа любителей дармовой «клубнички». И была немало удивлена тем обстоятельством, что певцы серенад и стихоплёты, воспевавшие её несравненные прелести, вдруг как-то подозрительно быстро стали растворяться в пространстве и во времени, когда она, как бывалый артиллерист-заряжающий, всё подтаскивала и расставляла на столе изысканные деликатесы, которые в большинстве своём позаимствовала через боковой ход ближайшего гастронома.

Аполлинария Семидолловна была щедрой женщиной. Благодаря её усилиям скатерное раздолье обычно сплошь покрывалось тарелками с холодцом, заливными из судака и говяжьего языка, нарезкой редчайшей сухой московской колбасы, горками квашеной капусты и бочковых солёных груздей.

Однако, когда в комнату при свечах вносилась королева любого застолья, прозрачная до хрустального пузыря заветная «Московская особая» с неизменным приложением селёдочницы, заполненной пролитыми растительным маслом кусочками «залома», никакого воздыхателя и ценителя женской красоты за столом уже не было.

Претенденты на руку и сердце исчезали самым таинственным образом – ровно так же, как и ассистенты знаменитого фокусника и иллюзиониста периода расцвета социалистического реализма Эмиля Теодоровича Гиршфельда-Ренарда, которые под рукоплескания публики входили в волшебный ящик на арене только затем, чтобы в духе самой продвинутой телепортации в мгновение ока перенестись под самый купол цирка шапито.

Мистика властвовала в алькове перезрелой жрицы любви.

Аполлинария Семидолловна окончательно уверовала в проделки потусторонних сил и принялась усердно штудировать книги по кабалистике, нумерологии и картам Таро. Лукавые призраки прятались по тёмным углам и по ночам удушливой волной наваливались на грудь, перемешивая сознание и разрушая планы по обустройству личной жизни.

Если бы она только знала. Разгадка пришла слишком поздно, когда годы уже начали серебрить пряди волос почтенной дамы. Виновником всех её неудач на амурном поприще оказался её любимец, с которым она по обыкновению коротала долгие зимние вечера, занимаясь вязанием на спицах стилем «морская пена» безразмерного джемпера и просмотром по телевизору скучных театральных постановок.

Австралийский какаду Кеша жил у Аполлинарии Семидолловны в заточении в большой клетке не менее 20 лет. Он питался орехами, сухим горохом и семечками. Иногда ему перепадали леденцы, а летом свежие ягоды и кусочки сочного арбуза. Когда Кеша был недоволен, а недовольным он был почти постоянно, то прекращал разговаривать и принимался деловито выщипывать пёрышки со своего брюшка. Ещё в годы своей молодости, когда он, трепыхаясь, угодил в сеть ловцов экзотических птиц, попугай решил, что будет мстить всему роду людскому как может и сообразуясь с реальными возможностями. Перебрав все доступные ему на положении арестанта способы, Кеша решил примерить на себя личину изобличителя, которая, как ни странно, оказалась весьма эффективной для осуществления его вероломного замысла.

Он побывал в трёх домах, и три хозяина от него отказались, переуступая другим владельцам, жаждавшим приобрести тропическое чудо за символические деньги. Оказавшись в уютном гнёздышке Аполлинарии Семидолловны, Кеша решил использовать поистине дьявольскую тактику применительно к образу жизни любвеобильной начальницы из жилищной конторы.

При виде очередного воздыхателя попугай громогласно приветствовал того дружелюбным возгласом:

– Привет, добро пожаловать. Как здоровье? – чем сразу завоёвывал самое тёплое расположение со стороны гостя и заставлял гордиться собой хозяйку дома.

Затем Кеша замирал и, не обращая внимания на людей, принимался ковыряться в ореховой скорлупе и чистить огромный клюв о железные прутья своего подвесного домика. Он дожидался подходящего момента, который появлялся у него каждый раз, когда Аполлинария убегала на кухню за очередным съестным деликатесом или затем, чтобы снять с огня сковороду с подгорающим жарким.

Тогда пернатый интриган, взбив хохолок на своей голове, принимался рассказывать оторопевшему мужчине самые пошлые гнусности из интимной жизни одинокой женщины, разукрашивая своё повествование животными криками и томными стонами, характерными для заключительной фазы полового акта.